Королева проклятых

Филипп Говард, граф Арундел, был так же бледен, как и в сочельник, когда она впервые увидела его. У него были тёмные глубоко посаженные глаза, в которых застыли испуг и какая-то нехорошая искорка, острый нос и тонкие губы, которые он всё время поджимал, словно пытался запечатать собственные уста. Урсула рассматривала его уже не таясь, а он как будто бы этого и не замечал, двигаясь, словно во сне. Она не заметила у него ни единой общей черты с королевой, да и с собой тоже, а ведь они были, как-никак, родственниками. Филипп словно бы её не замечал, даже несмотря на то, что они неожиданно оказались в паре во время танца. Он не говорил с нею, не старался быть галантным, как другие джентльмены; когда фигура распалась, Урсула понадеялась, что больше танец не столкнёт её с ним, но ошиблась. Через две фигуры они снова оказались в паре. Урсула улыбнулась ему, и Филипп неожиданно улыбнулся ей в ответ. Улыбка вышла робкой и короткой, но всё же Урсула уверовала, что он живой человек. — О, так вы, оказывается, замечаете меня! Он зарделся. — Вас невозможно не заметить, мистрис Дадли, — пробормотал он. — Вы так прекрасны. — Ну, этот танец длится уже довольно долгое время, а вы смотрите сквозь меня, словно я из стекла. — Урсула пожала плечами. — Прошу меня простить, — пробормотал он — она едва услышала его слова за игрой музыкантов, — просто я… я… В это время как раз музыка смолкла, танец окончился. Граф Арундел отпрянул от Урсулы, словно обжёгшись. Она сделала реверанс, как полагалось, исподлобья рассматривая его: она была готова поклясться, что не было в королевском дворце в эту новогоднюю ночь создания несчастнее, чем Филипп Говард. Он нервно поклонился ей. — Вы выглядите… неважно, — сказала она, когда он отводил её на место. Вообще-то она была не вполне уверена, что что-то подобное ей позволено говорить графу, но почему-то считала, что должна это сказать. Он вздрогнул от её слов. — Но почему? Вы молоды, богаты, вам больше ничто не угрожает — вы прощены королевой! Что же не так? Он несколько мгновений рассматривал Урсулу, потом вздохнул. — Ах, милая леди Анна, — тихо и печально начал Филипп, — если бы я в действительности мог чувствовать себя в безопасности… здесь. Но я не чувствую себя в безопасности, не чувствую себя здесь… своим. Я словно чужак, и мне страшно. А вы? Я слышал вашу историю — увлекательно и кошмарно. Вероятно, вас воспитывали совсем не для дворца… И каково вам оказаться в этой золотой клетке, под надзором у вашего дядюшки? Теперь вздрогнула она. Тёмные глаза внимательно наблюдали за нею, словно Филипп что-то знал. Но он не мог ничего такого знать, просто не мог! Её тайну делили трое: она, Роберт Дадли и сама королева! Да ещё тот мрачного вида мужчина, что служил её отцу, но этот-то из породы тех верных псов, что не предают своих хозяев даже под угрозой смерти. Что мог знать Филипп Говард, граф Арундел? — Всякая жизнь лучше той, которой я жила прежде, граф, — сухо ответила она. Урсула скрестила руки на груди, спрятала пальцы, чтобы он не видел, как они дрожат, не взял её случайно за руку и не почувствовал, как они холодны. — Ваш отец был предателем, и это печально, но я вовсе не знала своих родителей, и это ещё печальнее. Не жалейте меня, не надо. И себя не жалейте: вам дарован шанс начать всё сначала. — Я бы предпочёл и вовсе не знать своего отца, чем видеть, как он умрёт от руки палача, словно какой-то… — С уст его слетел всхлип, и он потупился. Несколько мгновений он молчал, а Урсула всё ждала чего-то, и ей хотелось уйти, да только она не могла отчего-то. — Он боролся за то, что считал делом праведным и благородным, леди Анна, — почти умоляюще сказал он, но недобрая искорка в глазах разгорелась ярче. Урсула дёрнула плечом. — Так значит, он ошибся. Она больше не могла оставаться рядом с ним: казалось, эти тёмные глаза смотрели прямиком ей в душу, разгадывая её тайны одну за одной и приобщая и её к чему-то подлому, преступному. И ей делалось страшно от одного его присутствия рядом; страшно и ещё неловко из-за того, что Урсуле всё-таки было его жаль. Он казался таким одиноким, он и был одиноким и не хотел это своё одиночество ни на что променять. Урсула коротко пробормотала Филиппу какое-то извинение и вышла из бальной залы, проталкиваясь мимо разряженных придворных. В коридоре было холодно, а она была без накидки, и её начало знобить. Коридор был тёмным и безлюдным, если не считать двоих скучающих пажей, служанки, пробежавшей мимо, да кого-то в тёмном дальнем углу — оттуда доносился вкрадчивый