Королева проклятых

Дождавшись, пока все огни в доме погаснут, а Эмма и Энн, вдоволь наболтавшись, разойдутся по своим постелям, девушка выскользнула из-под одеяла и, наскоро одевшись, прокралась в кухню. Тепло от очага ещё не рассеялось, запах мясной подливки всё ещё витал в воздухе, и Урсула с наслаждением потянула носом. В животе требовательно заурчало, и она с грустью подумала, что после пятнадцати полуголодных лет, наверное, никогда не наестся. Добрая Эмма, должно быть, видя в ней что-то, недоступное другим, тайком подкладывала ей еду, и по-матерински мягко улыбалась, заставляя сердце девушки таять. Когда взгляд Урсулы наткнулся на завёрнутый в тряпицу кусок зачерствевшего пирога, который поутру нужно было отдать любимому коню барона, она почувствовала, как щёки её запылали от стыда. В сравнении с большинством своих бывших товарищей Урсула жила прямо-таки по-королевски. Но, если взрослые могли сами добыть себе еду или, во всяком случае, обойтись теми крохами, которые выпадали на их долю, то дети не должны были знать такой судьбы. С болью в сердце Урсула вспомнила голодные глаза детишек, с которыми говорила только сегодня утром, их ручонки, боязливо тянущиеся к ней в корзину. И при мысли об этих детях решение, что мучило её весь день, окончательно укрепилось. Уверенным движением девушка увязала в кусок чистого полотна этот пирог, остаток свиного окорока, что был на ужин слугам, небольшой кувшинчик молока и краюху хлеба. Где-то на задворках её сознания ещё билась упрямая мысль о том, что если её поймают на том, что она крадёт у своих хозяев, её вышвырнут на улицу так быстро, что она не успеет даже пикнуть что-то в своё оправдание. Но жалость к покинутым на произвол судьбы детям пересилила в ней страх за собственную судьбу, и, торопливо осенив себя крестом на удачу, девушка выскользнула в темноту ночи. Теперь, в отличие от первого своего путешествия по ночному Лондону, она шла уверенно, держа путь прямиком туда, где высилась в темноте грозная громада «Дома с привидениями». В детстве они с товарищами частенько бегали туда, презрев запреты вожака, надеясь поймать воющего призрака за хвост, и, хоть Хьюго и его подручные быстро отучили их от этого хворостиной, ноги девушки ещё не забыли путь к этому страшному дому. Найдя дыру в заборе, Урсула ощупью пролезла в неё. Перехватив свой узелок одной рукой, она положила правую ладонь на рукоять ножа, готовясь к встрече с часовыми, которых нищие должны были по обыкновению выставить на ночь. Но в огромном, поросшем сорной травой дворе она не встретила ни души, и лишь слабо тлеющие в тёмных провалах окон огоньки сказали ей о том, что дом обитаем. В первую минуту дыхание девушки сбилось от страха, а сердце объял знакомый, как в детстве, ужас перед неизвестностью, обитающей в доме. Но приглушённые ночью людские голоса и скрипящий, хриплый звук губной гармошки прогнали это ощущение чего-то потустороннего. Идя на звук, девушка без труда нашла вход. Приникнув к разошедшимся доскам двери, Урсула разглядела отблески очага и движения теней в комнате, в которую открывалась дверь. Переведя дух и взмолившись небу об удаче, девушка толкнула дверь и вошла в дом. От увиденного её передёрнуло: сырая комната, с потолка которой капали холодные капли, продуваемая ветрами сквозь разбитые стёкла, неумело сложенный костёр прямо посреди комнаты. Ни один притон нельзя назвать уютным, но монастырь был хотя бы каким-то подобием дома, здесь же… Урсула поёжилась и крепче сжала узелок, словно снедь, увязанная в нём, придала бы ей уверенности. Но уверенность не пришла: теперь девушка чувствовала себя среди них чужой, хоть с лёгкостью бы назвала все эти силуэты по именам. - А, наша плясунья! – воскликнула одна из сидевших подле двери старух. Урсула узнала