Королева проклятых

Меланхолия слетела с королевы, словно упорхнула чернокрылая птица. И весь Уайтхолл преобразился, как замок сказочной принцессы после снятия заклятия. Повара превзошли сами себя, каждый обед и ужин — а давались они теперь на невероятное количество персон — больше походили на сказку, чем на приём пищи; каждый вечер устраивались небольшие балы или разыгрывались подобающие празднику Рождества мистерии или маскарады — впрочем, нет-нет да и проскакивали и в них фривольные нотки. Урсула не танцевала, похоже, к вящему удовлетворению своего отца, неизменно находившегося подле неё. Его строгий взгляд отваживал любого кавалера, а подходило к ней, занявшей так головокружительно быстро такое высокое положение подле королевы, немало мужчин, молодых и не очень. Сперва её даже раздражал неусыпный контроль Роберта, но потом она подумала о позоре, который неизменно навлекла бы на саму себя, ведь она совершенно не умела танцевать. Вернее, так танцевать, как это требовалось при дворе. Со смехом представляла Урсула лица придворных, Роберта и королевы, если бы она пустилась в пляс в той манере, в которой танцевала на рыночных площадях и перед церквями. Да и разве в такой тяжеленной одежде так потанцуешь? Так что, поразмыслив, она поняла, что даже благодарна Роберту за то, что он оберегал её от позора и насмешек. А вот сама Елизавета танцевала. Немного, но умело, лихо и с явным удовольствием. Каждый вечер она пускалась в пляс то с имперским послом, то с испанским, то с французским, то ещё с кем-то из придворных кавалеров, у кого хватало духу пригласить королеву на танец. Но никогда — с Робертом. Глядя на то, как Елизавета и Роберт показательно избегают друг друга, Урсула волновалась. Она всё ещё не забыла того разговора с матерью и своей случайно оброненной фразы, так много сказавшей её отцу, так что теперь она чувствовала себя в некоторой степени виноватой. Судя по косым мимолётным взглядам приближённых королевы, такая холодность между графом Лестером и королевой и им была в новинку; больше того, в один из вечеров в бальной зале появилась некая леди Летиция Ноллис, и Роберт весь вечер провёл рядом с нею. А Елизавета, хоть и была весела и смеялась, не упустила из виду ни единого движения, взгляда, прикосновения этих двоих. И это отчуждение между ними словно гранитной плитой легло на сердце Урсулы. — Ничего с твоим дядей не будет, — сказала ей Энн Говард, видимо, заметив её беспокойный взгляд. Урсула вздрогнула: не думала, что всё будет так… откровенно. Но Энн служит королеве куда дольше, знает этот мир куда лучше, наверное, на её суждения можно положиться. — Она… она холодна с ним. Её Величество. Непривычно. Обсуждать мать и королеву неловко, стыдно и страшно; может, это вовсе запрещено, может, за это накажут? Может, Энн донесёт на неё. Но Урсула была так взволнованна и так одинока в своих тревогах, что любое участие приняла с благодарностью. Энн подняла брови, улыбнулась и легонько покачала головой: снисходительность этого жеста заставила Урсулу вспыхнуть, но она промолчала. — Глупости. Ничего ему не будет, — повторила она. — Ты при дворе недолго, не знаешь… всего. Сейчас он увивается за леди Ноллис, — Энн пожала плечами, будто это было ничего не значащей ерундой, — а она танцует со всеми мужчинами, кроме него. Но он неотрывно следит за нею, а она — за ним. — Шёпот её стал едва слышным в гуле голосов, взгляд метнулся туда-сюда. — Так всегда. После они всё равно вернутся друг к другу, и Её Величество продолжит осыпать его милостями. Уверена, если что и пострадает от этой кратковременной холодности, так только гордость Лестера. Кто-то подошёл к Энн, пригласил её на танец, и она со смехом выступила в круг танцующих. Урсула же, напротив, отошла в тень, чтобы остаться незамеченной. Слова Энн успокоили её, но лишь немного. Утро сочельника ознаменовалось грандиозной мессой, которую не рискнул пропустить ни один из придворных. Урсула была в восторге: впервые она видела что-то столь