мужской шёпот и хихиканье женщины. Урсула усмехнулась: это мог быть кто угодно, придворные королевы Елизаветы иной раз стесняли себя в своих желаниях не больше, чем нищие, с которыми она прожила всю свою жизнь. Вдруг из темноты ниши вынырнули чьи-то руки, схватили её за юбку, потянули… Она не успела ни испугаться, ни замахнуться как следует для удара, когда оказалась лицом к лицу с Эдвардом. В этот вечер он был на своём посту и вооружён: Урсула слышала, как звякнул о стену меч, когда он отступил, давая ей место, рукой зацепила кинжал у него на поясе. Она нервно улыбнулась. Ладони Эдварда лежали на её талии, казалось, она чувствовала жар его прикосновений и сквозь ткань, и холод, дрожью проникавший в её мышцы, уходил. Они были надёжно спрятаны во тьме ниши, и Урсула, не стерпев, потянулась и коротко поцеловала Эдварда в губы. Он попытался вернуть ей поцелуй, но она увернулась со смешком. — Я видел тебя в зале. Ты делаешь успехи в танцах. — О, да. Энн Говард так добра, что согласилась меня учить, когда у нас выдаётся свободная минута. К сожалению, это было нечасто. Служение королеве требовало полной самоотдачи и занимало почти всё время. Елизавета была добра к своим фрейлинам — к ней особенно, но и требовательна — и даже к ней. Всегда нужно было быть на чеку, все их действия, любой шаг, движение должны были быть чётко выверенными, осторожными. Не уколоть государыню, не дёрнуть слишком резко за локон, не обронить шкатулку с украшениями, зазевавшись, не отвлечься на кого-то из джентльменов, не потерять строку в книге… Но и во всём этом они находили время переброситься сплетней-другой, улыбнуться кавалерам, заглянуть в зеркало. Вот и Энн Говард нашла время, чтобы обучить Урсулу. Ей было стыдно просить, но она знала, что танцевать придётся, а далеко не все её кавалеры будут такими снисходительными и терпеливыми, как Эдвард. К тому же она боялась, что Энн что-то заподозрит, но та только смерила её взглядом тёмных глаз, сказала что-то вроде «Ничего удивительного» и принялась за дело. Казалось, при всей её молодости Энн уже ни что в королевских покоях не могло удивить. — Что ж, Филиппу Говарду повезло больше, чем мне, — поддразнил её Эдвард. — Ты в чести у Говардов, как я посмотрю. — Думаю, это заслуга моего… дяди. Того имени, что я теперь ношу. Она отвлеклась, и Эдвард поцеловал её в щёку. Урсула прикрыла глаза, когда он коснулся носом её виска. — Роберта Дадли почитают, это правда. Но, думаю, дело не в этом. — Его дыхание шевелило волосы Урсулы. Поддавшись внезапному порыву, Урсула обняла Эдварда за шею и прижалась к нему так крепко, как только можно было. - И боятся, — добавила она. Какое-то время он просто молча держал её в объятиях. Потом сказал: — Не понимаю, с чего бы. Недавно он подошёл ко мне, похвалил мою выправку, сказал, что приглядывает за мной. Мне не показалось, что его нужно бояться. — Он просто благодарен тебе… вероятно. Ведь ты не дал мне умереть с голоду, а он это ценит. — Конечно. — Урсула не видела лица Эдварда, но почувствовала, что он улыбнулся. — Ведь ты всё, что осталось у него от его брата. Он так сказал мне в тот вечер, когда ты… Ну, вернулась сюда, что ли. Сердце Урсулы сжалось. Ей было стыдно перед Эдвардом, так и хотелось закричать, поправить его. Ей хотелось рассказать ему правду. Но она была не вправе сделать это. Да и что сказал бы Эдвард? Что сделал бы? Наверняка он разомкнул бы объятия, склонился бы ей, и поклон этот был бы куда более глубоким, чем обычно, а потом ушёл бы, чтобы больше никогда не заговорить с нею. Королевский бастард стоил слишком дорого. — Да. Он умеет быть благодарным. Где-то хлопнула дверь, и голос Энн Говард позвал её: — Анна! Мистрис Дадли! Ты здесь? Её Величество зовёт тебя! — крикнула Энн в темноту. Голос Энн словно привёл её в чувство. На самом деле она даже была рада ему, ведь теперь она могла уйти от Эдварда и больше не слышать, что он считает её той, кем она вовсе не является. С ужасом Урсула поняла, что не сможет быть с ним, если не расскажет правду, — её совесть не позволит ей лгать, глядя ему в глаза. Но если скажет… сможет ли? — Мне нужно идти. — Она в последний раз поцеловала его и порхнула прочь. Он выступил из ниши и поймал её за руку. — Леди Анна! — Он никогда не звал её так, если рядом не было посторонних. Вот и Эдвард включился в эту ужасную игру. — Когда я смогу снова увидеть вас? Урсула лишь пожала плечами. Она хотела бы никогда не расставаться с ним. Но также она хотела бы и не встречаться с ним до тех пор, пока не найдёт в себе силы рассказать ему правду.

