Королева проклятых

Эдвард не помнил, как покинул покои… Как ему, чёрт возьми, теперь её называть? Урсула, Анна… а теперь как? Сколько имён, сколько тайн было у маленькой уличной танцовщицы! Он не помнил, что говорил, как кланялся, вероятно, стараясь быть вежливым, обходительным, галантным, каким и полагалось быть в общении не просто со знатной дамой — с принцессой. Помнил лишь муку и боль в зелёных, таких ярких от лихорадки и невыплаканных слёз, глазах Урсулы. Она молчала, когда он уходил, лишь протянула руку, будто пыталась его остановить; а он всё равно ушёл, потому что не думал, что может поступить как-то иначе. Он помнил отчаяние, которое охватило его, когда он узнал, что подобранная им на лондонских улицах замарашка — племянница Лестера. Он хотел, чтобы она принадлежала только ему, а судьба умыкнула Урсулу из его рук, возведя на пьедестал, бросив её в водоворот балов, приёмов, яркой придворной жизни. Сперва, конечно, он обрадовался, ведь его мать никогда бы не позволила ему ввести в дом безродную служанку, а Эдвард слишком любил Урсулу, чтобы сделать её всего лишь своей любовницей, хотя порой страсть и сжигала его, затмевая его разум. А теперь у него были все шансы… так он полагал, пока как следует не поразмыслил над произошедшим. А поразмыслив, пришёл в отчаяние, потому что посудомойка могла принадлежать ему, но племянница королевского фаворита, дочь овеянного славой, погибшего в сражении за Англию воина была вольна выбрать себе хоть графа, хоть герцога, и вовсе не глядеть на баронского сына. Но он ошибся в Урсуле: хоть нищенкой, хоть посудомойкой, хоть графской племянницей, она оставалась верна ему. Но вот о принцессе он не мог и мечтать. Эдвард снова и снова прокручивал в голове слова Урсулы, пытаясь привыкнуть к ним, осмыслить. Когда Урсула произнесла их, он готов был списать всё это на горячечный бред и просто посмеяться. Однако кожа её, когда он коснулся её лица, была прохладной и влажной, а взгляд — слишком серьёзным, чтобы он мог позволить себе не поверить сказанному. Лихорадка минула, оставив по себе страшные для него откровения. В одно мгновение все его робкие надежды и мечты рухнули. Зато теперь он по-новому посмотрел на то, чего раньше предпочитал не замечать: на схожесть королевы и Урсулы, хотя они благоразумно старались не показываться на публике вместе, на то, как Елизавета следила глазами за «племянницей» своего фаворита, на то, как быстро Урсула заняла центральное место среди фрейлин королевы. Он мог бы понять и раньше, что все его чувства обречены, а планы не имеют шанса претвориться в жизнь; мог бы понять, если бы не побоялся взглянуть правде в глаза. Он заперся в своей неуютной холостяцкой комнате — должность капитана дворцовой стражи была почётной, но предполагалось, что он проводит в своих покоях слишком мало времени, чтобы обставлять их шикарно — и плеснул вина из кувшина. Эдвард достаточно ответственно относился к своим обязанностям, поэтому выпивал редко, и чаще это был лёгкий эль, но сейчас он просто чувствовал, что иначе ему не привести мысли в порядок. Но и вино не смогло прогнать из его памяти лицо Урсулы, её голос, её слова… Похоже было, что Урсула сама испугалась собственной откровенности; тогда зачем она решила рассказать ему о своей тайне? Это было малодушно, но Эдвард признавал, что был бы отнюдь не против, если бы этот разрушительный секрет оказался похоронен… Внезапная догадка пронзила его ужасом и болью: что если Урсула рассказала ему обо всём, только потому что умирала? Она ведь была достаточно умной девушкой, чтобы не понимать, какие последствия для них повлечёт за собой это откровение. Так что могло подтолкнуть её к этому, кроме неотвратимого страшного исхода болезни, перед которым меркнет любая опасность? Холодный пот прошиб Эдварда. Да как он мог быть таким грубым с ней, таким холодным?! Собственные разочарование и горе воистину затмили ему разум, и повинуясь собственной гордыне, он даже не задумался о том, что чувствует Урсула. Уйти, свести все их отношения к холодному почтению — это казалось ему единственно верным, казалось, будет не так больно. И он был так эгоистичен, так мерзок, что не подумал о чувствах девушки, которую любил… О том, почему она решилась открыться ему. Разве мог он после этого называться джентльменом после того, как так позорно сбежал, как мог он смотреть в глаза людям, когда испугался первых же трудностей? Эдвард посмотрел на свою шпагу, висящую на столбике кровати, и стыдливо отвёл взгляд. Провёл ладонью по лицу. Это был подарок его отца по поводу его нового великолепного назначения: лучшая сталь, гравировка, богато украшенный эфес — с такой не стыдно и на королевском приёме показаться. Всё как и пристало начальнику королевской стражи. Но теперь Эдварду казалось, что он не достоин ни этой шпаги, ни своего высокого поста, ни даже благородного имени. Чего стоит