Молчание может быть красноречивым. В корпусе лютни сохраняются все сыгранные ноты, в струнах виолы — аккорд. Увядший лепесток может хранить аромат, молитва — нести в себе проклятие, а опустелый дом — гудеть от речей призраков. Хилари Мантел «Волчий зал»
— Не то, — вздохнула королева, разглаживая алый атлас юбок, поворачиваясь перед зеркалом. Она нетерпеливо переступила с ноги на ногу, снова вздохнула. Словно это служило своеобразным сигналом, всё в комнате пришло в движение: две фрейлины споро заработали крошечными золотыми ножничками, с величайшей осторожностью распарывая только что наложенные нити, ещё две — Урсула была в их числе — принялись аккуратно развязывать тончайшие шёлковые ленточки и вытаскивать мелкие булавки, освобождая свою королеву от прекрасных кружевных манжет и такого же воротника. Если бы кто-то спросил Урсулу, она бы сказала, что это атласное платье с чёрной вышивкой, тончайшим кружевом и чёрной бархатной лентой по подолу было одним из самых прекрасных платьев Елизаветы. Но никто её не спрашивал, и она держала своё мнение при себе, покорно выполняя свою нехитрую работу; больше того, если бы королева спросила её, она бы не стала слишком живо восхищаться этим нарядом, ибо тогда её мать нашла бы повод подарить ей это платье. А у Урсулы, видит Бог, было и без того больше атласных, бархатных и парчовых платьев, чем она когда-либо могла мечтать. Когда они освободили Елизавету от юбок, рукавов и корсажа, королева осталась в тонкой льняной рубашке. Заботливые руки юной Энн Говард тотчас накинули на неё подбитое беличьим мехом ночное платье. — Нужно что-то… — Королева щёлкнула пальцами, не в силах подобрать слова. Оглядела столпившихся вокруг неё девушек доброжелательным и чуть снисходительным взглядом. — Что-то более… Лёгкое? Ненавязчивое? Сэр Джон? Повинуясь этому немногословному призыву из-за расписной ширмы выглянул сэр Джон Фортескью. Это был кругленький человек небольшого роста, лысеющий и сильно потеющий в жарко натопленной по случаю зимних холодов комнате. Его и без того румяное блестящее лицо ещё больше порозовело, когда он увидел свою повелительницу в ночном платье, и Урсула с Энн, заметив это, прыснули со смеху. Сэр Джон уже много лет был смотрителем королевского гардероба, он знал всё о платьях, шляпках, туфлях и украшениях королевы, отлично разбирался в тканях, вышивке и подобных отнюдь не мужских вещах. Большинство мужчин, которых в своей жизни знала Урсула, скорее бы позволили себя заколоть, чем стали бы проводить всю свою жизнь среди одежды одной-единственной женщины, даже если она была королевой. Но для сэра Джона это, кажется, стало настоящим призванием и настоящей отрадой. — Но, прошу вас, Ваше Величество… Ведь это бал… Не просто бал, на нём будут присутствовать послы испанского короля и послы императора! Не можете же вы выглядеть так, словно отправились на пикник. — Позволь кто-то другой так говорить с нею, Елизавета бы разгневалась не на шутку. Но сэру Джону она прощала всё. Ко всему прочему, у королевы явно было отличное настроение. И не мудрено: во всём дворце царила атмосфера приближающегося праздника. Уайтхолл совершенно преобразился, украсившись гирляндами из еловых веток, цветов из королевских оранжерей, где всегда царило лето, и омелы. То там, то здесь можно было увидеть слуг, суетливо начищающих паркет или канделябры. Для Урсулы всё это было в диковинку. Большинство присутствующих в Уайтхолле всё-таки наблюдали подобное не однажды, однако и их охватило радостное возбуждение при виде приготовлений к рождественскому балу. Что говорить, ведь даже суровые неулыбчивые испанцы, посланцы аскетичного и благочестивого короля Филиппа, похоже, размякли и расслабились. — Вот именно, сэр Джон: это бал, а не официальный приём. Платье великолепно, это бесспорно, но оставим его для более торжественных случаев, когда нужно будет показать нашу власть и силу. На этом балу я, пожалуй, не хочу быть всесильной королевой, а хочу быть… слабой и ранимой женщиной. — С этими словами она подмигнула Урсуле. Фрейлины захихикали — хорошее настроение их госпожи передалось и им. Урсула же во все глаза смотрела на мать, стараясь запечатлеть её навеки в своей памяти такой, как в эти мгновения. Прежде она видела королеву расстроенной и суровой, расчувствовавшейся и буквально в ярости; Елизавету называли самой прекрасной женщиной в Англии, и если и была в этих словах лесть, то не так уж и много. Но прекраснее, чем сейчас, Урсула была уверена, Елизавета быть не могла: глаза её лучились, на губах играла довольная и радостная улыбка; несмотря на годы, у Елизаветы всё ещё была достаточно тонкая талия, изящные шея, лодыжки и запястья, белая гладкая кожа и золотисто-рыжие длинные вьющиеся волосы. Она стояла на этом широком пуфе, словно статуя на постаменте, терпеливо и почти покорно, пока девушки под неусыпным оком сэра Джона бережно разворачивали тонкое голландское полотно, в которое были упакованы поистине драгоценные платья королевы. Урсула тоже подошла посмотреть. Она полагала, что роскошью её теперь уже не удивишь, но неизвестным портным, которые шили наряды для Елизаветы, это удалось. Здесь был тяжёлый иссиня-чёрный бархат, была жёлтая, как яркое полуденное солнце, тафта, шёлк зелёный, лиловый, голубой, алый и слепяще-белый атлас. А великолепие вышивки невозможно было даже описать — неведомые мастера наносили на ткань целые картины серебряными и золотыми, тонкими, как паутина, нитями. Какие-то платья были показательно скромными, без украшений, отличающимися только роскошной тканью; другие же были усыпаны драгоценными камнями. Непрошеная мысль о том, что на стоимость одного такого платья вся банда Хьюго могла бы безбедно и сыто жить целый год, омрачила разум Урсулы. Сколько хлеба для голодных истощённых детей, вынужденных воровать и просить милостыню на улицах Лондона, можно было бы купить на один самый крошечный алмаз с корсажа королевского платья! Это было по меньшей мере несправедливо, хотя так уж был устроен этот мир. Она подумала о небольшом кошельке с монетами — подарке матери, — что лежал у неё в покоях в ящичке туалетного столика. С превеликим удовольствием Урсула бы отнесла его детишкам во Дворе чудес, порадовав их перед Рождеством, да только выбраться из дворца при таком обилии стражи не представлялось возможным. Да и Эдвард… Урсула знала: Роберт Дадли строго-настрого наказал новому капитану дворцовой стражи не выпускать её из Уайтхолла ни под каким предлогом. Знала она также, что Эдвард с огромным удовольствием выполнит этот приказ. Но кошелёчек так и лежал нетронутым, а она не теряла надежды. — Пожалуй, это. — Довольный голос сэра Джона вернул Урсулу к действительности. И вовремя: Джон Фортескью как раз протягивал ей очередное платье для того, чтобы она передала его королеве. Это было лиственно-зелёное, расшитое серебром атласное платье. Корсаж у него был из кремового атласа с бледно-зелёной вышивкой, также к нему прилагались манжеты и прелестный воротник из кремового кружева. Прикосновение к прохладной гладкой материи буквально заставило Урсулу замереть в страхе, что она своими неосторожными движениями может его испортить. Сэр Джон нетерпеливо взглянул на часы на каминной полке и легонько подтолкнул Урсулу к королеве. — Ну же, девочка… Шевелись быстрее! Мы не можем растягивать примерку до ночи. Если ты думаешь, что у Её Величества больше нет других дел… Урсула взглянула на мать и увидела, что во взгляде Елизаветы едва