Мышь и нерешительно улыбнулась ей. Тотчас все взгляды обратились к ней, пронзительный звук губной гармошки оборвался, захлебнувшись в общем удивлённом вздохе. - Тебе повезло больше остальных, - Мэри-Мать, осунувшаяся и вдруг растерявшая свою красоту, с разукрашенным разноцветными синяками лицом, окинула её взглядом, в котором отчётливо читались зависть и неприязнь. - Некоторые теперь и вовсе в лучшем мире, - прибавил кто-то позади Урсулы. Голоса звучали неприветливо, глаза смотрели колко, оставляя шрамы на сердце девушки. Нельзя сказать, что она слишком любила каждого из них, но всю её жизнь они были её семьёй, и другой она не знала. И больно было видеть, как эта семья отворачивается от неё, словно она совершила какое-то преступление. Лишь нерешительные, нестройные детские шаги развеяли ту грозовую тучу, что собралась над головой Урсулы. Глаза детей горели надеждой и радостью, которые зажгли в девушке силы бороться против этого почти враждебного безразличия. Или хотя бы проигнорировать его. Отведя взгляд от угрюмых лиц, Урсула торопливо развернула тряпицу. Она не сумела сдержать улыбку, рождённую под нетерпеливыми взглядами малышей. Затем она оделила всех детей едой, стараясь, чтобы всем досталось поровну. Еды было мало, но и это было больше, чем эти дети получали обычно. - Нам не нужны твои подачки, Принцесса, - раздался над нею наполненный ехидством голос. Девушка поморщилась, услышав своё старое прозвище, которое было ей неприятно и было дано не лучшими её друзьями. Оглянувшись, она увидела рядом с собой золотоволосую девушку. При рождении её отчего-то нарекли Солнышком, она была на два или три года младше Урсулы, но уже была одной из самых дорогих шлюх под началом у Милашки Джо. На губах её играла нахальная улыбка, светлые глаза искрились насмешкой. - Это не для тебя, а для детей, - огрызнулась Урсула, отворачиваясь от неё. – А где остальные? - обратилась она к сидящей неподвижно старой Мыши. Несмотря на то, что она всей душой желала вырваться из оков воровского мира, эти люди – пусть грязные, грубые, уродливые – были тем, что девушка не могла вырвать из своего сердца. Старуха пожевала беззубыми челюстями, вперив взгляд куда-то вдаль. - Кто-то в приюте – малышня в основном, кто-то в тюрьме. Некоторые примкнули к другим бандам. Но так высоко забралась только ты, Урсула. Урсула почувствовала, что краснеет, но раздавшийся вновь голос Солнышка вызвал в ней всплеск раздражения, затмившего всякое смущение: - Теперь ты не одна из нас. Убирайся. - Я буду приходить сюда, когда захочу, а ты попробуй меня остановить, - девушка презрительно сузила глаза. - Вот и попробую, - подбоченилась та. – Хьюго мёртв, а ты – предательница, и здесь больше никто, - не без удовлетворения выплюнула Солнышко. Ладонь Урсулы сама собой легла на рукоять ножа. Блондинка ухмыльнулась и вызывающе приподняла бровь, сжав в руке короткий, но острый ножик, которым частенько потчевала своих клиентов, когда ей казалось, что они ей недостаточно заплатили. Словно сам воздух накалился между девушками – в любую секунду одна из них могла ударить другую. - Солнышко! – повелительный голос, раздавшийся из глубины комнаты, заставил их вздрогнуть, а Солнышко – отнять руку от оружия. – Поди прочь. Блондинка бросила на Урсулу уничтожающий взгляд, но ослушаться приказа не посмела. Говоривший вступил в круг света, который отбрасывал огонь, и девушка поняла, почему голос показался ей таким знакомым. Том. Там, в сумеречном переулке, где они впервые встретились после облавы, она не смогла как следует разглядеть его, а здесь ужаснулась тем разительным переменам, которые произошли в нём. Её друг, вспыльчивый мальчишка исчез, уступив место суровому и угрюмому разбойнику, настоящему принцу воров. Возможно, именно таким