его присяга королеве и Англии, слово, данное отцу и матери, если он так просто отвернулся от той, что была ему дороже всех других? Он набросил камзол и снова отправился в покои Урсулы, твёрдо намереваясь загладить свою вину. И если он прав… и она умирает, он никогда не простит себе, если покинет её хоть на мгновение. Эдварду казалось, что он шатается, как пьяный, а может, так и было, но по счастью он не встретил в тёмных коридорах спящего дворца никого, кроме собственных подчинённых; они лишь отсалютовали ему, стоя навытяжку, и если и заметили что-то странное в нём, то промолчали. Но не проболтаются ли они наутро? Мысль мелькнула и пропала — сейчас ему было плевать на это и на всё остальное, кроме Урсулы. У дверей её комнат он помедлил лишь мгновение и постучал. После нескольких невыносимо долгих секунд тишины дверь приоткрылась, и в щёлку выглянула Алиса. — Что это вы тут делаете… сэр? — ворчливо и без капли уважения поинтересовалась она. — Мне нужно увидеть… леди Анну. — Имя, к которому он привык, едва не сорвалось с его языка. Служанка нахмурилась. Щёлка стала немного меньше, и Эдварду пришлось упереться в дверь рукой, чтобы она не закрылась. — Леди Анна отдыхает. Вы знаете, сколько времени? Самые страшные картины пронеслись перед воображением Эдварда: умирающая Урсула, чёрная тень священника, совершающего последний обряд, над ней, бледная тускнеющая кожа, закрывшиеся глаза… Но Алиса, кажется, была спокойна, хоть и недовольна, и голос её звучал ровно, без слёз и печали. — Я просто хочу знать, как она. Разве это так сложно — впустить меня?! Я лишь взгляну на неё, я должен знать… Строгим взглядом Алиса смерила его, и Эдвард подумал, что, наверное, выглядит как умалишённый. Но и на это тоже ему было наплевать. Он достал из кошеля золотой и сунул в руку Алисе. Та изумлённо взглянула на монету, потом — на него. — Если бы вы не были начальником дворцовой стражи, я бы с удовольствием кликнула стражников. — Она держала золотой так, словно он был ей противен. Потом, подумав, вздохнула и сунула его за корсаж. — Вы расстроили мою госпожу, сэр, да так, что она плакала, а теперь она отдыхает. Если вы хотели объясниться с нею — только если не хотели добавить чего-то дурного — то, возможно, вам лучше прийти завтра. Словно камень свалился с души Эдварда. — Так она не… — Не что? — уточнила Алиса. Слова не шли, но он заставил себя произнести их: — Не умирает? — Господи, помилуй! — Алиса осенила себя крестом. — Что это вы выдумали?! Вы, кажется, пьяны, сэр, идите-ка поспите, может быть, ваши странные фантазии уйдут вместе с ночью. Умирает! Моя госпожа сильная и уже идёт на поправку, вот так вот! — с этими словами Алиса захлопнула дверь перед носом у Эдварда. А он мгновение тупо смотрел на резное дерево, сомкнувшееся перед ним, а потом сполз на пол и беззвучно расхохотался, чувствуя, как слёзы облегчения подступают к глазам. Когда наступило утро, Урсуле не хотелось открывать глаза и выбираться из-под одеяла, хотя лихорадка, кажется, прошла окончательно. Хотелось, чтобы ошеломлённое лицо Эдварда, его в один миг ставший ледяным взгляд, обезличенная вежливость, которой сменились его искренние беспокойство и любовь — всё это осталось в кошмарном холодном сне. Но оказалось, что это реально, как реальным оказалось её одиночество. Какой же она была дурой! Как она могла забыть о правилах того мира, в котором теперь жила?! Несмотря на весь блеск и мнимую беззаботность, он таил в себе множество опасностей и ловушек в виде глупых, необъяснимых условностей, невидимых преград между людьми из-за одного только титула, которые для Урсулы ничего не значили. И она, как последняя глупышка, попала в эту ловушку! Насколько же проще было на улице: ей всего только нужно было добыть себе несколько монет на пропитание, при этом не угодив в лапы сутенёров или солдат и не оказаться в тюрьме или на виселице. По сравнению с непредсказуемым течением каждого дня в королевском дворце это были сущие пустяки. А ведь она всего лишь хотела, чтобы между ними не стояло ничего, не было никаких тайн! Это казалось Урсуле уместным, потому что она видела, как тайна, которую хранила от её матери её сестра-королева, разрушила жизнь Елизаветы, разрушила её собственную жизнь. Если бы она сохранила своё происхождение в секрете, однажды всё равно всё выплыло бы наружу и разрушило её отношения с Эдвардом. Или и того хуже: кто-то другой, враг королевы и Англии, прознал бы обо всём, и кто знает, что мог бы предпринять? Тогда Эдвард оказался бы в опасности, сам того не подозревая; она всего лишь хотела, чтобы он смог быть готовым к любым возможным неожиданностям, если в самом деле любил её и собирался провести с нею жизнь… как ей казалось. Потому что она любила его и не хотела подвергать его опасности. А теперь её забота привела лишь к тому, что она осталась одна, с обратившимися в пепел мечтами, опустошённая