великолепное, казалось, воплотившееся прямиком из её детских фантазий. Здесь всё было так, как в её воображении когда-то, когда она не могла сомкнуть глаз после наполненных горечью и тоской рассказов Хьюго — её названный отец нередко уносился в то прошлое, где избрал себе церковную карьеру или, по меньшей мере, жизнь монаха, преданного лишь Богу и настоятелю монастыря; к тому времени, когда он принимался клясть короля Генриха, Кромвеля и еретиков, Урсула обычно переставала его слушать, силясь представить, какой же на самом деле была месса. Это таинственное слово и нечто невиданное, что крылось за ним, всегда влекло и немного пугало её, но, в то же время, ей очень хотелось хоть одним глазком взглянуть, что же это такое. И вот она была здесь, на, несомненно, самой великолепной мессе на свете. Сотни свечей, мальчики-певчие, священник в расшитых серебром и золотом одеяниях, величественная латынь, из которой, впрочем, она не понимала ни слова. Правда, стоило ей отвлечься, она задавалась вопросом, как это Елизавета позволила провести мессу да ещё и сама на неё явилась, ведь считалось, что королева придерживается совершенно иной веры. И многие её приближённые тоже. Граф Лестер откровенно скучал, лишь приличия не позволяли ему открыто глазеть на своих соседей по церковной скамье; Сесил сохранял невозмутимый вид, и его маленький сын во всю старался подражать ему; Френсис Уолсингем весь обратился в каменную статую: в нём жили лишь горящие огнём ненависти глаза да правая рука, никак не желавшая складываться для крестного знамени, а всё норовившая сжаться в кулак; был здесь даже молодой поэт Сидни, переживший летом страшную Варфоломеевскую ночь, он выглядел так, словно не вполне понимал, что это он тут делает. А по лицу самой королевы нельзя было прочесть ровным счётом ничего. Она, казалось, внимала каждому слову, летевшему с церковной кафедры, но, вместе с тем, вид у неё был несколько отрешённый, словно ничто из происходящего вокруг не трогало её по-настоящему. А к вечеру разрядили обстановку великолепным приёмом, на котором особенно блистали послы. Казалось, они пытались перещеголять друг друга в убранстве, в галантности, в велеречивости, словно от того, кому Елизавета отдаст предпочтение, зависела и вся европейская политика. Впрочем, Урсула мало в этом понимала, так что, может быть, так оно и было. Посол испанского короля Филиппа преподнёс королеве великолепный ящичек, в котором пряталось ещё с десяток меньших шкатулочек из тёмного дерева, инкрустированных серебром, перламутром и слоновой костью. Урсула, уже научившаяся ценить красоту этих драгоценных безделушек, от которых ломились все дворцы, залюбовалась ими. Но вот посол открыл одну из шкатулок — и по залу поплыл аромат ванили. Придворные отозвались восхищённым ропотом, сидевшая на троне Елизавета заинтересовалась и подалась вперёд. Посол одну за другой открывал следующие шкатулки: корица, мускатный орех, в одной из шкатулок даже желтел драгоценнейший шафран. — Лучшие специи из самых дальних уголков испанских земель, Ваше Величество. — Он поклонился и передал шкатулку подошедшей Урсуле. Она несла этот дар, как самую важную на свете вещь, боясь запутаться в тяжёлом подоле и упасть, уронить шкатулку. На крышке она успела разглядеть золочёный вензель Елизаветы. — Поблагодарите моего брата Филиппа, — проворковала королева, но Урсула заметила, как жёстко блеснули её глаза. Посол, кажется, тоже заметил неладное и в замешательстве поклонился и отступил, смешался с толпой. Позади Урсулы раздался смешок, она оглянулась и увидела Сесила, наклонившегося к её отцу. — Просчитался Филипп, если он вообще знает об этом подарке, а не махнул рукой, предоставив всё дело несчастному Андреасу. Наша королева любит сладости — и все это знают, но мало кто помнит, что она также весьма болезненно воспринимает, когда ей показывают что-то, что вполне могло бы принадлежать ей, но не принадлежит. Готов биться об заклад, что она прямо сейчас прикидывает, как бы заполучить