***

Первый день 1573 года был короток: накануне празднество длилось едва ли не до рассвета, к вечеру первого января половина придворных была ещё пьяна, остальные устали от танцев и флирта, королева же и вовсе не показывалась из своих покоев. Но вечером, когда служанки и фрейлины подготовили королеву ко сну, Роберт, как обычно, прошёл через потайную дверь в её спальню. Он мог бы воспользоваться обычным входом: всё равно ведь все знали, что он вхож к королеве в любое время дня и ночи и пользуется этим. Знали фрейлины, знали советники — Сесил иногда, когда бывало слишком поздно для обсуждения государственных дел, но вопрос, на его взгляд, не терпел отлагательств, выразительно поднимал брови и бросал небрежно: «передайте королеве, всё равно ведь ещё увидите её сегодня»; знал французский посол, даже Франсуа Алансонский знал. Французский посол однажды нашёл его и вместе с тугим кошелем и брошью из рубинов и великолепных жемчугов передал послание младшего брата своего господина: Алансон-де, не возражает против дружбы графа Лестера с королевой и вовсе не претендует на то место, которое в Англии и в сердце королевы занимает сэр Роберт, он просто надеется, что дети королевы будут похожи на него. Роберт тогда принял и кошелёк, и брошь, а сам едва не рассмеялся послу в лицо. Дети! Неужели Алансон не только не оставил ещё надежды сделаться принцем-консортом, но и всерьёз желает сделаться отцом наследника английского трона?! Он передал тогда слова посла Елизавете, и она тоже спросила: «Значит, мой французский лягушонок всё ещё надеется на детей?». Сейчас он стоял у задрапированной двери и просто смотрел, как Елизавета расчёсывает свои прекрасные золотые волосы. Она заметила, что он вошёл, глянула на него искоса, но всё ещё молчала. В последние дни она была за что-то обижена на него — он всё своё состояние отдал бы за то, чтобы узнать, но даже его дочь, эта по-тюдоровски упрямая девчонка отказалась ему в том помочь, — так что Роберт дал Элайзе время, чтобы остыть и растратить свою злость на кого-то другого. Но теперь это время истекло, и он намерен был позволить ей излить на него свою злость, если уж Елизавета ещё сохранила её. Елизавета всё молчала, и он сделал осторожный шаг к ней. — Что ты думаешь об Арунделе? — вдруг спросила она, наблюдая за ним в отражении. Он ожидал каких угодно вопросов, только не о юном Филиппе, но не растерялся. — Я наблюдал за ним, Элайза. По-моему, он боится тебя, несмотря на дарованное тобой прощение, и, возможно, ненавидит тебя. Упрям, как все Говарды. Как все Говарды, предан тому, что считает праведным. — Преданы… — протянула королева, словно пробуя это слово на вкус. — Старый герцог Норфолк и его сын предали мою мать на суде, а ведь она приходилась племянницей одному и кузиной другому. Это ты зовёшь преданностью? — Преданы тому, что считают праведным. Правильным. Для себя. Она кивнула. Провела по волосам щёткой ещё пару раз, отбросила её от себя. Повернулась к нему. Проследив за её взглядом, он сел на низки пуф, так что теперь смотрел снизу вверх на свою королеву. — Я наблюдала за ним и за Урсулой… Анной. — Она старалась называть её тем именем, которое дала в младенчестве, и девушка покорно откликалась, но Елизавета знала, что это имя ей не слишком нравилось и не слишком привычно. — Они отлично смотрятся вместе, разве что он немного младше неё. Я не верну ему герцогский титул, но конфисковывать его наследство не собираюсь, так что он всё ещё богат и достаточно титулован… Как думаешь? И это сможет привязать его ко мне, раз уж ты сомневаешься в его преданности. Роберт нахмурился. Он не ждал от Елизаветы подобных слов, хотя сам часто думал о замужестве дочери. Но, конечно, он не думал о Филиппе Говарде. Так что это предложение, слишком явное и слишком неожиданное, застало Роберта врасплох. — Привязать к тебе? Ты его королева, нет