и разбитая. Если он в самом деле любил её… Урсула была уверена, что да, но что если она всего лишь попалась в очередную ловушку, которую здесь именовали галантностью? Урсула мало понимала в любви и поцелуях, но что-то ей подсказывало, что так целовать, так смотреть невозможно, если не любишь. Это ведь было не только здесь, в стенах дворца, где она превратилась в раззолоченную куклу, это было и в его лондонском доме, там, где её руки были загрубевшими от холодной воды и щёлочи. Она не могла ошибаться. Но если всё-таки… ошиблась? Урсула села на постели, и тотчас, услышав шорох одеяла, из соседней комнаты появилась Алиса. Она что-то держала в руках и выглядела не слишком довольной. — Доброе утро, миледи. Вы долго спали. Надеюсь, сегодня вы чувствуете себя лучше. — Да, кажется. — Если не брать во внимание то, как плакало сердце, ей действительно было лучше. Но своей служанке она, конечно, не собиралась в этом признаваться. — О вас справлялся граф Лестер и сама Её Величество… и ещё кое-кто. Сказано это было с такими заговорщическими нотками в голосе, но в то же время ворчливо, что Урсула вскинула взгляд на неё. Алиса, похоже, считала своим священным долгом оберегать её, и судя по всему, происходящее ей не слишком нравилось. Кто же ещё интересовался её скромной персоной? У Урсулы сжалось сердце: рассказывая Эдварду обо всём, она предполагала, как нечто само собой разумеющееся, что он сохранит её тайну, но что если он всё же кому-то рассказал? Урсула считала его джентльменом, не способным на такую подлость, но что если она ошиблась, снова ошиблась? Одному только Богу известно, как сильно ей и её родителям сможет навредить тот, кто будет держать в своих руках эту тайну. — Кто? — стараясь сохранять спокойствие и безразличный вид, поинтересовалась она, хотя сердце в груди взволнованно бухало. — Ох… — Алиса посмотрела на коробочку и пергаментный свёрток, которые держала в руках, потом снова на Урсулу. — Я говорила ему, что не стоит сюда приходить, ещё ночью говорила, особенно после того, как он так обидел вас, миледи… Я не знаю, о чём вы говорили, да и нехорошо это было бы, если бы знала, но я видела ваше лицо после того, как он ушёл! Все эти мужланы одинаковые, миледи, что бедные, что богатые… Она всё тараторила и тараторила, а в груди Урсулы распускался воздушный цветок ликования. Если Алиса говорила не об Эдварде, то она сошла с ума. Но как это, он был здесь? Вернулся после того, как облил её таким холодом и распрощался, казалось, навсегда? Из потока возмущённых слов Алисы Урсула не могла уловить самого главного, поэтому переспросила, нетерпеливо взмахнув рукой: — Кто приходил? О ком ты говоришь? — Она едва сдержалась, чтобы не выкрикнуть его имя, но вовремя напомнила себе, что она — знатная дама и должна беспокоиться о своих гордости и чести. Алиса осеклась и задумалась на мгновение, словно вопрос Урсулы застал её врасплох. — Кто? Ну как же, миледи? Сэр Эдвард Коллтон. Явился сюда ночью и требовал, чтобы я разбудила вас, — негодующе сказала она. — Насилу спровадила его! А утром, чуть свет, пришёл вот с этим, — и тут Алиса протянула Урсуле коробочку и пергамент. Она схватила это послание с такой жадностью, словно вся её жизнь зависела от этих вещей. Значит, Эдвард не забыл о ней, не отказался от неё? Не испугался? И как она могла так скоро отчаяться, опустить руки? Личный секретарь королевы учил её читать и писать; его уроки давались ей не так хорошо, как когда-то уроки Эдварда, и ей всегда было интересно, знал ли этот молчаливый серьёзный человек её тайну и тайну своей госпожи. Сломав печать с гербом Эдварда, Урсула жестом отослала Алису, но после запоздало подумала, сможет ли управиться с посланием сама? Меньше всего ей хотелось делиться со служанкой содержанием послания, которое могло быть как разбивающим сердце, так и воскрешающим, но выбора у неё не было. И она уже почти готова была позвать Алису снова, когда увидела, что записка Эдварда состоит всего лишь из одного слова. Что ж, с одним словом она вполне могла справиться и сама. «Прости. Э» — так гласили угловатые буквы на пергаменте, и не сразу Урсула поняла, что это на самом деле: извинение или прощание? Теперь она почти уже злилась. За последние полчаса она низвергнулась в пучину отчаяния, страдала от собственной глупости, а после вознеслась на вершину счастья, так что она просто устала, и меньше всего ей хотелось разгадывать загадки или терзать себя недомолвками. Что же, оставался ещё маленький футляр из бордовой кожи, возможно, ответ крылся в нём. Открыв его, Урсула ахнула: на бархатной подушечке покоилось кольцо с прекрасным нежно-розовым камнем, простое и великолепное одновременно. Сомнений не оставалось: Эдвард просил у неё прощения. И она позволила себе думать, что он предлагал не только извинения. Но не стоило строить воздушные замки, пока она не поговорит с ним.