хотел бы видеть своего преемника Хьюго: беспощадным с врагами и соперниками, строгим с остальными членами банды. Не самый ловкий вор, не убийца и не попрошайка, Том каким-то чудесным образом сумел возглавить остатки банды Пастора – Урсула с лёгкостью прочла это в его глазах. - Удивлён, что ты вернулась, - сухо произнёс Том, глядя куда-то в сторону. - Я не вернулась, - быстро ответила она, - и не вернусь. Это решено. - Кем решено? Тобой или твоим офицером? – по губам парня скользнула улыбка, от которой Урсула вздрогнула. - Мной. - Тогда что ты здесь делаешь? Холод в его голосе, твёрдом, как кремень, испугал её. Только теперь она поняла различие между ним и Хьюго: Хьюго, в молодости готовившийся стать священником, заботился о нищих, как о своей семье; Том был им скорее господином, чем отцом, и одному Богу было известно, как отъявленные головорезы стерпели это. - Я пришла помочь, - она сгребла рукой пустую тряпицу и пожала плечами. Не было смысла лгать или хитрить – Том чуял ложь за версту и терпеть её не мог. Да и зачем лгать, если её правда проста и понятна? - Нам не нужна твоя помощь. Не нужны солдатские объедки, - он презрительно кивнул на кусок пирога, который один из малышей держал в грязных ручках. - Тебе не нужны, а им, - она кивнула на того же ребёнка, - в самый раз. Парень нахмурился. Урсула поднялась с пола и схватила его за руки, вынуждая парня поднять глаза на неё. - Том! Пойми, я не отказываюсь от вас… - она замолчала, поняв, как глупо и высокомерно прозвучали её слова. Потому она только посмотрела парню в глаза, вкладывая в свой взгляд всё то, что не могла выразить словами. – Я могу приносить еду или деньги, когда мне заплатят жалование. Я хочу помочь! Всё это, - девушка обвела глазами сокрытое в полумраке помещение и людей, спящих прямо на сыром каменном полу, - часть меня. Я не могу отпустить… - Уходи, Урсула, - перебил её Том, покачав головой. – Тебе здесь больше не место. Уходи. Она отпустила, почти отбросила руки парня от себя, а он бегло скользнул взглядом по её лицу и пальцам, которые только что горячо сжимали его руки. - Я уйду, - почти грубо ответила она, - но вернусь, когда захочу. Ты больше не можешь приказывать мне. Девушка бросила последний взгляд на малышей, укладывавшихся на ночлег под рваными одеялами. Слёзы обиды жгли глаза, но она сдержала их. Уже взявшись за ручку двери, она почувствовала грубое прикосновение Тома на своём плече. Урсула остановилась и, помедлив немного, всё же подчинилась его требовательному касанию и обернулась. - Если ты предашь нас, берегись! Я лично выпущу кишки тебе и твоему солдату! - Не утруждай себя. Я не предательница, как бы тебе не хотелось, чтобы это было так. Едва он разжал пальцы, она бросилась прочь, подчиняя свои шаги скоро бьющемуся сердцу. Душу жгла ядовитая горечь, а из памяти не желали уходить колючие отблески холода в его взгляде, за которыми скрывалось что-то ещё – жаркое, опасное; она боялась, что то была та инстинктивная ненависть, которую питают к обществу, которое выбросило их на обочину жизни, и к остальным людям все нищие, все разбойники, все попрошайки. Обхватив себя руками за плечи, Урсула дрожала от беззвучных рыданий. Она медленно брела по тёмным улицам, даже не глядя по сторонам, совершенно забыв про опасности, которыми полнится Лондон после того, как погаснут огни. Наверное, если бы кто-то замышлял напасть на неё сейчас, девушка не вытащила бы даже ножа из-за пояса, хотя её всегда учили дорого продавать свою жизнь. Но словно высшие силы хранили разбитую и уязвлённую в самое сердце Урсулу, потому что она беспрепятственно добралась до квартала, где теперь обитала. Когда она окинула взглядом погружённые в безмятежный сон дома богачей, внутри неё снова шевельнулась взлелеянная за много