Королева проклятых

Урсула вышивала. Из всех занятий, положенных благородным девицам, это удавалось ей лучше всех, хотя, признаться, она не видела никакого смысла в изукрашивании дорогих тканей нитями столь драгоценными, что за один моток их можно было накормить всех обитателей её прежнего дома. Нечто подобное было обязательной составляющей жизни любой благородной девушки, ведь им не приходилось добывать себе пропитание, танцевать на улицах за грош или спасать свою жизнь от солдат, виселицы или тюрьмы, а занять свой день чем-то нужно было. Ещё Урсуле нравилось петь, и ей говорили, что это неплохо у неё получается. Но в одиночку делать это было невозможно, ведь нужен был музыкант с лютней или клавикордом, а сейчас Урсула желала быть наедине с собой. И всё это было лучше, чем чтение или письмо, которые не давались ей совсем – Урсуле думалось, что учителя терпят её невежество лишь благодаря связям, которые якобы существуют между нею и фаворитом королевы. Что бы они сказали, если бы узнали, что связь эта несколько иная, чем все думают, что гораздо, гораздо крепче? И опаснее, без сомнения. Иногда девушке хотелось рассказать правду при всём Дворе, чтобы каждый знал её; и всё же она была не столь глупа, чтобы не понимать, какую опасность несёт с собой эта правда. Ей самой, Роберту, королеве. Но ей хотелось честности. Быть может, её родители освоили в совершенстве эту игру в недомолвки, ложь и притворство – ей же она была недоступна, а от того слишком мучительна. Мысли об Эдварде занимали её полностью этим утром, как бы она ни гнала их от себя. Казалось, его поцелуй ещё горел на её губах. Она не думала о том, что Эдвард желал бы, чтобы она оставалась его служанкой, лишив её возможности узнать своих родителей, лучшую жизнь, наконец, приблизиться к нему по статусу, чтобы получить немного больше шансов быть с ним не только в тёмной подворотне – должно быть, он не думал ни о чём этом, кроме того, что все эти шелка и титулы всё ещё мешали ему обладать ею, лишали возможности оставаться её единственным защитником, поддержкой и опорой в злом мире вокруг. Если бы она задумалась над тем, насколько эгоистичным было его сожаление вчера вечером… нет, он ведь не знал ничего. Признание, которое она хотела дать ему, так и не сорвалось с её уст. Во тьме, разгоняемой лишь немногочисленными масляными светильниками, важными были лишь его слова о любви, но сейчас она вдруг задумалась над тем, насколько правдивыми они были. Ею тогда двигала обида, им – гнев; не эти ли чувства заставили их быть откровенными почти до непристойности, когда они не хотели ничего, кроме как ранить друг друга, даже если их оружием стала их же любовь? Стежки ложились на тонкую ткань один за одним, ровно и гладко. Урсула почти не задумывалась над тем, что делает. Это было так странно, что девушка, в жизни не державшая в руках материи дороже и тоньше рогожки, так ловко управлялась с нитками и иглой. Она вспомнила, что королеве нравилось наблюдать за тем, как она вышивает. Прежде Елизавета всегда находила минутку, чтобы посидеть возле дочери, когда та вышивала, а Урсуле нравились искорки гордости, в такие мгновения загоравшиеся в зелёных глазах королевы. Придёт ли ещё Елизавета в её покои, призовёт ли к себе? Гнев прошлой ночи схлынул, оставив после себя отвратительное послевкусие; отрезвление принесло с собой тоску и горечь. Урсула была гордой от природы и прекрасно понимала, что эта гордость сыграла с нею вчера злую шутку. Но эта же гордость сейчас не давала ей отложить все её смешные дела и испросить у королевы аудиенцию и извиниться перед нею. И сэр Роберт… её отец тоже желал ей добра и волновался за неё, а она вчера едва взглянула на него, считая его лишь ничтожным прихвостнем Елизаветы. Он тоже заслуживал её извинений. Но девушка не могла заставить себя принести их им. От родителей мысли Урсулы то и дело возвращались к минутам после того, как она покинула их, а, значит, к Эдварду. И с каждой минутой ей всё больше хотелось услышать слова, сказанные им вчера во мраке, в запале, снова, теперь при свете дня, в спокойствии и уверенности. Но он покинул дворец ночью, чтобы вернуться к своим обязанностям, и Урсула понятия не имела, когда он вернётся ко Двору. Она не могла ему написать, потому что стыдилась своей неграмотности – с ним одним стыдилась, забывая о тех уроках грамматики, которые он давал ей в кухне среди кастрюль и сковородок. И что бы она написала? Куда бы отправила своё письмо? Она не знала адреса дома барона Морли, ведь приехала с Коллтонами