заметно полыхнул гнев. Сдержанная и хладнокровная среди мужчин-политиков, в тронном зале, в парламенте, на военном совете, Елизавета легко сердилась на своих подданных, когда они мимолётно выказывали неуважение к Урсуле. Саму девушку это задевало мало; после жизни на улице, ссор с другими бандами и периодических рейдов городской стражи косой взгляд или мимоходом брошенное словцо не могло её слишком ранить — а для обид посерьёзнее у неё всё ещё при себе был нож. Кивком королева одобрила выбор сэра Джона; крем глаза она всё ещё следила за Урсулой, и та предпочла заняться делом, избегая взгляда матери. Снова в ход пошли нитки и булавки, и через некоторое время королева Елизавета предстала перед своими фрейлинами во всём своём великолепии. Она посмотрелась в зеркало, повернулась так и эдак и удовлетворённо кивнула. — Полагаю, какие-никакие туфли найдутся. — Из-под зелёной юбки показалась босая ступня королевы. — Конечно, — с поклоном ответил сэр Джон. Королеве вновь подали ночное платье, и, завязывая золочёный шнур на талии, она наблюдала за тем, как фрейлины осторожно раскладывают платье на кресле. Перед балом его следовало привести в порядок, и обязанность эта целиком возлагалась на сэра Джона и его армию швей и служанок. По его знаку остальные платья вновь упаковали и унесли. — Вы можете быть свободны, — кивнула королева ему и девушкам. — Леди Анна, останьтесь, поможете мне выбрать драгоценности. В знак повиновения Урсула коротко поклонилась. Она понимала, что дело было вовсе не в украшениях, в которых она не понимала, в сущности, ничего. Поклонившись королеве, сэр Джон и фрейлины удалились. Елизавета проводила их взглядом, и губы её тронула лёгкая улыбка. — Я знаю, что многие считают, что мне нужно быть скромнее, — сказала она, не глядя на дочь, когда дверь за ними закрылась. — Носить чёрное и белое, скромное сукно, меньше вышивки и украшений. Слишком рьяные католические проповедники на своих тайных собраниях клеймят меня распутницей за бриллианты и яркие шелка. Что ж, — она пожала плечами, — пусть их. Если и есть в судьбе королевы немного радостей, то это одна из них. Урсула ничего не ответила. Она всё ещё не знала, правильно ли верует в Бога, однако где-то глубоко, там, где ещё были живы заветы, вброшенные лёгкой рукой Хьюго в её впечатлительную детскую душу, зародилось негодование. Шлюха, услышала она голос своего названого отца, громоподобный и укоряющий, распутная девка. Всё это было сказано о её матери, которую Урсула изо всех сил старалась полюбить. Что сказал бы Хьюго, увидь он сейчас все эти груды шёлка? — Вы к этому привыкли, Ваше Величество, — осторожно произнесла она, понимая, что королева ждёт её ответа. — Вы имеете право наряжаться, как пожелаете. Ведь вы… королева, — добавила она, немного смущённая своим косноязычием. Елизавета рассмеялась, и в смехе этом Урсуле послышалась горечь. Королева села на софу, выбрала из изящной хрустальной чаши засахаренную яблочную дольку и похлопала по расписному шёлку обивки рядом с собой. — Иди сюда. — Урсула села подле неё. — Привыкла, говоришь? Ты, верно, думаешь, что, раз я была принцессой, дочерью и сестрой королей, то… — Она зябко передёрнула плечами. Урсула, нахмурившись, наблюдала за нею, не понимая, что это на неё нашло. — После смерти моей матери я стала бастардом. — Голос королевы стал ломким, жёстким; стало ясно, что это хорошо поставленная речь, призванная, как щитом, заслонить всё ещё не зажившую рану. — Отцу своему я стала не нужна, он считал меня чужим ребёнком, своим позором. Соответственно, и счета моего дома перестали оплачивать. А без денег и принцессе не видать еды и одежды. Бог знает, сколько моя Кэт извела бумаги и чернил на письма Кромвелю, королю и