надобности через брак… Постой! Это важно только если ты собираешься признать Урсулу! — воскликнул в ужасе он. Елизавета закусила губу и посмотрела на него. В груди тоскливо заныло, когда Роберт разглядел это выражение упрямой решимости на её лице. Он так хорошо его знал… — Однажды… — начала она. Но он перебил, забыв, что перед ним королева, которая могла бы одним росчерком пера, одним словом лишить его всего, даже жизни. Им руководил лишь безотчётный страх того, что могло случиться, если она всё же решится. — Ты не можешь этого сделать! Тебя не простят! Елизавета вспыхнула. В глазах её зажглись опасные огоньки, свидетельствующие о том, что она раздражена. — Ты говоришь со своей королевой, Роберт! Не забывайся! Он мотнул головой. — Я говорю с женщиной, которую люблю, матерью моего ребёнка! — воскликнул он. Подался вперёд, поймал её ладони и крепко сжал. От этого жеста, неосторожного, почти грубого, Елизавета как будто обмякла. — Может, ты ещё и трон ей собралась оставить?! — Нет, конечно, нет, — фыркнула она. — Я не сумасшедшая. Но послушай: мой отец, упокой, Господи, его бессмертную душу, делал нас с Марией то бастардами, то наследницами трона, одну за другой или вместе, кажется, в зависимости от своего настроения; он узаконил Ричмонда в своё время; и все знают, что мои кузены Кэри* — дети короля. Никто и слова ему не сказал, все лишь почтительно кланялись! — Она почти оскалилась. Невозможно было понять, любила ли она старого короля Генриха в эти мгновения или ненавидела; скорее, подумал Роберт устало и с жалостью, и то, и другое одновременно. — А что же я?! Я ношу ту же корону, что и он, и так же правлю своими подданными и Англией, а может и ещё лучше! И меня осудят за одного-единственного ребёнка, который был рождён, когда я и не собиралась становиться королевой?! Почему же? Роберт мягко улыбнулся и прижался губами к кончикам её пальцев. — Ты знаешь. Она закатила глаза. Пальцы её в ладонях Роберта дёрнулись, он ожидал, что она сейчас разорвёт прикосновение, но этого не случилось. Потом внезапно Елизавета сникла. — Потому что я женщина, — едва слышным шёпотом сказала она. — И если я начну грозить или попытаюсь перевернуть мир с ног на голову, мне сочувственно улыбнутся и посоветуют найти себе мужа да побыстрее. А его боялись, перед ним трепетали! Никто не смел и слова поперёк ему сказать! — Она опустила голову. Ему захотелось привлечь её к груди, расцеловать лицо, утешить, но Роберт заставил себя думать о дочери. Сейчас. Об Элайзе он позаботится позже, найдёт время и способ… — Просто подумай, Элайза… Если ты объявишь её своим ребёнком, даже если найдёшь другого, кого решишь оставить наследником… или родишь… — Она ответила ему на эти слова слабой улыбкой, и Роберт улыбнулся ей в ответ. — Все будут знать, что в её жилах течёт твоя кровь. Кровь Тюдоров. Она всегда будет мишенью для недовольных, о ней будут вспоминать всякий раз, когда кому-то захочется сместить твоего преемника. А девочка только научилась танцевать придворные танцы с помощью твоих фрейлин, в политике она ни черта не смыслит! Она будет марионеткой до тех пор, пока королю, кем бы он ни был, не придётся отправить её на плаху, чтобы навечно обезопасить своё правление. Вспомни королеву Джейн и моего бедного брата**! Этого ты для неё хочешь?! Этого?! Пусть она уж лучше остаётся Анной Дадли, пусть будет в безопасности. *** Виноваты ли были в том сквозняки, извечно гуляющие по коридорам королевских дворцов, или бесконечное нервное напряжение — Урсула постоянно боялась сделать что-то не так, выдать себя и тайну своих родителей, — но спустя несколько недель после новогодней ночи лихорадка свалила её. Ей и прежде не раз случалось болеть — а как иначе, если изо дня в день мёрзнуть и голодать? То из носу текло, то знобило, то сильно болело горло; но никогда ещё ей, казалось, не было