Маска быка

В Городе-на-Горхоне восстановился обмен продуктами, людьми и новостями с внешним миром, и ойнон Данковский где-то достал печатный пряник. Он протянул его Бураху, изгибая сочувственно черные брови и глядя пристально. – Не нравится мне быть Старшиной, Даниил, – нехотя проговорил Артемий, принимая подарок и задумчиво откусывая. Вид у него был уставший, зеленые глаза запали, на подбородке рябила русая щетина. – Надо было отказаться. – Не мог ты отказаться, – Данковский поменял позу на топчане, опершись о колени и сложив кончики длинных белых пальцев. – Ты в ответе за этих людей. И... не вполне людей. Там, в Укладе. Установилась невероятно теплая для осени погода, Бакалавр сидел на топчане только в белой рубашке и брюках. Из открытой двери Машины тянуло запахом подсушенной на солнце листвы и твири. В прямоугольнике света медленно плыла пыль, и Бурах стоял к свету спиной. – Старшину-то я кулаками забил, – сказал он, и понял, что на крупных пальцах только крошки остались. Лизнул подушечку большого. – Те три дня тяжелыми были, да? – Да. – Я знаю, Бурах. Ты... страшный человек, но иному и не дано усмирить быков. – И ты помочь мне хочешь? – спросил, не глядя на Данковского. – Хочу, – серые глаза смотрели неотрывно. – Ты теперь не такой, каким был, когда вернулся в Город. Я знаю – ты ходил путями Суок. Еще Данковский знает, что у Артемия плечи и торс в шрамах от ножей, увертливым он никогда не был. У него сбиты костяшки пальцев от драк, и живот все еще впалый, после голода двенадцати дней и испытания менху на прочность Бурах никак не мог вернуться в прежнюю форму. – Да, я много узнал. О себе и о людях вокруг, – глухо отозвался Артемий. – И я не уверен, что мне нравится то, что узнал. Отойдя, он достал из сундука холщевый мешок, а из него уже вынул и затем бросил перед Даниилом кожаную маску быка. Данковский поглядел на Бураха, на маску, поднял, покрутил в руках, ощупывая материал, грубоватый, достаточно твердый на ощупь. – Как погляжу, в этом Городе не у одних только подопечных Каспара Каина пристрастие к анималистическим играм, – он изогнул губы в усмешке и бросил деловито, словно на приёме. – Раздевайся, Бурах. И рассказывай, что узнал. – Я её отмыл. После него, – буркнул Артемий, принимаясь за застёжки на куртке. – Хотел выбросить, но не смог. Меня взяло отвращение поначалу. Мне вообще не нравился этот старик. У него вздрогнули плечи, и он заставил себя опустить их. – Но потом я понял, очевидно... Что, убив его, я стал таким же как он. Даже если мстил за отца, или что-то... – он стиснул свитер. – В этом роде, Даниил. Данковский отложил маску на топчан и, раскрыв саквояж, достал флакон, тряпку, и, засучив рукава, принялся неторопливо оттирать руки. Привычный едкий медицинский запах заглушал травяное благоухание, помогал собраться с мыслями и решиться на то, что должно быть сделано. – Убивший дракона сам становится драконом? Старый мотив, Бурах. И насколько я понимаю, ты делал это не ради мести, но потому, что Старейшина нарушил ваши законы. Бурах втянул носом воздух. Дезинфицирует что ли? – ...старый. Как и всё здесь, ойнон. Истины древние, как те камни и кость Суок на пустыре, – Артемий взялся за застежку брюк и вскоре стянул их, показывая крупные, со вздувшимися от трудов и ходьбы мышцами, ноги. – Он исчерпал себя. Старшина. Наши законы могут звучать глупо, но я чувствую их нутром. И поэтому мне думается, что... первое – у нас есть общее бессознательное. И второе – мы не так далеко ушли от животных, как хотим показать. Стоя в одном белье, он бросил короткий взгляд и тут же опустил его. – Я могу попросить? – Можешь. – Выведи меня. На улицу, к земле. Здесь нет никого. Никто не увидит. Данковский медленно кивнул, то ли словам Бураха, то ли своим мыслям. – Этот Город стоит на костях и крови. Звери – низшая ступень развития. Низшая, но необходимая. Основа для башни, стремящейся в высь, –защелкнув саквояж, он подошел к стеллажу, и, порывшись, достал моток веревки. Подергал, проверяя на прочность, и в несколько движений завязал узел. Приблизился к Артемию и накинул петлю на склоненную мощную шею. Сунул под мышку бычью