королеве Джейн*. Благодаря королеве мою сестру вернули ко двору и в семью, обо мне же почти позабыли. Наступило время, когда у меня не стало тёплой одежды, мяса на столе, да и дрова подходили к концу. Урсула невольно улыбнулась, и это не ускользнуло от Елизаветы. Она испугалась, что разгневала мать: пусть недавней нищенке её жалобы казались смешными, Елизавета впрямь вспоминала это прошлое с болью. Но вместо того, чтобы разозлиться, королева сама ухмыльнулась. — Понимаю, тебе кажется, что я жалуюсь без причины. — Я не… Она только отмахнулась. — Пустое. Сейчас я понимаю, что большинство англичан мою тогдашнюю бедность почли бы за счастье. Но тогда… мне было три, и с рождения со мной обращались как с наследницей трона, будущей королевой, а это… Ну, сама понимаешь, что это значит. Всё закончилось в одночасье. Хуже всего было то, что я понимала: эта бедность, эти дурные перемены означали, что отец больше не любит меня, а матери моей нет на свете. А если бы я не понимала, до моего сведения бы обязательно это довели. Она помолчала немного, задумчиво глядя в огонь в камине, а потом продолжила: — О том, как жила ты, мне и думать не хочется. Потом, в царствование Марии, мне приходилось носить только тёмные цвета, дабы доказать своё благочестие. Как будто именно в этом и заключается благочестие! Испанцы дурно влияли на мою сестрицу, она выглядела словно старая ворона и страдала от невнимания Филиппа… А этот чёртов Поул** внушал ей, будто она попадёт в ад, если наденет что-то ярче коричневого шёлка. А я ни в чём не хочу походить на Марию! Словно, высказавшись, она примирилась со своими демонами, Елизавета тяжело выдохнула и, помедлив мгновение, поднялась и направилась к туалетному столику, где стояла шкатулка с её самыми любимыми украшениями, которые всегда должны были быть у неё под рукой. Остальные ларцы, шкатулки и сундучки, принесённые сюда слугами специально по случаю, громоздились вокруг. Урсула с удивлением наблюдала за матерью. Обычно та была сдержана, все её речи были хорошо выверены; казалось, она не поддавалась эмоциям, а чувства свои крепко держала в узде, даже когда оставалась наедине с ближайшими ей людьми. О прошлом своём, отце и матери Елизавета и вовсе никогда не упоминала. И вот она словно приподняла маску, которую всё это время носила; открыла своё истинное лицо, распахнула душу. Открыла для неё. И Урсула, что бы ни чувствовала, не могла не оценить этого. Она подошла к Елизавете, глядя, как та перебирает драгоценности в шкатулке: нити жемчуга, бриллиантовые браслеты и кольца, подвески с рубинами, изумрудами и аметистами. Елизавета извлекла из груды украшений брошь в виде пеликана***. Брошь была покрыта розовой эмалью, вместо глаза птицы был рубин, а в клюве пеликан держал большую жемчужину. То был подарок французского посла, преподнесённый от имени Франсуа Алансонского****. Несмотря на страшную расправу над протестантами, случившуюся летом в Париже*****, при дворе Елизаветы всё ещё обсуждали «французский брак» королевы. Урсула, понятия не имевшая о расстановке политических сил, замечала, что всякий раз при упоминании имени французского принца её отец мрачнел и умолкал; королева же была сдержана, как и всегда. Но брошь-пеликана она очень любила. Вот и сейчас она нежно гладила блестящую эмаль, изображавшую перья. Урсуле эта птичка всегда казалась миниатюрным выходцем из ада из-за своего кроваво-красного глаза, пеликан пугал её. Но в это мгновение, глядя на брошь, Урсула подумала о французском принце. — Вы выйдете за него? Елизавета вздрогнула и непонимающе посмотрела на неё. — Что? — Я не… я… извините, — пробормотала Урсула. — Нет-нет, — Елизавета тронула её за руку, — что ты сказала? — Вы выйдете за него? За французского