так худо: сейчас Урсула чувствовала себя невероятно слабой, уже третий день её мучили лихорадка и сильный кашель, болело в груди. Она снова с снова спрашивала себя, как такое было возможно, что нищенкой она переносила болезнь лучше, чем сейчас, лёжа на пуховых перинах в королевском дворце. Ответ для себя находила лишь один: тогда она не обращала внимания на своё недомогание, шла танцевать, чтобы заработать свои гроши. Голод всегда казался ей страшнее лихорадки. Но сейчас, казалось Урсуле, она не способна была бы станцевать и под страхом смерти — голодной или любой другой. Едва услышав о том, что она расхворалась, Её Величество прислала собственного врача, а затем, к ужасу и недоумению всех придворных, явилась сама. Все знали, что после последней болезни Елизавета избегает даже слегка простуженных людей, тем более удивительным казалось, что она провела у постели больной леди Дадли три четверти часа и потом ещё рвалась проведать так полюбившуюся ей фрейлину. Приходил к Урсуле и Роберт — мрачный, как туча, и молчаливый. У неё сложилось неприятное впечатление, что его угрюмость была связана не с её болезнью, а с неосторожным жестом королевы; может быть, он и пришёл к ней не для того, чтобы осведомиться о её здоровье или утешить, а чтобы убедиться, что Елизавета не натворит ещё каких-то глупостей. Урсула, конечно, всё понимала, но в то же время ей было до слёз обидно, и она ничего не могла с этим поделать, поэтому только отворачивалась и притворялась спящей, когда он приходил. — Кажется, жар спадает, миледи. — Алиса, её служанка, присланная королевой, убрала влажную тряпицу с её лба. — Доктор будет рад узнать. И Её Величеству будет приятно. Урсула слабо улыбнулась. Алиса была на два или три года старше её, она была дочерью одного из королевских поваров, так что знала дворцовую жизнь с самых ранних лет, и с первого же дня принялась опекать Урсулу и наставлять её в вопросах придворной жизни. В её словах иногда проскальзывали снисходительные нотки, которые, как она подозревала, нельзя было спускать слугам, но, в то же время, Алиса так оберегала её и возилась с нею, будто это она была госпожой и оказывала покровительство. На самом деле было приятно, когда кто-то вот так заботился, даже если и поглядывал свысока. И потом Урсула не злилась, ведь в глубине души всё ещё ощущала себя танцовщицей-оборванкой с лондонских улиц, рядом с которой и простая служанка в королевском дворце была едва ли не высшим обществом. — Спасибо. — За что это? — удивилась Алиса. — Ты так заботишься обо мне… — Королева велела не спускать с вас глаз, миледи. И потом, — она улыбнулась и заговорщически прошептала: — вы мне нравитесь, и я хочу вам помочь. Она дала Урсуле попить, и тут в дверь постучали. Ворча себе под нос что-то о том, что какие-то невежды не могут оставить в покое племянницу столь знатного лорда, как граф Лестер, даже когда она болеет, Алиса пошла открывать двери. Урсула устало прикрыла глаза, ожидая, что служанка сейчас выпроводит незваных гостей, но услышала голоса, и тотчас всякая дремота слетела с неё. — Прошу прощения, сэр, но я не могу впустить вас. Вы ведь понимаете… — Я должен увидеть её, — голос Эдварда звучал твёрдо, непреклонно. — Джентльменам не дозволяется входить в покои к фрейлинам Её Величества… — Если и были на свете люди, лучше Алисы знающие, что дозволяется и что не дозволяется во дворце, то Урсула их не знала. — Я — начальник дворцовой стражи, и мне позволено больше, чем другим. — Прошу прощения, сэр, но я буду вынуждена донести лорду Дадли, что вы… — И доносите! — рявкнул Эдвард и без труда прорвал хрупкую оборону Алисы. Когда он появился в комнате, Урсула заставила себя сесть в кровати и кое-как пригладила волосы. Алиса топталась за спиной Эдварда, заламывая руки и гневно сверкая глазами. — К вам сэр Коллтон, миледи, — звенящим от возмущения