лет, но будто бы уснувшая неприязнь к богатым: слишком свежи ещё были в её памяти образы полуголодных детей, оборванных стариков, озлобленных мужчин и женщин, вынужденных продавать своё тело за гроши. Погружённая в свои печальные мысли, она даже не заметила огонька, трепещущего в кухонном окне, а, тихо войдя на кухню, почти прошла мимо сидящего неподвижно Эдварда. - Кажется, я уже предупреждал тебя, чтобы ты оставила свои ночные прогулки. Урсула тихонько вскрикнула при звуке его голоса и замерла на месте. Одинокая свеча на столе перед ним освещала красивое лицо парня, живые серые глаза, глядящие на неё с осуждением и будто бы беспокойством. Но сейчас девушка не могла держаться с ним ни приветливо, ни услужливо – просто не было на это никаких сил. - Вам что-нибудь нужно, милорд? – не слишком вежливо осведомилась она, давая понять, что всё же не слишком желает выполнять сейчас его приказания. - Да, - он словно не заметил оттенка грубости в её словах. – Чтобы ты не уходила по ночам к нищим и чтобы не воровала еду. - Пусть они и нищие, но они – мои друзья. Что до еды… - девушка почувствовала, что густо краснеет под пытливым взглядом молодого господина, -…я всё возмещу с первого же жалования. - Нет, ты не поняла: твоё воровство раскроется рано или поздно, а воровства – даже если это жалкие объедки – в этом доме не терпят. Она почувствовала, как ярость закипает в ней. Этот напыщенный господин воображает себя таким сильным при своём золоте, великолепном коне и красивых доспехах, но, упади он на самое дно с высоты своего величия, он не протянул бы и дня в той нищете и грязи, в том голоде, в которых иные умеют не только выживать, но любить и быть счастливыми. Сжав руки в кулаки, Урсула шагнула к нему. Она не знала, что отразилось на её лице, но Эдвард нахмурился и сложил руки на груди. - Вам жаль чёрствого пирога для детей, милорд? Это низко. - Мне жаль тебя. Если моя мать дознается – а она дознается – тебе несдобровать. Не хочу, чтобы ты снова оказалась на улице. Новые гневные слова так и вертелись у неё на языке: она сказала бы ему, что не нуждается в его жалости, не боится его деспотичную мать, и не слишком-то дорожит своим местом, но последние слова, произнесённые со спокойным участием, заставили её проглотить оскорбления. Но всё-таки Урсула не могла согласиться с тем, что он требовал от неё. - Я всё равно не остановлюсь, даже под страхом увольнения, - тихо, но твёрдо сказала она. – Я отнесу им свою порцию еды или своё жалование, но не позволю им умереть от голода и болезней. Парень тяжело вздохнул. Он предвидел, что Урсула снова попытается сбежать, но искренне не понимал, зачем она так стремится в ту грязь, из которой чудом выбралась. Эдвард был убеждён, что ей не место рядом с нищими, и надеялся, что хотя бы в благодарность за его покровительство она послушается его. Но Урсула явила такое неожиданное упрямство и гордость, какой он никак не ожидал встретить в нищей танцовщице. - Почему ты так печёшься о них? Я думал, ты рада, что выбралась из той клоаки, но ты вновь стремишься туда, к тем проклятым людям… Она вспыхнула и перебила его, не в силах больше слушать эти слова: - Человек, который растил меня, как родную дочь, был королём воров и попрошаек, - не без удовольствия Урсула бросила Эдварду в лицо неприятную правду. – Он умер, и это значит, что я теперь их королева, а хорошая королева должна заботиться о своих людях. Вы говорите, что они прокляты, милорд… Что ж, - она только пожала плечами, - значит, я - королева проклятых. Напряжённая тишина повисла между ними. По лицу парня она не могла прочитать ровным счётом ничего, поэтому даже испугалась своей опрометчивой речи. Но исправить ничего уже было нельзя, поэтому девушка, сделав быстрый реверанс, убежала в свою каморку.