во дворец в повозке, не особенно интересуясь дорогой, и с тех пор не покидала королевских резиденций иначе как с целым сонмом охраны, придворных и самой королевой. Но одно место, где могла бы отыскать Эдварда, она знала точно. Это место Урсула не смогла бы забыть и до старости, оно будет приходить к ней в самых жутких кошмарах – где находятся казармы городской стражи, любой оборванец должен был запомнить очень быстро, если хотел прожить подольше; рядом с казармами не следовало воровать или попрошайничать, если не хотели оказаться на виселице тотчас, да и просто ошиваться там могли лишь самые смелые. Урсула к таковым никогда не относилась. Даже сейчас при мысли о том, что она должна пойти туда, сердце девушки в страхе сжималось, хотя теперь ей ничего не грозило – напротив, начальник городской стражи принял бы её с почётом. Однако страх, усвоенный ею ещё в раннем детстве, затмевал любые доводы разума. Вышивка не терпела невнимательности. Если не следить за тем, как ложатся на ткань разноцветные нити, можно запутаться и испортить рисунок. Что и случилось с Урсулой. Задумавшись, утонув в сомнениях и воспоминаниях, она сделала несколько узелков на тонкой нитке и запутала её, перепутала нити, нарушив гармонию цветов, и вдобавок больно укололась. Чертыхнулась сквозь зубы, стряхнув капельку крови с пальца, и по привычке сунула раненый палец в рот. Если бы кто-то из камеристок, приставленных к ней королевой, сейчас увидел эти дикарские замашки благородной леди, вероятно, они лишились бы чувств. Но, по счастью, она была одна в своих комнатах – даже юной невежественной девушке не смели перечить её дамы, когда она отсылала их, если эта девушка была для всех племянницей лорда Дадли. Возвращаться к вышиванию у неё больше не было никакого желания, тем более что нервы её были совсем расстроены, и девушка тщетно искала способ успокоиться. Вдруг взгляд её упал на скамеечку для коленопреклонения, стоявшую в нише перед позолоченным крестом. Урсула нечасто пользовалась ею; несмотря на то, что с детства, если Хьюго не мог помочь ей в её бедах, она обращалась к Господу, девушка так и не научилась молиться утром и на ночь, как подобало благочестивой христианке. Духовник королевы, которого она по великодушию своему решила порекомендовать и дочери, и который должен был стать духовным отцом девушки, Урсуле доверия не внушал. Чтобы сделать приятное Елизавете, в первые недели своей жизни во дворце Урсула ходила вместе с нею в церковь, но очень скоро стала избегать этих богослужений под любым предлогом. В детстве Хьюго научил её нескольким молитвам на языке, который она не понимала, но в дворцовой часовне рядом с королевой так молиться было нельзя, а английских молитв она не знала, да и не нравились Урсуле они. После последнего посещения Урсулой церкви духовник Елизаветы попытался мягко разъяснить ей, почему она должна выбрать другие молитвы и другую веру, и она была всё ещё зла на него. Бога и свои молитвы ей дал Хьюго, её названный отец, он поделился с нею тем, во что верил сам, и отказ от того, к чему она привыкла с детства, казался Урсуле чистым предательством. А она не собиралась предавать Хьюго и память о нём – даже если ради родной матери. Она опустилась на колени, сложив руки в молитвенном жесте. Губы Урсулы шептали слова, которых девушка не понимала, а мысли были рядом с Эдвардом Коллтоном. Стоило ей закрыть глаза – и перед её внутренним взором представал молодой солдат, смеющийся или хмурый, разгневанный или озадаченный, как в тот день, когда он впервые увидел её в тронном зале, а не на кухнях. Она любила его любого – и сердце верило, что он также любит её хоть в грубом платье судомойки, хоть в шелках. Сердце Урсулы тянулось к нему так, как не тянулось ни к матери, ни к отцу. Возможно, она была неопытна и даже немножечко глупа во всём, что касалось дворцовых интриг и перипетий вокруг короны и трона, и совсем не интересовалась политикой, но даже она понимала, что её связь с Елизаветой так и останется тайной на троих. Ни одному человеку в Англии больше не подобает знать о том, что когда-то их королева родила бастарда от своего любовника. И уж, конечно, она не отдаст ей корону и страну, хотя, Господь свидетель, это-то интересовало Урсулу меньше всего. Что ждёт её дальше? Королева полюбила её так сильно, как только может мать любить своё дитя – это Урсула чувствовала, даже несмотря на вчерашнюю ссору; едва ли Елизавета отпустит её от себя. И вся её жизнь пройдёт в тени этой суровой и прекрасной женщины, а когда королева