***

Он полагал, что намерения Елизаветы выдать их дочь за Арундела призрачны, но ошибся. Когда Урсула выздоровела, и тревога за её жизнь перестала снедать Елизавету, она снова заговорила об этом союзе, правда, пока только с ним — к счастью. Несмотря на волнение за дочь, он не потерял голову, а всё это время присматривался к Филиппу Говарду, помня о том разговоре и брачных планах, которые, впрочем, не считал серьёзным. Этот юноша не нравился ему: слишком хрупкий и боязливый для двора, слишком неуверенный, слишком ненадёжный. Такому место где-то в сельской глуши, отдалённом поместье, там, где твёрдость его духа будут испытывать лишь нерадивые слуги. Для придворной жизни с её вечными соблазнами, интригами и искусителями он был не приспособлен. Более того — опасен, ведь любой более сильный духом, хитрый и предприимчивый человек мог использовать его, как оружие в своих руках. Кроме того, отец Филиппа был только что казнён по приказу Елизаветы, и едва ли это печальное событие могли затмить почести, которыми его осыпали. Роберт видел это в печальных глазах новоиспечённого графа, как и неуверенность, на своём ли он месте, среди тех ли людей… Когда эти сомнения подкрепятся чьим-то уверенным словом, дорогим подарком или кошелем с золотом, они станут серьёзным испытанием его верности. И Елизавета собиралась вложить в его руки самую страшную свою тайну, оружие, которое могло уничтожить её и всю Англию? Да это всё равно что развести под собственным троном костёр и забыть рядом горшочек с порохом! К тому же, Роберт был уверен, что Анна будет несчастна с этим человеком. Не то чтобы брак без любви, по принуждению, был редкостью среди аристократов, скорее уж это было закономерностью, но Роберт, сам отлично знавший, как тягостен такой союз, не желал подобного своей дочери. Анна и без того мало счастья видела в жизни, и её официальное происхождение не налагало на неё никаких обязанностей, так что можно было позволить ей самой выбирать себе мужа. Он был уверен, что она не выберет Филиппа, несмотря на все его достоинства; Роберт видел, как они танцевали на балу, как смотрели друг на друга, и понимал, что между ними не было ровным счётом ничего общего, даром, что они были родственниками. Анна ведь была так сильно похожа на Элайзу, как только это было возможно: упряма, своенравна, прямолинейна. Стальной характер старого короля Гарри и Анны Болейн, если хоть половина того, что Роберт слышал о ней, была правдой. Елизавета, правда, за долгие годы маневрирования среди опасностей политики и придворной жизни научилась мастерски скрывать эти черты своего характера, Анну же жизнь научила лишь убегать и бить. Даже несколько месяцев сытой и безопасной жизни во дворце едва ли достаточно изменили её, чтобы она стала покорной женой для человека, которого не любила и, кажется, даже не уважала. А жизнь ещё не научила её преклоняться перед одним лишь титулом и родовитостью. К тому же, у Роберта были подозрения, что сердце его дочери уже безнадёжно занято. И он даже полагал, что знал имя этого счастливчика — или несчастного, как посмотреть. Роберт не придал никакого значения, когда они танцевали на каждом балу в новогодней череде развлечений — в конце концов, его дочь была настоящей красавицей, а её близость к королеве ещё увеличивала вереницу поклонников, желающих потанцевать с нею. Но когда Анна выздоровела, и её вынужденное затворничество кончилось, он вдруг увидел их в саду. Потом ещё раз. И ещё. Эдвард Коллтон, позабыв, кажется, свой долг, аккуратно приноровился к медленному шагу ещё ослабленной после болезни Анны, а её затянутая в перчатку рука доверчиво лежала в его руке. Они гуляли в самом дальнем конце сада, почти незаметные для посторонних, и если бы не зоркий глаз верного сэра Эдмунда, вероятно, и Роберт бы не обратил на них внимание. Но увидев их однажды, он стал присматриваться снова и снова. И увидел, что то, что было между ними, не было просто ничего не значащим галантным флиртом. Эдвард был явно очарован Анной. Роберт понимал, что мог бы спросить напрямую — если не у Анны, то у Эдварда, ведь, в отличие от Анны, Эдвард знал цену титулам и родовитости, как знал, с кем нужно было быть предельно откровенным, а с кем можно было бы слукавить. Когда спрашивает Роберт Дадли, граф Лестер, никто