маску и, захватив саквояж, обмотал вокруг запястья веревку и потянул Бураха за собой. В Степь. – Давай не будем сейчас, ойнон. Спорить насчет того... Честно ли втыкать быку в голову шип – или нет, – он немного кривит губы, и смотрит исподлобья. – Не более честно, чем убивать детей, – отзывается Данковский, и перед глазами на миг возникают невесомая бумажная Башня, вознесенная к небесам, и тело подростка в собачьей маске, скрючившееся у камней. Кажется, они не разрешили свое противоречие до конца. У Артемия гулко, болезненно бьется сердце, он молчит. В одном белье ходить странно, но он пытается об этом не думать. То, что произойдет дальше, будет куда сложнее для восприятия. Поэтому он просто идет. Выходит из дома, как выходил много раз до этого. Не к заводу – мимо забора – а прямо в Степь. Под босыми ступнями прохладная земля, впивающаяся в ноги мелкими комочками, непрерывно колющая травой, скребущая по бедрам. Ощущения такие насыщенные, что он даже замедляет шаг, удивленно глядя вниз, заставив веревку натянуться. Данковскому Степь врывается в легкие пряной свежестью, странным чувством – простора и колыбели. Краем уха он слышит призрачное мычание и гул остановившихся заводов, шорох травы и чужое дыхание. Веревка натягивается, впиваясь в кожу шершавым боком, Даниил чуть поворачивает голову. – Дальше. Идем дальше, Бурах. Я всё еще вижу Город... Не упрямься. И потянул за веревку, так что кольцо петли сильнее вдавилось в шею. Артемий подчинился. Он заставил себя привыкнуть к колющему, царапающему былью, к прохладе, развел плечи – и пошел. Обволакивающее ощущение уюта накрывало и его, как волнами, ритмично, с каждым шагом хлестали его травинки. Город – их прошлое и настоящее, их неразрешимое противоречие – остался позади. Здесь пахло только сухой землей и степью. – Здесь есть менгиры, Бурах, – произнес Даниил негромко – его голос, единственный человеческий голос в Степи, разнесся отчетливо над бесконечным травяным морем. – Они давно вросли костями в землю. Они – это... символ, если хочешь. Символ неделимости. Я отведу тебя к одному из них. И он – повел. Размеренным, стремительным шагом, словно и не землю мерял, а мощеные столичные мостовые. В Степи стирались границы времени, и бледное осеннее солнце все так же высоко стояло над головой, когда у горизонта показались силуэты – то ли звериные, то ли людские, причудливо искаженные пространством. Тени менгиров легли к его ногам, темным камнем располосовали небо. Наконец, подле одного из них, опрокинутого, выглаженного дождями, он остановился. Артемий посмотрел в затылок Даниилу почти с нежностью. За последние дни он упал так низко, настолько сильно приблизился к своим корням, что сейчас почти ощущал, как его далекие предки когда-то поднимали эти камни. Он не ощущал времени. Он не был современным, потому что был почти голым рядом с полностью одетым бакалавром. Камни были такими гладкими, что, казалось, и не вытесали их тысячи лет назад человеческие руки, а родились они сами из утробы земли. Данковский провел ладонью по теплому боку менгира и, опустив на траву саквояж, обернулся к Бураху, держа в руках бычью маску. Высокий, массивный, с волосами и глазами цвета сухих стеблей и травы, тот казался частью окружающего пейзажа, и лишь одна деталь не была созвучна с древним спокойствием обволакивающей их пряным запахом Степи. – Раздевайся до конца. Стань на четвереньки. И, смотав с запястья веревку, он набросил ее на обтесанный обломок камня, колышком торчащий из земли. Когда (кажется, в другой жизни) Старшина Оюн велел Артемию спать на жертвенном камне, он испытывал очень сильный, почти физический протест. Данковскому... было подчиняться легче. Наверное, потому, что они были близнецами. Злиться на него не выходило. Спокойно стянув белье, он, помявшись, отдал раритетные трусы Даниилу, мол, убери, не хочу я на землю бросать... И опустился на четвереньки, где стоял. Вдох–выдох. Запах усилился. Ему немного стыдно, он чувствует, как теплеют щеки. И старается просто стоять. Аккуратно сложив вверенное нижнее белье, Данковский убрал его в саквояж и, склонившись над Бурахом, ласково провел ладонью