принца? Несколько мгновений королева молчала. — Может да, а, может, и нет. — Она кокетливо пожала плечами. — А почему ты спрашиваешь? — Вы… вы любите его? — Франсуа? — ухмыльнулась она. — Нет, не люблю. Но многие говорят, что мне следует всё-таки выйти замуж и попытать счастья с наследником. — Елизавета смотрела куда-то мимо Урсулы. — В этом плане Алансон лучший вариант: он плодовит, у него есть несколько бастардов, и у него нет ничего, никакой реальной силы. Но если бы я могла выбирать, я бы ни за что не выбрала его. Урсула помолчала, а потом осторожно спросила: — А мой… А Роберт… я имею в виду, граф Лестер… Его вы любите? Королева бросила на неё быстрый взгляд. — Я понимаю твои вопросы, дитя. — Она кивнула, хотя Урсула вообще-то сомневалась, что она понимает. — Люблю ли я его? Когда-то я была без ума от него, и ты тому лучшее доказательство. А сейчас всё так сложно… Но жить я без него не могу, это точно. — Вы могли бы взять в мужья его, если уж ваш король не должен иметь ничего. Она лишь рассмеялась. — Дитя! Как мало ты понимаешь! Роберт побежал бы к алтарю, если бы я только намекнула. Но я никогда не сделаю этого. У Франсуа нет ничего, кроме денег его братьев, которые ему к тому же дают неохотно и в том небольшом количестве, с которым он не сможет позволить себе армию или влиятельных сторонников. У Роберта есть моё прошлое — наше прошлое, — ты, все мои чувства к нему — и это значит много больше целого войска. Не говоря уже о том, что он не королевских кровей, и мои лорды едва ли примут короля, который ещё недавно был одним из них. — Но вы этого хотите? — с неясно откуда взявшимся упорством спросила Урсула. Елизавета бросила на неё быстрый взгляд, и она испугалась — но лишь на мгновение. А потом она поняла, отчего так сильно, до дерзости, желала докопаться до истины: она хотела понять, какую роль в жизни королевы играл Роберт Дадли и она сама. Готова ли Елизавета была подпустить их — её — достаточно близко. По правде сказать, раз уж судьба ей улыбнулась, Урсула хотела бы иметь настоящую семью. Такую, о которой лишь слышала в детстве, где родители любят друг друга и своё дитя. Если же королева готова с лёгкостью отречься от мужчины, которому, презрев все запреты и порицания, родила ребёнка, который всю жизнь был рядом с нею, то что уж сказать о девчонки, с которой её не связывало ничего, кроме старого медальона и цвета волос? Она понимала, что испытывает терпение не только матери — королевы, что задаёт вопросы, на которые, возможно, Елизавете было тяжело ответить и самой себе, не то что своей дочери. Но эти ответы были нужны ей, просто жизненно важны. Но, быть может, дело было в другом. Несмотря на всю грязь, в которой выросла, Урсула всё ещё верила в любовь. Особенно теперь, когда встретила Эдварда, когда полюбила, когда полюбили её. Но она всё ещё не была уверена в том, что счастье в любви возможно: без помех, каверз и неприятностей, подстерегающих на каждом шагу. И, если уж королеве недоступно это счастье, то что говорить о ней, девчонке с лондонского дна? А ей так хотелось поверить в то, что это счастье возможно. Елизавета молчала довольно долго, и в это время в комнате слышалось лишь потрескивание камина. В какой-то миг Урсуле вообще показалось, что молчание матери будет длиться вечность; возможно, она в своей дерзости перешла черту и лишилась материнского расположения. Но в конце концов Елизавета тихо проговорила: — Нет никакой разницы, хочу я этого или нет. Это просто невозможно. — Нет! — воскликнула Урсула с жаром. — Нет, матушка! Вы — королева, Англия у ваших ног, вы можете делать, что захотите… Если вы любите графа, любите по-настоящему, вы вольны взять его в мужья! Вопреки всем ожиданиям Урсулы, королева