не может солгать. Анне, похоже, на это было плевать. Но Роберт не стал спрашивать. Вместо этого он подослал сэра Эдмунда к служанке Анны; но несмотря на свой достаточно юный возраст, Алиса оказалась крепким орешком — и верным, к тому же. Эдмунду при всей его настойчивости не удалось узнать ровным счётом ничего, и тогда он лично пришёл к Алисе, подкрепляя свои вопросы достаточным количеством золотых монет. Золото Алиса взяла и не решилась отказать графу в честном ответе, но выглядела при этом так, словно её растягивали на дыбе. Роберт узнал более чем достаточно, чтобы лишь укрепиться в своих подозрениях. Всё оказалось даже сложнее, чем он предполагал: чувства к молодому Коллтону у Анны появились куда раньше, чем она познакомилась со своими родителями. А значит, если ей придётся выбирать, в её выборе нельзя быть уверенным до конца. — Ты что, меня совсем не слушаешь? — Возмущённый голос его возлюбленной королевы вернул Роберта в реальность. — Слушаю, конечно, — машинально ответил он. Даже если бы он не слышал ни единого слова, он точно знал бы, о чём Елизавета вела речь последнюю четверть часа. Аргументы в пользу брака Анны с Арунделом, на его взгляд, были слабыми все до единого, и едва ли Елизавета сама не могла этого не понимать; она как будто пыталась сама себя убедить. А может тренировалась убеждать, потому что, видит Бог, когда она захочет сообщить о своём решении Анне, ей понадобятся вся её выдержка, упрямство и властность. Роберт был уверен, что их дочь так просто не отступится от того, что ей дорого, даже ради того, чтобы порадовать свою царственную мать. До сих пор она была покорной и пыталась подстроиться к придворной жизни, даже если не всё ей нравилось, но у всякого послушания есть свои пределы. — И что скажешь? — Похоже, он молчал достаточно долго, чтобы Елизавета начала терять терпение. — Скажу, что моё мнение ничуть не поменялось: Арундел Анне не пара… по многим причинам. Гневный румянец загорелся на щеках Елизаветы. — Назови хоть одну. — Могу назвать сразу несколько. Я не доверяю Арунделу и не хочу, чтобы ты подвергалась опасности, приближая его к себе. Правда о рождении Анны рано или поздно выйдет наружу, так что тебе придётся держать его при дворе всё время, чтобы у него не было соблазна использовать её против тебя. Но парадокс в том, что в Лондоне у него слишком много соблазнов предать тебя. И потом, Анна! Она только учится читать и писать — ты хочешь, чтобы она стала графиней Арундел, законодательницей мод, одной из самых видных женщин в королевстве?! — Он любил свою дочь, но он мог смотреть правде в глаза, и то, что он видел, было в высшей степени нелепым. А Елизавете материнская любовь, похоже, застила зрение и разум. — Мне продолжать? — Роберт вопросительно поднял брови. Она поджала губы. — Не стоит. Но если я не найду ей мужа и навсегда оставлю рядом с собой, ты снова скажешь, что я рискую. Роберт с улыбкой кивнул: она слишком хорошо знала его. Но Елизавету это ничуть не рассмешило. — Тогда что ты предлагаешь? Если ты собираешься только смеяться, Роберт, то изволь оставить меня! — Прости, прости. Выдай Анну за муж за кого-то… помельче, с более скромным титулом. — Племянница Роберта Дадли замужем за мелким землевладельцем? Думаешь, это ни у кого не вызовет подозрений? — Почему же мелкий землевладелец? Пусть он будет из придворных, но не одним из могущественных пэров Англии. — Я хорошо знаю тебя, Роберт, — Елизавета подозрительно прищурилась, — у тебя кто-то есть на примете. — Пожалуй. — Могу я узнать его имя, или мне придётся пригласить палача, чтобы вытянуть его из тебя? Теперь Роберт рассмеялся по-настоящему. — Эдвард Коллтон кажется мне вполне достойной кандидатурой. На несколько мгновений Елизавета задумалась, похоже, вспоминая, о ком он говорит. — Эдвард… Постой, ты что, о сыне барона Морли, который… у которого Анна жила?.. Ты что-то знаешь? Между ними что-то есть? — Но в её голосе звучал не столько интерес, сколько угроза, и Роберт решил не раскрывать перед Елизаветой всё, что знал. — Нет, но думаю, Анна может симпатизировать ему… В конце концов, он спас её и привёл сюда. Это достаточно романтично. И потом, они хотя бы знают друг друга. — Да, романтично… Но это не сказка, Роберт, где тот, кто спас принцессу, получает её руку.