умрёт… Что останется для Урсулы? Кем она будет для нового короля или новой королевы? Никому не нужной приживалкой, призраком предыдущего царствования… а если кто-то узнает тайну её рождения, то и вовсе угрозой. Нет. Если и предначертал ей Господь какое-то счастье в этой жизни, то связано оно было не с королевой и не с короной, а с Эдвардом Коллтоном, будущим бароном Морли. Осенив себя спасительным крестом, Урсула поднялась со скамеечки, преисполненная уверенности и спокойствием, как никогда в своей жизни. Господь ответил на её жаркую, сбивчивую молитву, наполнив её сердце решимостью, изгнав из него детский страх. Подойдя к платяному шкафу, она нашла в нём платье из тускло-коричневого шёлка и неприметный серый плащ. Горничную она не звала: слишком недавно ещё ей приходилось управляться со своим нехитрым туалетом самостоятельно, чтобы Урсула позабыла, как это делается. Правда, во времена её жизни в притоне Хьюго у неё не было корсажа с безумным количеством шнурков, а на платье было куда меньше пуговиц, но через некоторое время Урсула была полностью одета. В таком наряде не затеряться на лондонских улицах, не сойти за свою в переулках и подворотнях, но всё же ничей глаз не остановится на ней, чтобы подивиться тому, что дама из свиты Её Величества разгуливает в одиночку там, где леди вообще быть бы не следовало. Подумав, девушка прихватила кошель с золотыми и серебряными монетами и спрятала его поглубже в один из карманов в пышных юбках, которые пришила сама, не доверяя портнихам королевы. У Урсулы было две камеристки, приставленные к ней Елизаветой – они сопровождали её и прислуживали ей, но девушка не была также уверена, что они не докладывали королеве о каждом её шаге – но Урсула не кликнула их. В общем-то, в том, что она собиралась сделать, не было ничего зазорного, но всё же у женщин могли возникнуть сомнения, отчего девушка, которая лишь недавно прибыла в большой город, так хорошо ориентируется на его улицах, и что, собственно, понадобилось ей у казарм городской стражи. Накинув на голову капюшон, она выскользнула из своих комнат. С трудом разгоняя сумрак ненастного дня, в коридорах дворца горели светильники, занятые своими делами пажи, служанки, камердинеры сновали туда и сюда, мало внимания обращая на Урсулу. Пройдя половину пути, девушка едва ли не нос к носу столкнулась с одной из камеристок королевы, и едва успела опустить глаза и отвернуться. Женщина лишь скользнула по ней взглядом, спеша куда-то по поручению своей госпожи. Помедлив несколько мгновений, Урсула посмотрела ей вслед: на секунду ей показалось, что она направляется в её комнаты. Ей оставалось надеяться, что её мать ещё гневается на неё и не потребует к себе свою дочь так скоро. Но удача Урсулы была изменчива: она без помех вышла из дворца и никем не замеченная пересекла большой мощёный двор Уайтхолла. Ей оставалось сделать всего шаг за ворота, когда стражники скрестили перед ней свои пики, не давая ей пройти. Девушка ахнула от возмущения. Она попробовала пройти снова, но облачённые в цвета Тюдоров часовые остались непреклонны, а их пики остались скрещёнными. Наконец, один из них взглянул мягким и снисходительным взглядом прямо Урсуле в лицо и неторопливо произнёс: - Леди Анна, нам велено не выпускать вас за пределы дворца. - Ради вашего же блага, - поспешно добавил второй. Брови девушки сошлись на переносице. Внешне она всё ещё оставалась спокойной, но в глубине души ей хотелось рвать и метать, и это отразилось в её глазах, потому что мужчины неуверенно переглянулись. - Пропустите. - Не велено, - заявил первый. Машинально она сунула руку в карман и достала из него кошель. Она брала с собой эти деньги не для того, чтобы подкупать стражу, но если только так она могла выйти из дворца, который с каждой секундой становился всё более ненавистным ей… - Нам хорошо платят, миледи, - второй из мужчин буквально пожирал глазами кошель, должно быть, мысленно пересчитывая монеты в нём, но его оружие оставалось на своём месте, преграждая Урсуле путь. – Не пытайтесь нас подкупить. Ей хотелось грохнуть кошелёк оземь, посмотреть как рассыпаются по булыжнику мостовой серебристые и золотые кружочки, воспользоваться замешательством, которое непременно возникнет, чтобы улизнуть… Но ничего такого она не сделала; она осталась на месте, лишь рука её нервно сжимала и разжимала замшевый мешочек в глубине кармана её платья. - Кто? – спросила она. – Кто вам платит? – должно быть, стражники говорили правду: у обоих был цветущий вид, их одежда и оружие были очень