тихонько рассмеялась. Она прикоснулась к волосам Урсулы, намотав на палец медный локон и тотчас отпустив его. — Такая наивная… Так прекрасна и умилительна в своей наивности… Это то, что делали люди там… там, где ты выросла? — сглотнув, уточнила она. — Брали, что хотели? Помедлив немного, Урсула кивнула. — У нас были свадьбы, Ваше Величество. Если мужчина и женщина хотели быть вместе, и чтобы все знали об этом, они приходили к Хьюго… — Хьюго? — Он был нашим вожаком. Самым главным. — Урсула закусила губу, подбирая слова, которые годились для королевских ушей. — Вором над ворами. Не то чтобы что-то могло оставаться в тайне там, где все мы жили, долгое время, но всё же, если мужчина хотел обозначить, что это его женщина, он приводил её к Хьюго. Он проводил обряд. Это не был настоящий свадебный обряд, я думаю… Простите, Ваше Величество, я не могу сказать точно, я ведь никогда не видела настоящей свадьбы, в церкви, я хочу сказать. Я даже не была в церкви ни разу… прежде. Но мы жили на развалинах монастыря, а Хьюго когда-то готовился стать монахом — до того, как монахов уничтожили. Это была шумная воровская свадьба, так что я не думаю, что уместно рассказывать вам всё. — Она пожала плечами. На лице королевы были написаны боль и отвращение. — Подумать только, и на это обрекла тебя моя же собственная сестра, — быстро пробормотала она, и в голосе её слышалась горечь. Потом она справилась со своими чувствами. — И что же, после этого обряда мужчина и женщина хранили друг другу верность? — Пока хотели того. Этот союз не был неразрывным. Мужчина, беря женщину в жёны по нашим законам, обещал защищать её и её детей, если она того хотела, обеспечивать ей пропитание, как уж мог, и делиться тем, что мог награбить. От женщины требовалось одно: не попасться, если она решит… ммм… остаться под одним одеялом с кем-то другим. — Она почувствовала, что краснеет под пытливым взглядом матери. Но она должна была быть откровенной с нею, если уж хотела получить честность в ответ. — Обычно союз разрывался посредством ножа или крепкого кулака, если такое случалось. По смерти мужчины или женщины, — мрачно уточнила она. Елизавета покачала головой. — И что же, Анна, полагаешь, мне стоит поступать в королевском дворце так, как поступают воры и бродяги? Эта фраза, брошенная почти наверняка без злого умысла, заставила Урсулу вздрогнуть. В очередной раз она убедилась, что пропасть между ними навсегда останется непреодолимой, как бы каждая из них ни пыталась сократить это расстояние. — Наверное, такие правила действительно не подходят королевскому дворцу. Но так… честнее. Розовый пеликан выпал из пальцев Елизаветы, эмаль тонко звякнула, соприкоснувшись с золотом и каменьями других украшений. Резким жестом королева захлопнула крышку шкатулки. — Что ж, мой отец, хоть и не был вором, но поступал похожим образом. Брал, что хотел. Он объяснял это необходимостью продолжения династии, государственным интересом… Его первая жена, та испанка******, потом моя мать, потом королева Анна*******, королева Кэтрин********… Он не получал от них того, что хотел, и расправлялся с ними. Повезло лишь Джейн Сеймур, но лишь потому, что она умерла прежде, чем смогла разозлить его. Многие порицали его, но, в конечном счёте, ему всё прощалось, ведь он был мужчиной и королём, а виновными всегда выходили женщины… Понимаешь, Анна? — она резко повернулась к Урсуле, глаза её нездорово блестели. — Я не могу поступать так же. Будь я мужчиной, мне было бы дозволено многое… Но я женщина, а потому мне не простят ничего. — Матушка… Урсула не знала, как утешить Елизавету, ведь, кажется, её попытки разговорить королеву извлекли на свет божий то, что она прятала годами. Опершись о туалетный столик, Елизавета