***

То, что он задумал, можно было назвать безумием — или государственной изменой. Но Урсула уверяла его, что о её тайне знает всего несколько человек в Англии и во всём мире: королева и сэр Роберт Дадли, он сам и некий подручный сэра Роберта, верный до мозга костей человек. В таком случае, что необычного будет в том, чтобы молодой человек из благородного дворянского рода обратил внимание на девушку из знатной семьи? Их мир держался на этом, целый мир. Значит, чтобы назвать его изменником и отрубить ему голову, королеве придётся раскрыть секрет, который может стоить ей трона… Так что Эдвард уповал на то, что Елизавета не станет так рисковать. А ещё он надеялся на то, что ему хватит ума не проговориться Урсуле о том, какие недостойные мысли посещают его. Но он больше всего на свете боялся потерять её и готов был на любое безумство. И всё же ему было необходимо с кем-то посоветоваться. Хотя бы просто озвучить свою затею, потому что Эдвард не собирался отказываться от неё, что бы ни услышал. И для этого он выбрал человека, который лучше остальных разбирался в любых светских условностях. Он нашёл мать в гостиной и тихо остановился в дверях, глядя, как она корпит над вышивкой. Конечно, он не собирался рассказывать ей всю правду, потому что боялся, что она велит ему и мысли о столь дерзновенной женитьбе оставить. Леди Френсис Морли всегда знала своё место и место своей семьи в строгой и чёткой придворной иерархии. Но то, что узнают все, она должна узнать первой. — Матушка, — проходя в гостиную, позвал Эдвард. Она даже подскочила на месте, и лишь потом подняла на него взгляд. — Батюшки! Не ожидала увидеть тебя дома в ближайшие дни. Что-то случилось? — Тонкие брови её сошлись на переносице от внезапной неприятной догадки. Это правда, с тех пор, как его сделали начальником королевской стражи, он всё реже бывал дома. Но не только служба привязывала его к королевским резиденциям… Службу мать одобряла; одобрит ли Урсулу? Он подошёл к ней, поклонился, поцеловал нежную материнскую руку. Помолчав немного, выпалил без обиняков: — Матушка, я решил жениться! Несколько мгновений он разглядывал вышивку: яркие шелковисто блестящие цветы. Что это будет: деталь платья или камзола, скатерть, шпалера? Потом, решив, что молчание затянулось, поднял глаза на мать. Встретившись с ним взглядом, леди Френсис вопросительно подняла брови. — Вот как? Я думала, пребывание при дворе наоборот вызовет у тебя желание продлить свою холостяцкую жизнь как можно дольше и наслаждаться обществом фрейлин и придворных дам королевы. Даже с твоими сёстрами я ещё не думала об этом, не ожидала, что ты первый из моих детей заговоришь о браке. Это была правда: в отличие от многих матрон, выдававших своих дочерей замуж едва ли не тотчас после представления ко двору, леди Френсис медлила, позволяя Кэтрин и Энн наслаждаться придворными развлечениями. Но Эдвард понимал, что она всего-навсего приценивалась. — Что ж, — задумчиво произнесла она, — если ты действительно твёрдо решил жениться, Эдвард, то я поговорю со своими приятельницами. У многих из них есть дочери на выданье, достаточно знатные и богатые для тебя. А ты так быстро продвигаешься по королевской службе, что, думаю, они будут счастливы получить от тебя предложение. Эдвард помолчал мгновение. Трудно было лишить мать такого удовольствия, как выбор жены для него. Но тут уж его сёстрам придётся принять эту ношу за него. — Я благодарен вам, матушка, за заботу, но, — при этих словах она выразительно подняла брови, — у меня уже есть избранница. Леди Френсис совладала со своим изумлением, хотя ей и понадобилась на это минута. — И кто же это? — Ей явно не терпелось услышать имя той, которая так скоро покорила сердце её всегда рассудительного сына — и убедиться, что Эдвард не продешевил. Набрав в грудь побольше воздуха, Эдвард выпалил: — Леди Анна Дадли. Его мать машинально кивнула. — Леди Анна Дадли… Что?! — Она прижала руку к груди, глаза её изумлённо — и почти испуганно — расширились. — Леди Анна Дадли, — медленно повторила она, будто привыкая к этой мысли, к этому имени, — это ведь племянница Лестера?! Это ведь… это ведь та девушка, что жила у нас? Служила посудомойкой? Впервые Эдвард видел свою мать такой взволнованной. Впервые, казалось, она не знала, как поступить. — Да, матушка, — сдерживая невольную улыбку, ответил он. Она нахмурилась и какое-то время пристально смотрела на него. Что ж, следовало признать, что такая реакция удивила его: он полагал, что перспектива породниться с семьёй королевского фаворита будет встречена его матерью с большим воодушевлением. — Прошу, скажи, что между вами ничего не было, пока она жила здесь. — На скулах её зажёгся бледный румянец, но его мать старалась быть максимально сдержанной, поднимая такую тему, которая явно была для неё слишком неприличной. — Ты молодой мужчина, а они часто бывают не сдержанны по отношению к молоденьким хорошеньким служанкам… Он понимал, что так беспокоило и пугало его мать, что перевешивало все привилегии от такого брака: никому во всей Англии не хотелось бы, чтобы его хоть заподозрили в непочтительном