недурными, это заметила даже Урсула. – Кто приказал… не выпускать меня из Уйтхолла? – она буквально поперхнулась этими словами. Никогда прежде она не могла и подумать, что такое прекрасное место, как этот дворец может быть и тюрьмой. Что он станет и её тюрьмой. Стражники переглянулись. Урсула ждала, закусив губу, пока привычка повиноваться тому, у кого перед именем стоит «сэр», «милорд» или «миледи», возьмёт своё. Она отлично знала такой род людей и вооружённых в особенности: более слабого они были бы готовы прогнать пинками, но кого-то одетого, как она, в шёлк, они опасались. И Урсула не прогадала. В конце концов старший их мужчин беспокойно передёрнул плечами и, видимо, посчитав, что с этой нервной знатной девицей лучше не связываться, неохотно произнёс: - Его сиятельство граф Лестер. Едва успев дослушать, девушка кивнула. Она-то думала, что приказ исходил от королевы, и уже злилась на мать… Впрочем, если не выпускать её из дворца велел её отец, это было почти равно королевскому приказу. Едва ли Роберт самостоятельно пошёл на такой шаг – Елизавета не могла не знать обо всём. Что ж, в глубине души она знала это ещё с того момента, когда увидела перед собой скрещённые пики, преграждавшие ей выход. Ни слова больше не сказав изумлённым солдатам, она стремглав побежала обратно во дворец. Её серый плащ хлопал у неё за спиной, и на какой-то миг Урсула задумалась о том, что нужно вернуться в свои комнаты и переодеться, прежде чем предстать перед королевой… Но злость переполняла её, и она бежала не к королеве, а к своей матери, смертельно обидевшей её. Мужчины и женщины, встречавшиеся ей на пути, изумлённо озирали её скромный по придворным меркам наряд, недоумевающее качали головами и сыпали упрёками ей вслед, но Урсуле было плевать. Всё, чего она сейчас хотела – это добраться до Елизаветы и, глядя в глаза королевы, так похожие на её собственные, спросить, почему она решила превратить свою дочь в узницу Уайтхолла и её удушающей материнской любви. Но одного из придворных она игнорировать не могла: Уильям Сесил вырос перед ней словно из-под земли, и девушка едва успела приостановиться, чтобы не налететь на вельможу. Он был в неизменном тёмном и скромном, не выдающем его высочайшего положения в стране, камзоле, с неизменной папкой в руках. И его взгляд, как всегда, был острым и пытливым. Урсуле ещё не доводилось оказываться так близко от него, но она отлично знала, что лорду-казначею любопытно, а, значит, известно всё, что происходит в английском королевстве. И он был последним, кому стоило знать тайну её рождения. - Милорд, - пробормотала Урсула, поспешно присев перед ним в реверансе. - Дитя, - казалось, что он удивился, увидев её. Лишь оглядевшись, девушка в замешательстве осознала, что гнев пригнал её к залу для ассамблей, которым Елизавета пользоваться не любила. Но, судя по королевским гвардейцам, вытянувшимся у резных дверей в своих богатых ливреях, королева была там. – Миледи Анна, - исправился мужчина. Похоже, он избавился от удивления быстрее девушки, потому что взгляд его впился в Урсулу, - что вы здесь делаете? - Я… мне… Мне нужно увидеть Её Величество. Мне сказали, она здесь… - Зачем же? Урсула сглотнула. По лицу Сесила невозможно было понять, верил он ей или нет. - По одному делу. - Боюсь, Её Величество сейчас немного занята, - он кивнул на запертые двери, - испанские послы. Это важно, но я могу передать ваше сообщение… - и без его слов было понятно, что вход в эту комнату да ещё в присутствии послов ей заказан. - Нет. Это… это личное… Взгляд Сесила не утратил заинтересованности, напротив, загорелся ярче. Но Урсула упрямо поджала губы, всем своим видом показывая, что не произнесёт больше не слова. Ей было неприятно и немножечко страшно от того, что он так долго и прямо всматривался в её лицо, и девушка отвернулась. Что-то позади Урсулы вдруг отвлекло внимание мужчины, и она тут же благословила это в своих мыслях, что бы это ни было. Следя за взглядом Сесила, она тоже обернулась. И ей очень захотелось забрать своё благословение обратно: за её спиной стоял Роберт Дадли, на которого она была так зла. - Барон? – он перевёл вопросительный взгляд с лорда-казначея на Урсулу и нахмурился. Подойдя ближе к Сесилу, он немного отодвинул Урсулу плечом, убирая её из поля зрения пожилого мужчины. Девушка не смогла сдержать вздох облегчения, который едва ли укрылся от Сесила, но ей уже было всё равно: её отец знал эти придворные игры, умел играть в них, и она собиралась предоставить ему право состязаться с