ссутулилась, разом растеряла всё своё королевское величие и стала как будто меньше, беззащитнее. Девушка несмело прикоснулась к плечу матери — на то, чтобы обнять её по-настоящему, у Урсулы не достало смелости. Но и от этого прикосновения по телу королевы побежала дрожь. Ей понадобилось несколько минут, чтобы справиться с собой и со своими чувствами, вызванными из глубины души неосторожным упрямством Урсулы; она полуобернулась на дочь и смогла улыбнуться ей, однако улыбка эта была наполовину маской. — Со мной всё хорошо, дитя. Ступай. Я хочу побыть одна. В замешательстве Урсула переступила с ноги на ногу. Перечить ей хотелось меньше всего в это мгновение, но что-то назойливо кольнуло в сердце: прогоняет. Но она подавила зарождающуюся обиду, напомнив самой себе, что это она виновата в том, что настроение королевы так сильно испортилось. Ей ничего не оставалось, кроме как поклониться и тихонько удалиться. А за дверями королевских покоев она нос к носу столкнулась с отцом. Роберт широким шагом приблизился к дверям и намеревался войти, но Урсула перегородила ему путь, прижавшись к дверям спиной, стиснув ладонями дверные ручки. Если она и могла сделать что-то для своей страдающей матери, так это оградить её от вторжения. Роберт, заметив это, вопросительно поднял брови. — Королева попросила оставить её одну. Она отдыхает, — протараторила Урсула. — Вот как? Позволю себе напомнить вам, леди Анна, что мне дозволен вход к Её Величеству в любое время дня… — Не надо! — воскликнула она, понимая, что едва ли он её послушает. Но что-то было в её голосе или лице такого, что граф Лестер оставил попытки войти к Елизавете. Он всмотрелся в лицо Урсулы и нахмурился. — Всё хорошо? С королевой всё хорошо? Она здорова? — Да… да. Просто она… расстроена. — И кто же расстроил королеву? — Я… — Вспомнив, о чём говорила Елизавета, Урсула вскинула подбородок и выпалила прямо в лицо могущественнейшему мужчине в Англии: — и вы. Потому что знаете её.***
В тот день королева больше не покидала своих покоев. Она призвала первую из своих фрейлин, леди Бланш Перри, своё доверенное лицо, и, сославшись на головную боль и недомогание, отменила все дела на день, среди которых была последняя в этом году речь в парламенте и небольшой обед с послами Испании и Священной Римской Империи. Был призван личный лекарь королевы, который подтвердил, что недомогание Елизаветы не опасно, но королеве необходимо провести день в постели, чтобы завтра выглядеть свежей и здоровой. Но это простое объяснение не успокоило никого, а лишь добавило толков и волнения. Послы недоумевали, лорд Сесил сосредоточенно хмурил брови, явно раздумывая, чем обусловлен этакий демарш всегда деятельной королевы, и на самом ли деле всё так, как представили это она и её доверенный врач; фрейлины, ещё час назад видевшие свою госпожу в добром здравии и прекрасном настроении, были напуганы; царедворцы не понимали, будет ли завтра всё-таки бал и стоит ли дальше к нему готовиться, а слуги разносили по Уайтхоллу самые нелепые слухи. Шепотки взвились до небес, а пересуды стали звучать громче, когда Роберту Дадли, который прежде не знал препятствий и всегда был вхож в комнаты Елизаветы, отказали в возможности увидеть королеву. — Покойный батюшка Её Величества был подвержен приступам меланхолии, — заметил кто-то в толпе у запертых дверей в королевскую приёмную. — Всё дело во французе, — возразили ему. — Алансон всё-таки сумел затронуть сердце нашей королевы, а сам пропал. Вот она и тоскует. За помощью в разрешении этого щекотливого вопроса обратились к французскому послу, но тот не знал ровным счётом ничего. Зато упоминание Франсуа Алансонского явно разозлило графа Лестера: его лицо исказилось, привычная