все эти корабли с мускатным орехом и гвоздикой, а то и земли, на которых всё это растёт. — Наша королева также и разумна, — возразил ему на то Роберт. — А кто сказал, что это будет неразумно? — Что ж, король Филипп знает, что нравится Её Величеству, — тихо сказал кто-то. — Ещё бы ему не знать. Урсула повернулась на голос, раздавшийся прямо за её спиной, и увидела отца. Роберт смотрел, как уносили ларец с пряностями, смотрел странно, с неприязнью и недовольством. — Вам не нравится король Филипп, дядюшка? — поинтересовалась она очень тихо. Он бросил взгляд на Урсулу и улыбнулся. Такое обращение и для него, и для неё было странным, но должно было помочь в сохранении её легенды. — Кто я такой, чтобы король нравился мне или нет, дитя? Она выразительно подняла брови. В каком-то смысле Роберт Дадли имел большее значение, чем кто-либо в этом королевстве. Для Елизаветы уж так точно. — Ну, вы имеете право на свое суждение. Роберт пожал плечами. — Я не имею права хулить Филиппа, это уж точно: благодаря ему я всё ещё жив. Если бы он тогда не вступился за меня перед королевой Марией, быть бы мне сейчас с моим глупым, тщеславным братцем на небесах. Или, быть может, в аду. Только не думаю, что нам бы с Гилфордом обоим хватило бы места хоть где-нибудь. Поговаривали, будто Филипп сам заглядывался на нашу королеву, когда она ещё и королевой-то не была; будто он хотел взять её в жены, когда Мария умрёт. Для этого бы понадобилось бы папское разрешение, но Филипп смог бы его достать, хотя Англия и не принимает больше папских бумажек с указаниями. Мария знала это и возненавидела Её Величество. Так люто, что… — Он выразительно посмотрел на Урсулу, и ту в хорошо натопленном, забитом людьми зале прошиб холод. -Так это потому… — Роберт качнул головой, и она осеклась. Не время и не место было обсуждать это, а она забылась. — Так вы ревнуете? Роберт коротко засмеялся, привлекая к себе внимание ближайших к ним придворных и даже королевы: она повернулась к ним, нахмурившись, но увидела, что он беседует с Урсулой, просветлела. Похоже, она тоже ревновала. — Кто я такой, чтобы ревновать королеву к королю? Гляди, — он тронул её за плечо, указывая на посла императора Максимилиана. Это был высокий и гибкий мужчина с волосами цвета воронова крыла, в которых, впрочем, было уже изрядно серебра. Он очень элегантно, будто танцуя, поклонился — Урсула любовалась каждым его движением. И Елизавете, судя по её улыбке, посол пришёлся более по нраву, чем посланец Испании. Она тоже любила красивых людей. От имени императора он преподнёс королеве меха и десяток нежно-розовых крупных жемчужин, совершенно одинаковых, словно горошины из одного стручка. — Мой господин император надеется, что эти меха согреют вас холодными зимними днями, что с таким же теплом, какое они будут дарить вам, вы будете вспоминать и о нём. — Поблагодарите моего брата императора за меня. — Елизавета милостиво склонила голову и сделала знак Урсуле. Она подошла и приняла подарки, чтобы затем спровадить их в покои королевы. Имперский посол одарил Урсулу жарким и странным взглядом, от которого она вспыхнула. Меха — песец, горностай, огненно-рыжие лисьи и беличьи шкурки — приятно ласкали кожу, от них словно всё ещё шло живое тепло, каким были наделены их прежние обладатели. Жемчужины были сложены в серебряную шкатулку, каждая была завёрнута в чёрный бархат. Что ж, мехов и жемчуга у Елизаветы было хоть отбавляй, несмотря на всю прелесть подарка, едва ли он смог затмить пряный аромат специй. Французский посол подмёл пером на своей шляпе пол у ног королевы, ослепительно улыбнулся, казалось, каждой даме в зале и щёлкнул пальцами. По его знаку слуги ввели пятерых спаниелей на шёлковых ленточках и внесли огромную золочёную клетку с ярким и крикливым попугаем. Елизавета захлопала в ладоши и засмеялась, как малое дитя; Урсула восхищённо рассматривала великолепную, доселе никогда не виданную птицу. В покоях королевы жили крошечные канарейки, в голубятне в каждом дворце