Сесилом в остротах и иносказаниях, злилась она на него или нет. – Как проходят переговоры? Брови лорда-казначея взлетели вверх. Он явно думал не о том, что происходило в зале за закрытыми дверями, но сориентировался быстро. Застать врасплох и выбить почву из-под ног у такого человека, как Уильям Сесил, было просто невозможно. - Боюсь, император желает того, что мы не можем ему дать, - он пожал плечами, словно говорил о чём-то само собой разумеющемся. – И, конечно, не даст нам того, что желаем мы, - со смешком добавил он. Но я думаю, - он улыбнулся Урсуле, - вашей племяннице не слишком интересны государственные дела. - Конечно, - ответил за неё Роберт. Он взял её за предплечье и так стиснул пальцы, что девушка едва сдержалась, чтобы не охнуть. – Я как раз искал её… - А леди Анна искала королеву. - Похоже, - промямлила Урсула, наконец, обретя дар речи, - Её Величеству сейчас не до меня и моих вестей… Сесил добродушно рассмеялся, хотя взгляд его остался таким же острым. Граф Лестер вторил ему, не ослабляя своей хватки на руке Урсулы. Девушка буквально чувствовала, как на коже проступают синяки там, где его пальцы впились в её плоть, но терпела, не желая выдать Сесилу больше, чем уже открыла. Оставалось лишь благодарить небо за то, что Френсис Уолсингем всё ещё находился во Франции – этот-то человек умел видеть других насквозь, как говорили. Мужчины раскланялись друг с другом, Урсула сделала реверанс, и лорд-казначей вернулся в залу, где находилась королева. Роберт, словно скинув с себя личину доброжелательности, бросил на дочь свирепый взгляд и потащил её мимо глазеющих придворных в один из боковых коридоров, который не был так переполнен людьми. Остановившись, он круто развернул девушку к себе, так, что плащ её взвился за её спиной. - Что это значит?! – напустился на неё Роберт. – Твой вид! Плащ?! Куда это ты собралась? Что ты делала здесь? Зачем тебе понадобилась королева прямо сейчас?! Какого чёрта ты выскакиваешь перед Сесилом и даёшь ему себя рассматривать?! Ты хочешь, чтобы он заподозрил?.. - Мне больно! – она попыталась вырвать свою руку из его, но безуспешно. Он всё-таки отпустил её. Урсула машинально потёрла саднящее под тонкой тканью место. - Что ты там делала? – уже несколько спокойнее спросил он. Девушка скрестила руки на груди. От её злости остался лишь отголосок, и это не нравилось ей, но она собиралась высказать отцу всё, что накопилось в её душе за это утро. - Сегодня мне запретили выйти из дворца. Стражники сказали, что это твой приказ, но я-то знаю, что он исходит от неё. Она говорит, что любит меня, но в то же время она запирает меня здесь, словно я пленница… А я не собираюсь быть пленницей её материнских чувств или её гордыни или сумасбродства… - Сумасбродства? – несмотря ни на что, Роберт хохотнул и покачал головой. – Ты хоть осознаешь, что говоришь сейчас о своей матери и своей королеве? Что она даёт тебе всё, что только может, и даже сверх того? Что она рискует – троном, властью, может быть, жизнью – и всё это ради того, чтобы ты была при ней? Нет. Ты ничего этого не понимаешь, но обижаешься, как глупое дитя. Любишь ли ты её, свою мать? Я полагал, что ты должна была возблагодарить Бога за то, что он дал тебе семью и богатство, но, похоже, ты так же сумасбродна, горда и неуправляема, какой считаешь её. Некоторое время Урсула молчала. Слова Роберта задели её больше, чем она могла просто предположить. В его голосе отчётливо звучало разочарование, и это ранило Урсулу в самое сердце. Неужели она, в самом деле, была такова, как он сказал? Она знала, чего хочет, и что должна сделать для этого, но на самом деле никогда не задумывалась, чего это может стоить ей и тем, кто её любит. Отправляясь на улицы, она считала себя в безопасности в богатой одежде и с кошелем золота, хотя в бытность свою оборванной нищенкой никогда не чувствовала себя спокойно вне полуразрушенных монастырских стен. Она считала, что любовь Елизаветы и имя Дадли защитят её от любых сплетен, посягательств на её честь и сомнений придворных, которые и без того смотрели на неё со смесью недоумения и зависти, но ни на секунду не задумывалась, чем рисковали её отец и мать. Они ведь были всесильными, самыми влиятельными во всей Англии – и всё же из-за неё они становились уязвимыми. - Я пришла туда вовсе не за тем, чтобы дразнить Сесила и других. Мне правда нужно было увидеть Её Величество. Если бы я смогла поговорить с ней и изложить ей… кое-что, - новый план, куда лучше провалившегося, созрел в её голове, - то мне бы не