улыбка стала натянутой и больше всего походила на оскал. И это, конечно, не укрылось ни от чьего острого взора. Урсула, сама не своя из-за чувства вины, снедавшего её, удалилась в свою комнату. Она понимала, что это она своими глупыми, но настойчивыми расспросами вызвала эту меланхолию в душе матери. Ей хотелось сбежать, слиться с толпой на лондонских улицах и больше никогда не возвращаться во дворец, где почти любое её слово и действие производили поистине разрушительный эффект. Роберт, не добившись ничего от леди Бланш, явился в покои дочери; он грозил и просил, угрожал и умолял, надеясь, что Урсула расскажет ему, что случилось. Но она лишь кусала губы, отмалчиваясь. Раскрывая ей душу, Елизавета, впрочем, не просила её хранить сказанное в тайне, но Урсула сама понимала, что это было нечто настолько личное, что ни одна живая душа на свете не должна была о том узнать. А тем более Роберт. — Если в том повинен я, — вне себя от бессильной ярости крикнул он, — то я должен хотя бы знать, в чём именно, и исправить это! Но Урсула всё равно ничего ему не сказала, понимая, что и у двери покоев Елизаветы сказала ему уже слишком много. Единственный, с кем ей хотелось поделиться — если не всеми тайнами королевы, то хотя бы своей тревогой, — был Эдвард. Но он, согласно своей должности начальника королевской стражи, почёл за лучшее в этой странной ситуации самому занять пост у дверей королевских покоев. Поговорить там с ним Урсула, конечно, не могла, а один из королевских гвардейцев передал ей, что сэр Коллтон намеревается провести там, не сомкнув глаз, столько времени, сколько понадобится, пока всё не разрешится. Ближе к вечеру сэр Джон Фортескью несмело постучал в двери королевских покоев и сообщил, что платье и прочие предметы туалета к завтрашнему балу готовы. Спустя несколько мгновений тягостной тишины он получил распоряжение доставить всё это завтра не позже двух часов пополудни. И тогда все в Уайтхолле смогли вздохнуть свободно, понимая, что с королевой всё в порядке, и жизнь идёт своим чередом. _______________________________ *…королеве Джейн — Джейн Сеймур, третья жена короля Генриха VIII, мать его единственного сына и наследника. Была ставленницей так называемой «католической партии» при английском дворе, при её участии произошло примирение Генриха и его старшей дочери Марии. Также к Джейн Сеймур обращалась няня Елизаветы с просьбой обеспечить девочку одеждой и деньгами, однако помощь она получила от Томаса Кромвеля. **…этот чёртов Поул — Кардинал Реджинальд Поул, сын кузины Генриха VIII. В правление Генриха скрывался за границей, преимущественно в Риме, был ярым сторонником возвращения Англии в лоно католической церкви. С воцарением Марии Тюдор вернулся в Англию, где стал советником королевы, а после — архиепископом Кентерберийским. Умер в один день с королевой Марией от потливой лихорадки. ***пеликана — Символ благочестия. ****Франсуа Алансонский — Французский принц из династии Валуа, сын Екатерины Медичи. Долгое время считался основным претендентом на руку королевы Елизаветы. ***** страшную расправу над протестантами, случившуюся летом в Париже — Имеется в виду Варфоломеевская ночь. ****** Его первая жена, та испанка — Екатерина Арагонская, первая жена короля Генриха VIII, испанская принцесса. Спустя почти двадцать лет брак с ней был аннулирован. Следствием этого многолетнего развода стал разрыв Англии с католической церковью. ******* королева Анна — Анна Клевская, четвёртая жена Генриха VIII. Брак с ней окончился разводом, после которого она навсегда осталась в Англии. ******** королева Кэтрин — Екатерина Говард, пятая жена Генриха VIII. Кузина матери Елизаветы. Как и Анна Болейн, казнена по обвинению в супружеской измене.