были красивые белоснежные голуби, но эта птица поистине была королём пернатых. У попугая были массивные когти, огромный и явно очень сильный клюв, а в ониксово-чёрных круглых глазах затаились ум и проницательность, свойственные, казалось, и не каждому человеку. В карканье птицы почудилось Урсуле что-то схожее с человеческой речью и, судя по восхищению Елизаветы и её придворных, он действительно сказал несколько человеческих слов. — И в довершение… — Посол приблизился к королеве и достал из кармашка на поясе маленький бархатный футляр. Раскрыл его, являя взорам кольцо с розовым прозрачным бриллиантом в обрамлении маленьких жёлтых камешков. — Мой господин Франциск Алансонский всё ещё надеется на место в вашем сердце, Ваше Величество, и то, что вы о нём не позабыли. Он испрашивает разрешения навестить вас, как только уймутся зимние бури; он ждёт в Кале первого затишья, чтобы приплыть в Англию и лично засвидетельствовать вам своё почтение и любовь. А пока шлёт вам это кольцо, которое кажется ему прекраснейшим из всех колец, как вас он находит прекраснейшей из женщин. Отец позади неё негромко фыркнул. Елизавета улыбнулась послу и протянула руку, чтобы взять кольцо. Когда она надела его на палец, оно оказалось идеально впору. По залу пополз сдержанный шепоток, кто-то вяло захлопал в ладоши. Не то подданные Елизаветы не были в восторге от возможного приезда француза, не то, как и граф Лестер, не верили ни единому лестному слову посла. Но так или иначе, французский посланник откланялся, и аудиенция окончилась. — Теперь настал черёд Её Величества раздавать подарки, — сказал Роберт. Урсула с удивлением посмотрела на него. Нахмурилась, припоминая всё, что знала, о ходе сегодняшнего приёма: никто не сказал ей, что королева станет кому-то что-то дарить, да и кому? Она и представить не могла свою мать, вот так запросто раздающей подарки своим приближённым. Но вот церемониймейстер трижды стукнул о пол своим великолепным жезлом, заставляя дам и джентльменов замолчать, и объявил некоего графа Арундела. Тотчас толпа расступилась, давая проход юноше не старше пятнадцати-шестнадцати лет. Он был худым и как будто бы осунувшимся, великолепная одежда его висела на нём мешком, словно принадлежала кому-то другому, а на длинном худом лице, очень сосредоточенном, лежала печать тревоги и печали. Он двигался так медленно и неохотно, словно не был до конца уверен в том, что поступает правильно, входя в залу, и раздумывал, не лучше ли сбежать. Придворные провожали его взглядами, склоняли друг к другу головы, что-то шептали; ощущение праздника, доселе царившее в зале, испарилось, словно его и не было, ему на смену пришла напряжённая тишина, в которой шаги молодого графа отдавались слишком громко. Он подошёл к трону и замер. Сердце Урсулы переполнилось жалостью к нему, хотя она вообще-то совсем не знала его. Её отец вдруг вышел вперёд, бесцеремонно подошёл к нему и что-то шепнул ему на ухо. Тут же юноша упал на колени перед Елизаветой, словно марионетка, которой обрезали все ниточки. А граф Лестер вернулся на своё место, как ни в чём не бывало. Елизавета поднялась с трона, сделала несколько медлительных шагов к графу и, наконец, замерла, нависнув над ним величественной драгоценной статуей из золота и самоцветов. — Филипп, мой дорогой кузен, — начала она, и её голос лился по залу, касаясь каждого из присутствующих, — мне тяжело жить и вспоминать вашего отца, думать, что его больше нет, что он сам вынудил меня сделать то… что я сделала. Однако его предательство не касается вас. Я добилась тщательного расследования от моих советников, беспристрастного и правдивого, и знаю теперь, что, хоть рождённый от семени предателя, вы сохранили благородство и свою честь, даже несмотря на все соблазны, которыми вас пытались сбить с праведного пути послушания и преданности своей королеве. Встаньте! — Она наклонилась и взяла безвольно повисшие руки графа в свои, потянула, заставляя его подняться. Потом расцеловала в обе щеки — граф выглядел ошеломлённым и растерянным, но не слишком-то довольным. — Вы прощены, я рада буду видеть вас в своём Совете и при дворе. Ваш титул, земли, доходы сохраняются. И примите в знак нашего примирения от меня этот рождественский подарок. — По знаку Елизаветы Филиппу преподнесли кинжал в роскошных ножнах. Граф Арундел несколько раз отвесил Елизавете глубокие поклоны. — Кузен? — прошептал она, поворачиваясь к отцу. — Его отец был троюродным братом Её Величества. По матери. Он предал её, и летом мы были вынуждены избавиться от него. Такие уж они, родственники королевы: или католики, или предатели, или и то, и другое разом. В его голосе отчётливо слышались неприязнь и даже презрение. Она промолчала, не зная, что сказать, не желая говорить ни слова ему. Урсуле стало неуютно, словно померк свет свечей, блеск шелков и алмазов, смолкла музыка, льющаяся с галерей, где расположились музыканты. Она почувствовала себя чужой, лишней, как в первые дни, когда ее выдернули из привычной голодной жизни и бросили сюда, в богатство и негу, которые, впрочем, грозили ежесекундными ошибками и опасностями. Хотел ли Роберт задеть её, когда говорил о католиках с презрением? Он словно давал понять, что католик — все равно что предатель. </Любой. Всегда. Урсула даже не знала наверняка, была ли крещена, но её воспитал Хьюго, несмотря ни на что верящий в Господа так, как должно верить католикам. И она в память о нём считала себя католичкой, хотя, быть может, и не веровала так, как должна была. Считал ли её отец, что она могла предать Елизавету так, как предал герцог Норфолк и этот несчастный юноша, его сын? Ждал ли он от неё этого? Следил ли за каждым её шагом, не доверяя её вере и ей самой? Но кого она могла предать? Даром, что даже не собиралась. Предать королеву мог лишь человек, имеющий значение, чего-то стоящий для королевы и королевства. Она же… жалкая плясунья, просто отмытая, накормленная и наряженная в дорогущее платье. В остальном же для Англии, да и для Елизаветы — может быть, она ее и успела полюбить на самом деле, но все равно это не было таким важным — не значила ровным счётом ничего. Не больше, чем снежинка, влетевшая в открытое окно и растаявшая, долетев до камина… Снежинки влетали в провалы окон, пролом в крыше, вились под потолком и таяли, подлетая к разложенным прямо посреди длинного обшарпанного зала кострам. С каждой минутой людей у костров становилось всё больше: оборванные женщины, мужчины с озлобленными лицами, тощие дети возвращались в единственный дом, который знали. Где-то за этими стенами праздновали Рождество, горели ярко камины, в домах пахло жареным мясом, в самых богатых — специями, которыми сдабривали вино. Где-то так далеко от развалин монастыря, словно находились в другом мире. Для нищих же этот день был знаменателен лишь тем, что сегодня у церквей подавали охотнее и меньше угощали пинками. Урсуле, как и многим, сегодня везло: никто не обругал её, не попытался ударить, она выклянчила больше монет, чем обычно, а одна леди в роскошных мехах дала ей сладкую булочку. В мягком сладком тесте попались цукаты и изюм — настоящее сказочное богатство! Негласное правило банды велело каждому приносить всё, что ему подали за день, чтобы поделить вечером под строгим взором Хьюго, но Урсула не смогла сдержаться и съела булочку сама; она сидела в щели между стеной церкви и близлежащей лавочки, отрывала куски сладкой сдобы и запихивала в рот так быстро, как только могла. И сейчас, когда она сидела у костра с Энн и Луизой, девочками-оборванками, уже достигшими того возраста, чтобы на них заглядывались мужчины, ей было стыдно. Она могла бы принести булочку сюда и поделиться с ними, они ведь наверняка никогда не пробовали ни изюма, ни цукатов… И очень возможно, что и не попробуют: у бедняжки Луизы, которая раньше Энн стала торговать своим телом, на лице и шее уже проступили мелкие, но очень красноречивые рубцы. Но теперь ей только и оставалось, что угрызения совести да слабое утешение в