понадобилось выходить за ворота дворца. Хотя, по правде сказать, я бы хотела иметь такую возможность – мне не нравится сидеть в четырёх стенах, как преступнице. И ещё, - тише добавила она, - я могла бы попросить у мамы прощения за то, чтослучилось вчера. Роберт смотрел на дочь, слушал её, но видел свою возлюбленную. Слишком велико было сходство между ними, чтобы никто другой не заметил рано или поздно. Урсула была хитра, как и её мать, и умела играть и пользоваться чувствами других так же, как это делала Елизавета. И лучше всего они играли его сердцем, поделенным теперь между ними обеими. Лестер опасался, что девушка неискренна с ним, но ничего не мог поделать с собой: он верил ей и сдался. Взяв её за руку, он повёл Урсулу в покои Елизаветы, где она могла бы дождаться свою мать.

***

Роберт терпеливо ждал под дверью залы, в которой королева, Сесил и другие государственные мужи состязались в упрямстве с посланниками императора Священной Римской Империи. Сам он поговорит с послом, которого, пожалуй, мог назвать добрым другом, потом, за чашей хмельного вина, подальше от любопытного и острого взгляда барона Бёрли. С тех давних пор, когда он недолгое время был на службе у императора, испанцы считали его едва ли не своим шпионом при английском дворе – это было ему на руку; советники, не увидевшие его на сегодняшних переговорах, снова будут, посмеиваясь, шептаться, что Лестер, мол, годен только для балов, альковов да выклянчивания должностей и подарков – это тоже было ему на руку; на самом же деле всё, что он делал, было даже не ради страны, а ради одной-единственной женщины. И долгие три четверти часа он провёл под запертой дверью тоже ради неё. Ради её спокойствия, мира в её сердце и её примирения с дочерью. Минуты бежали за минутами, и Лестер мысленно подгонял испанцев, королеву, опасаясь, что Урсуле надоест ждать, и она попытается уладить те таинственные дела, о которых говорила ему. Ведь, как и Елизавета, его дочь терпением не отличалась. Наконец, дверь распахнулась, и в сопровождении своих фрейлин, под руку с императорским послом вышла королева. Посланник был хмурым, Елизавета, напротив, сияла – это лучше любых цифр и договоров сказало мужчине о результатах переговоров. Вернее, об их отсутствии. Будет бал, затем ещё один, целый ряд званых вечеров, спектаклей, увеселений, сладкие речи будут литься со всех уст, а заверений в вечной любви, дружбе и преданности будет ещё больше – но едва ли испанцы найдут здесь то, зачем приехали. Королева не говорит «да» браку с французским принцем, но и не говорит ему «нет», опутывая французов, испанцев и собственных советников крепкой сетью из обещаний, которые никогда не выполнит, и условий, которые заставит выполнить их. Роберт слишком хорошо знал эту игру – так когда-то она играла и с ним. До тех пор, пока он не набросил на Елизавету собственноручно сплетённую сеть. Взгляд королевы, казалось, случайно отыскал его, но Роберт знал, что случайностям не было здесь места. Елизавете не нравилось, что Роберт игнорирует такие вот переговоры, но и заставить его она тоже не могла. Что-то тихо сказав послу, она отпустила его руку. Испанец посторонился лишь едва, но этого хватило, чтобы Лестер занял место подле своей королевы. - Тебя снова не было, - недовольно заметила женщина. - У меня были несколько иные переговоры, но не менее сложные, могу заверить вас, Ваше Величество. Он смог прочесть вопрос в её глазах, блестевших под недоумённо хмурящимися бровями. - Отошли их, - едва слышно сказал Роберт, кивнув на фрейлин. Королева кивнула и повернулась к женщинам. По взмаху руки, которому повиновался каждый человек в этой стране, фрейлины поклонились и оставили их. Испанский посланник, советники королевы, секретари и придворные остались позади. Роберт и Елизавета остались одни. Отец и мать. - Твоя идея оказалась как нельзя кстати. Она продолжала хмуриться лишь мгновение, а затем понимающе кивнула. Это лишь доказывало, что мысли о дочери занимали её всё это время. - Что опять натворила эта девчонка? – на секунду Елизавета прикрыла глаза, а когда открыла, Роберт прочёл в них усталость и грусть. От боевого блеска, с которым она вела переговоры с испанцами, не осталось и следа. Лестеру стало больно: он чувствовал себя ужасно, находясь между Урсулой и Елизаветой, такими похожими в своём бесконечном упрямстве. Он понимал свою дочь – природное тюдоровское свободолюбие, помноженное на отсутствие границ, правил и условностей, заставляло её взбрыкивать при появлении малейших ограничений. Он понимал