по макушке, по шее, ощущая тепло и твердость мышц под пальцами. Убрал руку и, коротко приказал: – Выдыхай. Ладонями он растянул маску и начал натягивать на русую голову. Артемий подчинился, шумно выдохнув через нос, а в следующее мгновение оказался в темном плену выделанной кожи. Кисло-сладкий запах и гладкая прохлада обхватили его лицо, нос немного прижало, приток воздуха ограничился. Он почувствовал только, как ловкие пальцы бакалавра завязывают сзади небольшие ремешки. Два слоя хлопковой ткани на месте предполагаемых глаз быка были плотными, свет превращался в небольшие размытые точки. Да Артемию было все равно, он не пытался сейчас смотреть. У него мгновенно сбилось дыхание, сердце загрохотало о грудную клетку, его накрыл горячечный стыд. Пространство внутри маски наполнилось шумом его собственной крови. Он был сейчас как лошадь в наглазниках, а точнее – как бык на привязи. Попытайся сказать что-то – из-под толстой кожи раздастся мычание. – Я забираю тебя, – говорил Даниил негромко, размеренно, словно читал молитву, хотя не знал ни одной. – Я забираю тебя. Потрошитель, Гаруспик, Артемий Бурах. Я забираю всё, чем ты стал, и оставляю тебе только твою звериную сущность. Он не колебался. Этот выбор был добровольным, а значит – правильным. Хоть вся его цивилизованная сторона и противилась тому, что будет после. Ладонью он с нажимом провел вдоль позвоночника, по напряженной спине, твердым мышцам, направляющим чуткие руки, способные убивать. – Ты останешься в Степи. Он надавил на затылок, пригибая голову Бураха к земле. – Ты будешь ждать меня. Из груди вырвался короткий звук, который оборвался спазмом диафрагмы. Выдох. Мычание. Дрожащий вдох. Артемий прогнулся, опускаясь с выпрямленных рук на согнутые локти, разъехался коленями по земле, и застыл в каменном напряжении. Сердце заколотилось на пределе. Нет, не оставляй меня, Даниил... И одновременно ему стало легко, так легко, как не было давно. Даже если Данковский не имел ни малейшего отношения к тому, что умели менху, черви или невесты, что умели безумцы Каины, если он и не умел ничего совсем – у него получилось забрать. Личность утекла через воздух, по линии его слов, через его руку, в его вены. Не остановить, не ухватить. Нечем, когда у тебя нет больше рук. Он покивал. Хотя было больше похоже, будто бык мотает головой. И одновременно у него встал. Просто бесстыдно подскочил член, отяжелели яйца, которые легко можно было рассмотреть, поднимись бакалавр на ноги и встань сзади. Данковский выпрямился. Холодный и стройный, словно монолит, в одной белой рубахе, без своего плаща со змеиным мотивом, просто – человек. Выпрямился – и, оставив безмолвного, изнывающего Бураха, согретые солнцем громады менгиров – отправился прочь, не обернувшись. Унося с собой чужое имя, втиснув его между ребер в самую кровяную полость, сокращающуюся размеренно и гулко. Ветер поднялся над Степью. Хватал за руки, подталкивал в спину, указывая путь. Бурах остался один. Тяжело дыша, выпрямил руки, переступил коленями. Сердечный ритм спадал, будто с крутого холма спускался в низину. Его слегка покачивало от головокружения. Он отчетливо ощутил, как течет по головке щекотная капля естественной смазки. Член был горячий и тяжелый. Подумав меланхолично, что из-под этой маски крамольные мысли никуда не утекут, он припомнил, как выглядят звериные гениталии, которые он видел не раз. В окрепшем состоянии он едва приближался по виду к тому, с чем красовались быки... Но всё же, быком он себя ощутил. Мысли понемногу затихли. Дыхание было сдавленным и горячим, тело отдавало жар, особенно от трахеи и около сердца. Хотелось дрочить. Но рук он не ощущал. От статичности позы, но больше от того, что человеком сейчас не являлся. Не мог обхватить себя, а потому просто страдал от желания. Времени для него не существовало. И когда тянуще возбуждение достигло пика, Бурах застонал сквозь маску. Звук этот немного облегчил страдания, казалось, на миг отступила пульсирующая тяжесть и боль. Он пошевелил бедрами, тяжелый член качнулся, заныл сильнее, а он вновь замычал горлом. Так, переступая с ноги на ногу, он прошел пару