отношении к члену семейства графа Лестера. — Нет, нет, ничего, — поспешил успокоить он мать. Коснулся её руки, с удивлением отмечая, как холодны её пальцы. — Но, кажется, полюбил её я уже тогда. — Теперь можно было признаться. — А девушка что? — Она отвечает мне взаимностью. С тех самых пор… Улыбка леди Френсис казалась вымученной, а из глаз не исчезла задумчивость. — Не слишком ли ты самоуверен, Эдвард? Не слишком ли высоко ты замахнулся? — осторожно поинтересовалась она. Ты даже не представляешь, насколько, подумал он, и сердце его сжалось. — Не знаю, — солгал он, — я и не думал об этой высоте. С минуту она молчала, потом её лицо немного расслабилось, улыбка стала более живой, хотя всё ещё не слишком радостной. — Поразительно, а ведь мне всё ещё не по себе от мыслей, что мой сын влюбился в посудомойку. И в то же время он планирует породниться с одним из влиятельнейших семейств в Англии. Большая часть людей, которых я знаю, будет нам завидовать, но в этом-то и состоит самая большая опасность. Эдвард стиснул её руку. — Вы знаете, что я не боюсь никаких опасностей. Мне нужно лишь ваше благословение, матушка, с ним и любовью леди Анны я смогу преодолеть всё. Его мать подняла на него взгляд. — Меня назовут сумасшедшей или полной дурой, если я не дам тебе благословение на этот брак. Но я бы стерпела это, потому что брак этот слишком приближает тебя к вершине, на которой так трудно удержаться, и это может быть опасно не только для тебя, но и для всех нас. Я бы стерпела это и любые насмешки и отказала бы тебе, Эдвард, если бы не видела, как сильно ты жаждешь этого. Поэтому я думаю, что у меня нет такого права. Они вновь встретились в заснеженном саду — это стало их ежедневной традицией, и Урсула спрашивала себя, каких нарушений устава это стоило Эдварду. Но снова и снова он покидал свой пост, чтобы встретиться с нею вдали от любопытных глаз придворных и королевских слуг, которые легко могли оказаться шпионами. Урсула знала, что Эдварду несдобровать, если заметят, как часто он забывает о своих обязанностях ради неё, но не могла отказаться. На эти прогулки её сопровождала медлительная и всегда чуть встревоженная Алиса: она переживала, что её госпожа ещё не до конца оправилась, чтобы без толку бродить по парку с кавалером. Урсула действительно уставала сильнее и быстрее, чем до болезни, но помалкивая, стараясь ничем себя не выдавать. Она предпочитала встречи с возлюбленным сидению в четырёх стенах, даже если они были позолочены и обиты парчой. Ах, если бы только она могла всё объяснить Алисе, и та перестала ворчать! В своей жизни она мёрзла и голодала так сильно, что любой холод, голод и жажда, которые она могла испытать сейчас, были ничтожной неприятностью в сравнении с тем, что ей приходилось переживать. И всё же она всю жизнь была вольной птахой, и теперь громадная махина дворца давила на неё так сильно, что, казалось, даже дышать становилось трудно. Ей нужен был воздух и свобода или хотя бы её подобие, которое она получала в огромном саду. Поэтому если ценой было общество Алисы, прогуливающейся неподалёку от них, она была согласна уплатить эту цену. Хотя Урсула всё равно считала глупой и смешной традицию, согласно которой знатные девушки и носа не высовывали из своих покоев без сопровождения компаньонки. Какие опасности могли их подстерегать здесь? Если кому во дворце и грозила опасность, так это служанкам, кухаркам и посудомойкам, когда они покидали свои комнатки под лестницей, в подвале или на задворках богатых покоев и попадали в поле зрения избалованных и распущенных мужчин. Это-то Урсула испытала на себе и знала, что их хвалёная галантность испаряется, как роса под солнцем, стоит им выйти за пределы королевских покоев, и ни в коем случае не распространяется на бедных девушек. Кроме того, у неё было подозрение, что Алиса, может быть, не по доброй воле, но всё же шпионила за ней и Эдвардом — если не для её матери-королевы, то для графа Лестера, её отца. Хотя ей, в сущности, было плевать: они не делали ничего предосудительного, во всяком случае, не Лестеру было её упрекать — не человеку, соблазнившему принцессу и породившему бастарда; не человеку, который как будто бы свёл свою жену в могилу ради люби королевы, а теперь и вовсе обхаживал другую. Всё видели его рядом с Летицией Ноллис, и каждый раз Урсула невольно думала о своей матери — что должна испытывать она? Иногда Урсуле казалось, что Роберт Дадли ею самой интересовался лишь потому, что она дорога Елизавете. Ей всю жизнь не хватало материнского тепла, и она была рада найти его подле королевы, но что такое отцовская любовь, Урсула хорошо знала благодаря Хьюго. И она была так мало похожа на то, что испытывал к ней Лестер. По-настоящему Роберт был предан лишь одному человеку на свете — Елизавете, даже несмотря на все свои интрижки с леди Ноллис. Порой Урсула даже думала, что если её существование станет как-то угрожать Елизавете, он с лёгкостью избавится от неё: найдёт повод удалить её от двора или прибегнет к помощи своего мрачноватого молчаливого слуги, чтобы она исчезла навсегда. И не посмотрит на то, что в ней течёт