и Елизавету, которая, подчиняясь всепоглощающей материнской любви, стремилась защитить своё дитя, о котором грезила полтора десятилетия, любой ценой. И если кто-то и мог прекратить это глупое противостояние, то только он. - Она попыталась покинуть Уайтхолл. Елизавета нахмурилась. - Зачем? - Полагаю, она дожидается тебя как раз затем, чтобы тебе об этом рассказать. Она вскинула на мужчину полный изумления взгляд. Казалось, Елизавета ожидала от Роберта любой дурной новости, но только не чего-то подобного. - Что ж… Кажется, она быстро учится. Идём же. У дверей королевских покоев Роберт остановился и взял королеву за руку. Он поднёс её к губам, запечатлевая на бледной гладкой коже почтительный поцелуй. - Я не пойду. Мне кажется, это между вами, Элайза. Я говорил с ней сегодня – если бы дело касалось меня, она бы рассказала мне всё. Но она ждёт тебя. И, кроме того, у меня есть несколько дел, которые не связаны с Вашим Величеством или моей племянницей, - он улыбнулся, и эта улыбка подавила зарождающийся гнев Елизаветы. Что она могла возразить? Не могла же она заставить Роберта пойти с нею, в самом деле! Признаться себе в том, что она боялась встретиться со своей дочерью после её глупой выходки вчера вечером, ссоры и этого откровенного неповиновения, о котором рассказал Роберт, было стыдно и тяжело. Но страх был именно тем, что она чувствовала сейчас. Там, за закрытой дверью её собственных покоев Елизавету Тюдор ждала она сама – порывистая, импульсивная, ведомая лишь сердцем, а не разумом, совершающая глупости так гордо, словно она одерживала победы. Всё это было с Елизаветой когда-то, и ей пришлось учиться жить по-другому и защищаться не яростью, а холодным расчётом; её учителями были страх, ложь и вечная угроза смерти. Она хотела, чтобы её дочь поумнела без этих страшных учителей. Урсула и в самом деле была там, листала какую-то книгу в свете нескольких свечей. Елизавета не сдержала улыбку, глядя на сосредоточенное, напряжённое лицо девушки – она знала, что с грамотой у Урсулы не ладилось. Когда она кашлянула, привлекая к себе внимание девушки, та так поспешно захлопнула книгу, что едва не уронила её прямо на свечи. - Мне сказали, ты ждёшь меня. - Да… Ваше Величество… мама… - вся её уверенность и дерзость растаяла при появлении Елизаветы. Все слова, которые вертелись на языке, забылись. И это слово, которое она произносила всего несколько раз, сейчас казалось как нельзя более правильным. У Елизаветы потеплело на душе от слов девушки, но она тотчас напомнила себе, что Урсула совершила проступок. - Твой отец мне сказал, что ты попыталась покинуть дворец сегодня. - А вы заперли меня здесь, как пленницу! – взвилась девушка. Не об этом она хотела поговорить, но королева снова затронула эту тему, разбередив раны Урсулы. – Я думала, это мой дом, а это – тюрьма! - Это твой дом, - с нажимом сказала королева, - но тебе не стоит покидать его одной, потому что за оградой этого дома мир немилосерден и груб. И не мне говорить тебе об этом, - она выразительно изогнула бровь. – Так что же ты хотела найти там? Я надеялась, что наша вчерашняя размолвка даст тебе пищу для размышлений. Урсула задумчиво кусала губу. Она не совсем понимала, как ей следует попросить за Эдварда, и, к тому же, в ней сейчас было слишком велико желание снова поспорить с матерью. Ей стоило великого труда сдержаться, и только мысль об Эдварде помогла Урсуле подавить в себе гнев и упрямство. - Я хотела разыскать того офицера, который нашёл меня и доставил во дворец, - она говорила так, что в искренности её сомневаться не приходилось, - чтобы поблагодарить его. Ведь он, в общем-то, спас меня… Тут она почувствовала, что краснеет. Елизавета смотрела на неё со смесью заинтересованности и недоверия во взгляде, и Урсула поняла, что выглядит глупо, ведь ещё двенадцать часов назад она изо всех сил доказывала королеве, что она дома на лондонских улицах, и ей там не грозит никакая опасность, а сейчас она называет Эдварда своим спасителем. Уж конечно, он не был её рыцарем-избавителем, как и она не была девой в беде; он исполнял королевский приказ, а она всего лишь подчинилась его силе, чтобы спасти своих друзей-оборванцев. Дело тут было вовсе не в благодарности, но королеве об этом знать было вовсе не обязательно. Но с каждым мгновением подозрения Елизаветы, должно быть, множились, поэтому девушка поспешно затараторила: - Конечно, я не чувствовала себя в опасности… Но, кроме тех… нищих, с которыми я провела свою жизнь, в Лондоне ещё полно других банд, и вот