метров по полукругу, ощущая, как веревка трет горло. Так мучается от желания бык, не имеющий возможности покрыть корову? Устав стонать, он лег на бок, горячая плоть коснулась бедра, пачкая его нитями смазки. Каменная твердость немного спала, Артемий остался без сил. Данковский обернулся быстрее, чем рассчитывал. От него пахло водой и хозяйственным мылом, в руках – бидон. Артемий, чье имя он забрал, лежал перед ним обессиленный. За маской невозможно было разглядеть лица, широкая грудь тяжело поднималась и опускалась. Плеснув на сложенную вчетверо тряпку, Даниил присел на корточки и принялся оттирать обнаженную спину от степной пыли и пыльцы. Прохладные капли потекли по рёбрам, оросили землю, и вот Данковский уже стирал следы с внутренней стороны бедра. А после, узкой твердой ладонью приподняв тяжелую, упруго качнувшуюся плоть, принялся обмывать и ее, отер, чуть сжимая, головку, и ниже, по всей длине, просунул руку между ягодиц, хлопнув по бедру, заставляя приподнять ногу. Вторая волна возбуждения в теле быка поднималась тяжело, немного болезненно. Стоило появиться Даниилу, он потянулся к нему весь, прося прикосновений, ласки, просто его присутствия. Истосковавшаяся плоть была слишком чувствительной, а рука Данковского – очень прохладной. Артемий взвыл сквозь толстую кожу и затрясся, понимая, что не кончил только от того, что его крупному половому органу обычно требовалось для этого больше стимуляции. Но таких сильных ощущений... он доселе не испытывал. Встряхнув головой в ответ на шлепок, он тяжело качнулся – и перевернулся вновь на четвереньки. Лицо под маской горело, по всему телу пошли мурашки, приподнимая русые волоски. Данковский сосредоточенно, словно ему предстояла ответственная операция – пускай он и не мог похвастаться познаниями в ветеринарии – отжал тряпку и, просунув между крупными ягодицами, принялся тереть, даже сквозь ткань ощущая жар и напряженную твердость сжавшихся мышц. Отсюда, сзади, ему открывался прекрасный обзор, и Даниил старался не смотреть лишний раз вниз, между разведенных ног – его собственной плоти, болезненно-твердой, было тесно под узкими брюками. Ладонь скользнула выше, он почти навалился на Бураха, прижавшись бедрами к бедрам и стирая с кожи горячку, перемешанную с ознобом – волоски на обнаженных руках стояли дыбом, в то время как всё тело Артемия пылало первобытным, почти звериным жаром. Влага быстро высыхала от тепла и свежего воздуха, Артемий ощутил свежесть и вместе с ней сильнейшее возбуждение. Даниил его готовит. Даниил даст ему то, что нужно. Вот, прижимается всем телом, и ощущения от контакта умопомрачительные, он на миг перестает соображать, а потом стонет в голос, выгибая шею. Данковский, похоже, поняв, что одежда сейчас лишняя – шуршит ею, раздевается. Артемий переступает, мыча сквозь зубы, разворачивается и, подняв голову, тычется ему бычьей мордой, куда попадет – в бок и живот, надеясь только не задеть рогами. Воздух Степи, теплый и густой, обволакивает обнаженное тело. Даниил вдыхает полной грудью, расправляет плечи, так что четко прорисовываются под бледной кожей выступающие ребра. Но он не чувствует себя ни слабым, ни изможденным. Ощущением правильности и свободы, не звериной, но могущественной внутренней силой накатывает волнами, волнами колышется трава под ласковым ветром. Он обеими ладонями обхватывает рога, направляет морду так, что она упирается в самый низ живота, на границе темной полоски волос, и выдыхает долго и пьяно, на миг закатив глаза. Артемий чувствует касание чужой напряженной плоти – Даниил возбужден. От этого становится спокойно. Кажется, через прикосновения Данковского возвращается понемногу его личность. Он любит... любит этого человека очень сильно. Неправильно. И неудержимо. – Экий ты... бычок, – шепчет Данковский ласково, отпустив рога и наглаживая шею, натертую петлей. – Нетерпеливый, – распустив узел, он снимает веревку и отбрасывает в траву. И опускается на нее сам, белый, обнаженный, тянет, обхватив ладонями морду, направляет. – Вот так. Встань надо мной. Даниил согласен. От понимания сладко тянет сердце. Немного отрешенно думает Артемий о том, что