том, что она все до единого медяка ссыпала в общую кучу, ничего не оставив себе, хотя многие делали так. Когда явился, наконец, Хьюго, костры догорели до половины, и почти вся банда вернулась в монастырь. На немногих отставших никто не обращал внимания: быть может, они коротали вечер в каком-то захудалом притоне, может, пали жертвой алчности и ненависти бандитов из других лондонских свор, а может, их схватили городские стражники и отправили в тюрьму или на виселицу. Всё могло случиться в эту рождественскую ночь, как и во все другие; Господь отвернулся от нищих, и они не чтили ни его, ни его сына. Детям банды много не полагалось: считалось, что за их мнимым благополучием следят взрослые. Поэтому Урсулу, как и остальных, отправили спать с медяком в кулачке, куском чёрствого хлеба и недобрыми мыслями о тех детях, которые засыпали сейчас в других домах, сытые и согретые. Позади неё раздались шаги, и она вздрогнула, опасаясь, что это кто-то из взрослых воров увязался за нею. Такое случалось, и тогда они лишались даже той скудной доли добычи, которая им причиталась, а то и что похуже. Урсула оглянулась, но то был всего лишь Хьюго. Он молча поравнялся с нею, открыл дверь своей комнаты, где ночевала уже несколько лет и она, пропуская её. Здесь не горел огонь, поэтому было страшно холодно. Сунув свой медяк в кошель на поясе, с которым никогда не расставалась, Урсула выбрала из кучи несколько обветшалых одеял и улеглась на соломенный тюфяк. Хьюго несколько мгновений смотрел, как она устраивается, а потом подоткнул одеяла так, чтобы ей было теплее, и, порывшись в своем кошеле, извлёк на свет леденец. К нему прилипло несколько соринок и длинный волос, но всё же это был настоящий леденец, сладкий и яркий. Наверняка Хьюго где-то стащил его, ведь стоила такая конфета целое состояние, и даже если бы у него хватило денег, на рынке такого не продают, а в настоящую лавку нищим вход заказан. — С Рождеством, принцесса. — Он поцеловал её в лоб, потушил лучину и пошел в свой угол. А Урсула ещё долго сжимала в руке деревянную палочку, смотрела на яркую полосу на карамели и мечтала о том, что однажды сможет позволить себе леденец хоть каждый день. Как она ни пряталась, а он всё же нашёл её. Просто вырос из-под земли прямо перед нею с улыбкой на устах и огнём в глазах; а ведь она уже твёрдо вознамерилась остаться незаметной до конца вечера, раз уж её роль в получении королевских подарков была сыграна, а всё остальное её больше не радовало. — Вы скучаете, — уверенно сказал Эдвард. Больше всего на свете Урсуле хотелось попросить его, чтобы он забрал её отсюда куда-нибудь — неважно, куда. Но впервые с начала его службы при дворе ему позволили доверить безопасность королевы своим подчинённым и побыть на празднике просто гостем, и Эдварду это явно льстило и нравилось, так что у неё просто язык не повернулся попросить об этом. У Урсулы было такое ощущение, что в этом деле почему-то не обошлось без графа Лестера, но спрашивать об этом она уж точно у него не станет. Не сейчас, во всяком случае. — Немного устала, если честно. — Признаться ему в том, что послужило истинной причиной её печали, у Урсулы не хватило духу. Расскажет это — придётся рассказывать всё. А она понятия не имела, чем знание столь важной тайны будет ему грозить. Тем более что ей вовсе не хотелось, чтобы Эдвард знал, что она ему лгала. Он подошёл ещё ближе, Урсула почувствовала его дыхание на своей щеке, и её обдало волной жара. — Надеюсь, не настолько, чтобы не потанцевать со мной? Она ожидала чего угодно, но только не этого. И рассмеялась. А Эдвард непонимающе смотрел на неё, подняв брови. — Вы решили опозорить меня совершенно? — сквозь смех спросила она. — Я не умею танцевать, только ноги вам отдавлю и… — Это вы-то? — произнёс он таким тоном, что её снова швырнуло обратно на холодные лондонские улицы, дощатый помост, под звуки бубна маленького оборванца. Смех замер у Урсулы в горле. — Это не те танцы, вы же знаете, — тихо ответила она, — а