они точно не стали бы расспрашивать, кто я и откуда, - Хьюго и теперь Том держали в страхе другие банды, собственноручно сражаясь с другими главарями, и никто не посмел бы переступить невидимые границы их наделов и повредить ей, но королева в своём дворце этого знать не могла. Пусть думает, что Урсула раскаивается – это ей понравится. – А, увидев моё платье, украшения и кошелёк, они бы… - и она многозначительно умолкла. Елизавету передёрнуло. И Урсула, хоть говорила о вещах почти обыденных, тоже отчего-то вздрогнула. - Так что, - заключила она, - его вполне можно назвать моим спасителем. - Граф Лестер говорил мне вчера, что этот человек – капитан городской стражи. Это в его доме ты… работала, верно? – спросила королева, пристально следя за каждым движением дочки. Что-то тут было не так, она это чувствовала. Урсула лишь кивнула, и тогда королева продолжила: - Он кажется мне храбрым и верным короне, - она подумала о том, что этот человек мог бы рассказать другим о том, где и кем была леди Анна, «племянница» лорда Дадли до своего внезапного появления во дворце – а уж французы и испанцы с удовольствием бы послушали и ещё бы и заплатили ему за эти сведения звонкой монетой. Но он смолчал, как и его родители и сёстры. - Это так, - она почувствовала, как румянец ползёт по её щекам, и поспешила отвернуться. Помедлив секунду, уняв расшалившееся сердце, Урсула добавила: - я знаю, что вы собираетесь отправить в отставку начальника дворцовой стражи и подумала, что вам кем-то нужно будет его заменить… Брови королевы изумлённо взлетели вверх. Сэр Роджер Болдуэлл состоял при Елизавете всю её жизнь – он был одним из стражников в Хэтфилде в годы её детства, когда она стала девушкой, ему доверили командование её домашней гвардией; их разлука была столь же недолгой, как и царствование её сестры, а, став королевой, Елизавета велела первым делом разыскать этого верного человека. Теперь сэр Роджер был уже стар. На будущей неделе он получит большой и богатый земельный надел в Херефордшире, его сын будет введён в парламент, а его внук – посвящён в рыцари, и на том его служение королеве окончится. Она говорила об этом с Робертом, прикидывая, кем может заменить столь верного человека, но откуда об этом узнала Урсула? Сказал ли ей Лестер, или по дворцу уже гуляет слух о том, что освободится столь выгодное место? Но это было не так важно. Куда важнее было то, что девушка отчего-то принимала такое большое участие в судьбе этого молодого человека. Елизавета всмотрелась в лицо дочери: румянец со скул сошёл так же быстро, как и разгорелся, а в остальном лицо Урсулы оставалось почти равнодушным. Королева привыкла считать себя проницательным человеком, знатоком человеческой натуры, но в этот миг душа её дочери была скрыта от неё. И она хорошо понимала, что, если попытается пробиться через выставленный Урсулой заслон силой, то рискует только всё испортить. Куда проще было выполнить её желание, добившись расположения девушки… - Ты не можешь знать, что он справится, - с хорошо разыгранной надменностью и холодностью заявила Елизавета. – Охранять королеву и её приближённых – вовсе не то же самое, что ловить воришек на улицах. На миг лицо девушки исказила боль. Она боролась с собой несколько ударов сердца, и от Елизаветы это не укрылось, но, в конце концов, с собой справилась. - Это не так просто, как вы думаете, Ваше Величество, ловить воришек, - горькая ухмылка застыла на её губах, портя красивые черты лица. – А человек, который отыскал и разгромил убежище нищих, которое никто не мог найти годами, полагаю, чего-нибудь да стоит. Вот, значит, как. Наследник барона Морли причинил ей боль, разрушив её дом, убив тех, кого Урсула считала своей семьёй, но всё же она просит за него сейчас, хотя и пытаясь скрыть свою просьбу под деланным безразличием, блёклой, навеянной чувством благодарности доброжелательностью… Елизавета насторожилась: немногие чувства заставят женщину пойти на такой болезненный компромисс с самой собой. Если она права, этот человек может быть опасен. Что ж, прогнать его она всегда успеет, если почует, что его присутствие во дворце угрожает её отношениям с дочерью. - Хорошо. Я напишу ему сама – ведь командир стражи подчиняется королеве и больше никому. Позволь спросить… - она с интересом поглядела на девушку, - что ты хотела предложить ему в качестве благодарности? Урсула порылась в кармане и извлекла из него туго набитый кошель. Она протянула его королеве на открытой ладони. - Вот это, - не моргнув глазом, солгала она. Себя.