в этой маске ориентироваться надо не на зрение, а на ощущения. Так и поступает, всем телом находя перед собой тело Данковского. Переступает вперед, забыв напрочь про стертые колени, чувствуя страшный нарастающий жар внутри тела, доходящий до пика, когда его тяжелый член скользит по чужому прохладному бедру. Не выдержав, он стонет и подается вперед, наваливаясь. – Тише, – скорее предупреждает, чем просит Даниил, устроившись на четвереньках, всей спиной ощущая нависшую над ним горячую тяжесть. Обмытая плоть, которую так приятно было держать в руках, и хотелось сжимать, поглаживать, ласкать языком, слушая доносящиеся из-под глухой маски стоны, упирается в бедро. Даниил издает горлом слабый, всхлипывающий звук. Вдоль позвоночника проходит волна мурашек, тяжелое тело наваливается на него, он едва удерживается, чтобы не уткнуться носом в землю, напряженные руки подрагивают. Он пошире разводит бледные ягодицы и отирается о чужой пах, не пытаясь подняться. – Давай... Сейчас. Комплекция позволила Артемию, опираясь на одну руку, ощупать приподнятые худощавые бедра, большим пальцем ощутив теплоту и нечто скользкое. От понимания, от готовности, которую ему предлагали, желание стало нестерпимым. Обхватив собственный член, он надавил головкой на вход и медленно, неотвратимо навалился всем весом, заставив ствол изгибаться, пока ощущалось сопротивление мышц, а потом – скользнуть внутрь. И уже не покидать этого тела. Повалив Данковского на локти, он обхватил его за плечо, удерживая на месте – и начал толкаться бедрами ритмично и часто. Прости, прости, Даниил. Я не могу тебя приласкать. Я могу только двигаться. Артемий рычал, чувствуя, что ему не хватает воздуха под маской. Даниила впечатало лбом – в душистую траву, в рыхлую и мягкую почву. Он сгребал ее ладонями, глубоко проникая пальцами внутрь, чувствуя корни, забивающиеся под ногти. Кажется, он кричал. Или кричали они оба, возвращая голос – земле, из которой вышли все они, откуда выросли тяжелые громады менгиров и тончайшие травинки, что перетирают менху в своих костяных ступах, спасая жизни. Бурах вбивался в него, дико, неудержимо, так, что жар затапливал боль. И через какие-то мгновения его самого, распластанного, хмельного, тихо стонущего на одной ноте – затопило горячим, сдавившим горло биением крови и семенем. Он перестал понимать, где находится, и мог только дышать, тяжело, с присвистом, чувствуя, как собственная сперма стекает по бедрам и уходит в землю, а позади на него почти без сознания оседает на землю Артемий. Лежали они очень долго. Повалившись на бок, оба в позе эмбриона, Бурах обнимал Даниила со спины, закинув на него тяжелую руку. Удург. Тело, вместившее в себя мир. Нечто новое, родившееся между ними в этой связи. Человек с головой быка. И человек. Солнце стремительно садилось. И когда Даниил помог стащить с Бураха маску, лицо его позолотило закатным светом, темные глаза казались теплыми. – Артемий. Он произнес одно только имя, голос, по-прежнему негромкий, был очень мягким. До этого Города, этой Степи, вне времени и пространства, он и не знал, что умеет так. Солнце садилось, и предзакатные лучи среди сонной тишины казались особенно теплыми. Долгие секунды Даниил смотрел в лицо, больше не скрытое маской – волевое, красивое, с пухлыми губами, высокими скулами и прозрачными глазами цвета молодой травы. Дышать было трудно. В груди разгоралось, заполняя собой всё его, холодной столичной змеи, нутро, живое, горячее, невыразимое. Он любил. Как же сильно он любил этого человека, Гаруспика, Потрошителя, со всеми его именами. Он обнял его – за шею, зарылся пальцами в пшеничные волосы и поцеловал наконец, трепетно и очень нежно, словно новорожденного. Артемий в ответ поцеловал – теплее, дольше, губами вжимаясь в чужие, остатками сил придерживая темноволосую голову, хмурясь от нахлынувших чувств. – Спасибо тебе, Даниил. Что принял меня. Сорвался голос. Он был благодарен. И обнимал еще долго, пока у обоих не начали мерзнуть ноги. И улыбнулся, поняв, что любимые ботинки стоят сиротливо в машине, а топать ему через всю степь домой босиком. Улыбнулся так, как не улыбался давно.