***

Едва забрезжил рассвет, чьё-то мягкое, нерешительное прикосновение разбудило Урсулу. Недовольно потянувшись, она хотела было перевернуться на другой бок и подремать ещё хоть полчаса, но взволнованный голос Китти прогнал всякий сон. - Поднимайся. Сейчас же! - Что такое? – стряхнув с себя руку служанки, Урсула села на постели. - Энн собирает всех слуг на кухне. Что-то произошло, - девушка пожала плечами и выбежала из комнатки. Скрыв под плащом ночную рубашку, Урсула поплелась на кухню. Сердце в груди трепетало в предчувствии чего-то недоброго, в горле пересохло. Какая-то часть её сознания понимала, что всё дело в пропаже продуктов, но всё же девушка продолжала надеяться, что ошиблась. Собравшиеся на кухне слуги недобро поглядывали на Энн, пряча зевки в кулаках. Но толстуха и сама была мрачнее тучи, поэтому спорить с нею никто не решился. Обведя собравшихся тяжёлым взглядом, она произнесла: - Сегодня из кухни пропали продукты. Вы все знаете, что миледи считает воровство одной из тягчайших провинностей. Я всё равно узнаю, кто это сделал, поэтому советую признаться сейчас. Урсула почувствовала, как к щекам прилила краска, и быстро опустила голову, будто бы зевая. Но, даже не глядя на Энн, она знала, что женщина остановила свой внимательный взгляд на ней. - И что, много пропало? – проворчал Том. – Зачем ты подняла нас ни свет, ни заря? - Кувшин молока. Хлеб. Остатки окорока. Пирог, который барон просил оставить для своей лошади. Ну, кто? – она ещё раз пристально оглядела слуг. – Честность приветствуется, лукавство – наоборот. Я ведь всё равно узнаю, кто… Сердце Урсулы колотилось так, что казалось, будто каждый в кухне слышит его неровный ритм. Она уже представляла, как её вышвыривают из этого дома, как всего несколько часов назад предрекал молодой барон, когда голос, раздавшийся от двери, заставил её подпрыгнуть на месте. - Я. Обернувшись, она увидела Эдварда, прислонившегося к дверному косяку. - Вы, милорд? – недоумённо переспросила кухарка. - Да, я. Ночью мне захотелось попить, я спустился на кухню и нашёл здесь молоко. Простите меня, - он улыбнулся склонившимся перед ним слугам, - должно быть, я лишил вас завтрака. - Пустое, - отмахнулась Энн. – Но окорок? – её взгляд оторвался от парня и скользнул по сонным работникам. - Я дрессировал своих собак. - А пирог? А хлеб? - Я встал до рассвета и отправился в конюшню. Вот видишь, Энн, ты зря подозревала этих добрых людей. Урсула чувствовала на себе его взгляд, но боялась даже поднять на него глаза. Краска стыда залила её лицо. Ему не было нужды вставать с рассветом и тащиться на кухню, участвовать в распрях прислуги – особенно после того, что она наговорила ему. И тем большую вину сейчас ощущала девушка, чем больше доверие освещало широкое лицо Энн. - Ладно, - женщина почесала подбородок и махнула рука, по-видимому, не решившись поспорить с господином. – Ну, что встали? Дел, что ли, у вас нет? Потягиваясь и зевая, бормоча что-то себе под нос, они разбрелись по своим углам, чтобы привести себя в порядок и приступить к привычным своим занятиям. И, прежде, чем Урсула успела хоть взглядом поблагодарить Эдварда, парень покинул кухню.