другим меня не обучили. Эдвард помолчал несколько мгновений, потом вдруг схватил её за руку и притянул к себе. Всего на мгновение — Урсула тотчас вывернулась, едва сдержавшись, чтобы по привычке не сопроводить это движение ударом. Она нервно оглянулась, ожидая поймать на них порицающие взгляды, но праздник был в самом разгаре, значит, каждый веселился так, как его душе было угодно, флиртуя и танцуя, фактически не скрывая своих привязанностей, даже если они были не очень-то допустимы. Эдвард не пробовал больше обнять её, но всё ещё держал за руку, смотрел просяще и в то же время настороженно, словно она могла вот-вот достать из-за пазухи нож. Он слегка сжал её пальцы. — Тогда просто следуй за мной. Ты ведь мне доверяешь? — Его слова затерялись в общем шуме, звучании музыки, но Урсула услышала их. Прочла это в его глазах. И отказать Эдварду она была не в силах, даже если ей пришлось бы опозориться перед всем двором и самой королевой. В конце концов, легенда, так мастерски изобретённая её отцом, разве не была отличным прикрытием и для этого тоже? Едва ли цыгане или у кого она там была стали бы учить её придворным танцам. Она вышла за Эдвардом в круг, вложила руку в его ладонь, позволила ему обнять себя за талию — это было приятно и волнующе, и Урсула действительно получала удовольствие уже от этой малости. Она, впрочем, чувствовала на себе взгляды других придворных, на несколько мгновений это смутило её, но вот заиграли музыканты, и Эдвард увлёк её в танец. Урсула не знала, как танец назывался, не знала и движений, но, как он и просил, следовала за ним, словно тень; посматривала на других танцоров, старалась повторять за ними. Она закрыла глаза на миг, представила, что она всё ещё на помосте в своих лохмотьях, будто нет всех этих скрипок, дудок, а есть лишь бубен малыша, чьё имя она даже не всегда знала. Стало как будто бы легче, тело стало слушаться лучше. Однако она всё равно во всём полагалась на Эдварда. С той минуты, как Урсула вышла в круг, Роберт не смотрел ни на кого, кроме неё. Его дочь для святочного вечера выбрала багряное платье с шитыми серебряной нитью цветами — самое первое из тех многих, которые подарила ей Елизавета. Должно быть, хотела порадовать мать-королеву. И, похоже, у неё это получилось: Елизавета следила взглядом за Урсулой, и нахмуренное её чело разгладилось. Сам Роберт находил, что яркое платье делало Урсулу чуть бледнее, но и это не умаляло красоты девушки. Юноша, что вёл её в танце, был тем самым Эдвардом Коллтоном, в доме которого она жила, когда он забрал её с улицы. Они не сводили друг с друга глаз, Урсула так и льнула к нему… Не в первый раз у Роберта появилась мысль, что девушка влюблена в молодого, красивого и галантного солдата до беспамятства. И он, судя по тому, как смотрел на неё, как сжимал её в своих объятиях — гораздо более крепких, чем полагалось — похоже, отвечал ей взаимностью. Он давно думал, что через некоторое время Урсуле придётся покинуть королевский дворец. С Елизаветой он пока ещё не говорил об этом: Элайза слишком болезненно воспринимала любую мысль о расставании с дочерью, даже на краткий срок. Но однажды это должно случиться, иначе их тайна так или иначе выйдет наружу и погубит их всех. Девчонке не привыкать к лишениям — однако он бы не хотел, чтобы она угодила в тюрьму или снова оказалась на улице; за себя он не особенно боялся — слишком много раз уже оказывался на волосок от гибели, устал изворачиваться; но Элайза… Ей бы, быть может, простили бы внебрачного ребёнка, если бы у Англии был законный наследник или наследница. И, уж конечно, ей бы простили такого ребёнка, будь он от кого угодно, но не от него. И всё равно в надежде на прощение она должна была бы рассказать Англии о ребёнке давным-давно. Повиниться, покориться её приговору, покаяться. Тогда бы вся Англия великодушно простила бы свою правительницу, полюбила бы бастарда Елизаветы, как дар небес. Но Елизавета слишком долго хранила свою тайну. И этого Англия ей не простит.