его кровь. С другой стороны, Урсула чувствовала в нём некоего… соучастника. Он так сильно оберегал свою возлюбленную королеву, что с лёгкостью скрывал то, что могло бы навредить её душевному спокойствию. Он был человеком куда более приземлённым, чем Елизавета, стоя у подножья, а не на вершине, он был ближе к реальному миру, чем королева, недосягаемая и возвышенная. Ближе к Урсуле. Она не была уверена, что он любит её, но знала, что может найти у него помощь, если это понадобится. Так что, если уж Алиса непременно должна была шпионить, то лучше уж для него, чем для королевы. Урсула потёрла руки, переступила с ноги на ногу. Эдвард опаздывал. Она бросила взгляд на ту часть сада, где на земле располагались большие солнечные часы. В летнее время, должно быть, вокруг них росли цветы, но сейчас земля была припорошена снегом, солнца не было и в помине, и бесполезные ажурные стрелки безжизненно торчали вверх, как переломанные кости скелета. Это сравнение, так неожиданно пришедшее ей на ум, напугало Урсулу, и она поспешно перекрестилась и прочла коротенькую молитву. Но где же Эдвард, почему его так долго нет? По здравому размышлению, любое дело могло задержать его, но прежде он никогда не опаздывал, что бы ни случилось. Она сделала ещё круг вокруг скамейки в углу сада, оглянулась на Алису, державшуюся поодаль. Служанка поймала её взгляд и подошла. — Моя госпожа?.. Где же сэр Эдвард? — Она смотрела на Урсулу с тревогой, породившей такую же тревогу в её собственном сердце. — Может быть, кто-то узнал о ваших свиданиях? — Я не делаю ничего, чего бы не делали другие! — рявкнула она. — Я ничем не отличаюсь от других, и Эдвард тоже! Она, безусловно, отличалась. Но тайну её рождения знали так мало людей, что только сэр Роберт или сама королева должны были прознать об этих свиданиях, чтобы препятствовать им. А что-то подсказывало Урсуле, что оба они предпочли бы сначала поговорить с ней. Никто из них не знал о том, что она рассказала Эдварду, так что едва ли бы они стали раскрывать свой самый главный секрет хоть кому-нибудь. Алиса покорно кивнула. — Может быть, вы соблаговолите вернуться в свои комнаты? — почти с мольбой проговорила она. — Вы замёрзли… Вы ещё слабы после болезни. — Всё хорошо, — сдерживая раздражение, ответила она. Ей было стыдно за свой недавний выпад: в конце концов, Алиса не желала ей плохого, она ведь даже наверняка не знала, что Алиса шпионила за ней. — Спасибо. Но я не замёрзла, я ещё подожду. Он должен прийти. Прошло ещё четверть часа, и Урсула уже почти не чувствовала кончиков пальцев от холода, ругая себя за то, что не прихватила с собой муфту или перчатки. И вот, когда она уже почти поддалась повторяющимся просьбам Алисы уйти из парка, из-за поворота вечнозелёной живой изгороди показался Эдвард. Он явно торопился, но шёл так стремительно, что даже ни разу не оглянулся по сторонам. Он с тревогой посмотрел на их обычное место, но стоило ему увидеть Урсулу, как тревога на его лице сменилась восторгом. Последние ярды он преодолел едва ли не бегом. Урсула протянула к нему руки и тут же оказалась в его объятиях. Склонившись над ней, он жадно поцеловал её, и у неё перехватило дыхание от неожиданности: после её болезни он вел себя с нею так, словно она сделана из хрусталя, и всегда был сдержанным, хотя страсть тлела в его взгляде. — Я боялся, что ты не дождалась меня и ушла! — Даже если бы я ушла, я всё равно живу под одной крышей с тобой, — ответила она, скрывая за ворчанием облегчение. — Да, да. И всё же… — Он сжал её ладони. — Да ты совсем окоченела! — Пустяки, теперь мне тепло, — улыбнулась Урсула. — Но где ты был? Что тебя задержало? Эдвард заговорщически улыбнулся, и у неё отлегло от сердца. — Я был дома, мне нужно было повидаться с матушкой. А после мне нужно было проверить всё посты, прежде чем я смог уйти. — А что твоя матушка? — помня о вежливости, спросила Урсула, хотя эта строгая женщина всё ещё вызывала у неё оторопь. Какое-то время Эдвард молчал, разглядывая их переплетённые пальцы. Потом поднял на Урсулу взгляд, наполненный такой любовью, что у неё защемило сердце. — Мне нужно было получить от неё благословение, и я его получил, — тихо сказал он. — Благословение? На что? — Я хочу жениться. — И прежде, чем она успела что-то сказать, прежде даже, чем она сумела осознать сказанное им, Эдвард опустился перед ней на колени. — Урсула, любовь моя… Позволь звать меня так, потому что я встретил и полюбил тебя под этим именем, хотя я буду любить тебя, каким бы именем ты ни звалась, кем бы ты ни была… Я знаю, что по правилам я должен сперва поговорить с твоим… твоим… словом, с сэром Робертом, но я не могу спрашивать его не будучи уверенным в твоём решении. — Его взгляд блуждал по её лицу, жадно впитывая каждую эмоцию. — Я прошу тебя, ответь, согласна ли ты стать моей женой? Сердце Урсулы билось где-то в горле, а к глазам подступили слёзы. Она осторожно высвободила ладони из рук Эдварда, стараясь не замечать тревогу, вновь отразившуюся на его лице. — Я тоже люблю тебя, больше всего на свете люблю, — непослушными губами произнесла она. — Но я… прости, Эдвард, я не могу.