голосом доложила она. — Я вижу, спасибо, Алиса. Прошу, оставь нас ненадолго. От такой просьбы рот Алисы возмущённо округлился, но, воспитанная в беспрекословном послушании, она удалилась. Урсула улыбнулась Эдварду, а он с неподдельным волнением оглядел её, сидевшую в ворохе одеял. Долгие дни она избегала его и безумно, до умопомрачения соскучилась. Мысль о том, что сейчас они более далеки друг от друга, чем когда она была служанкой, а он — её господином, просто убивала Урсулу, но она сама возвела этот барьер изо лжи вокруг себя. А теперь ей хотелось протянуть к нему руки, спрятать пылающее лицо у него на груди, но она заставила себя спокойно сидеть в постели и молчать. Эдвард прочистил горло и низко поклонился. — Я слышал, что вы заболели, леди Анна, и не находил себе места. Я должен был убедиться, что вы в порядке… более или менее… Это так, и я могу удалиться. — Он снова поклонился. — Эдвард! — воскликнула она, подавшись вперёд, опасаясь, что он и впрямь сейчас уйдёт. Мир перед глазами качнулся, Урсула прижала руку ко лбу. Это не ускользнуло от него, он остановился, неуверенно потоптался на месте. — Постойте! Постой. Спасибо, что пришёл… Его взгляд несколько смягчился. — Хоть ты и избегаешь меня, ты всё ещё дорога мне. Я должен был удостовериться, что… — Я не избегаю тебя. — В самом деле? — Брови его поползли вверх. — Мы не говорили с новогодней ночи. Я пытался, ты не можешь этого отрицать, но тебе всегда не до меня. Она нахмурилась, покачала головой. — Королева нуждается во мне… — Да. — Он кивнул. — Её Величество держит тебя при себе — это почётно. Настолько почётно, — он поморщился, словно его же собственные слова причиняли ему боль, — что ты, вероятно, сочла меня недостойным даже твоего взгляда или слова… — Нет! — в ужасе воскликнула она. Она старалась уберечь его ото лжи, но никогда не думала, что её скрытность может навести Эдварда на такие кошмарные мысли. Он подошёл ближе. Урсула подобрала одеяло, безмолвно приглашая Эдварда сесть на кровать. Но он остался стоять, и тогда она, накинув на себя ночное платье, валявшееся тут же, выбралась из-под одеял. Эдвард протянул руку, словно готовясь поймать её, если она станет падать. Но не прикоснулся, с горечью отметила Урсула. Неужели и впрямь считает себя недостойным? — Тогда что? — уже тише и как-то обречённо поинтересовался он. — Тебя просватали? Ты разлюбила меня? Твой дядя, лорд Дадли, запрещает… Урсула сделала глубокий вдох. Сейчас или никогда. Оставалось только надеяться, что Эдвард не примет её слова за горячечный бред. — Я лгала тебе всё это время. — Она поймала его ладонь и крепко сжала, цепляясь за это прикосновение как за единственное своё спасение. Его пальцы против её ледяных казались нестерпимо горячими. Его взгляд прожигал её до самого нутра. — Я делала это, потому что поклялась хранить тайну. Но больше я не могу, и даже если я буду гореть в адском пламени целую вечность, я не могу больше скрывать… Надеюсь лишь на то, что ты не расскажешь никому больше, никому в целом свете — может быть, от этого зависит моя жизнь, может быть — судьба всей Англии. Лорд Дадли мне не дядя, Эдвард. Он — мой отец. — Быть того не может, — прошептал он. И тут же, спохватившись, добавил: — конечно, я сохраню твою тайну… Но, Урсула… а кто же мать? Где твоя мать? Она улыбнулась. — Ты видел её на балу. Ты видишь её каждый день. На троне Англии. ___________________________________ *...кузены Кэри - Екатерина и Генри Кэри, дети Марии Болейн, тётки Елизаветы. Формально их признал своими детьми первый муж Марии, Уильям Кэри, однако велика вероятность того, что оба они были её детьми от связи с королём Генрихом. **...мой бедный брат - Гилфорд Дадли, младший брат Роберта Дадли и муж "девятидневной королевы" Джейн Грей. После воцарения Марии Тюдор на троне был заключён в Тауэр, а затем казнён вместе со своей женой.