Человек демону Друг, это знают все вокруг

— А это что? — спросил её Джон, указав на фото в руке Гифт. — Это я с Другом в джунглях Южной Америки. Джон издал восхищённое «о», отвлекаясь от деревянных часов, которые с тщательностью вырезал уже третий день под руководством Гифт. Последние семнадцать лет она берёт себе всех желающих научиться вырезать по дереву, но ни одного из пришедших к ней людей она не считала своим учеником. Все, кто называл её своим учителем или преподавателем, получали мягкое отрицание, потому что Гифт не являлась им кем-то таким. Но мало кто воспринимал это всерьёз, обычно объясняя это тем, что Гифт такая пожилая-старая, умная-мудрая женщина, и так много знает — не учиться у неё будет самой глупой ошибкой в жизни. Люди всегда говорят, что молодые люди всегда считают, что они знают всё об этом мире, хотя это неправда. Гифт была не совсем согласна: по её мнению, все люди, независимо от возраста, считали, что уже познали и поведали всё. Друг избавил Гифт об этой участи, напоминая, что даже в свои года она не умнее собственных учеников. Поэтому Гифт не думала, что может учить кому-то жизни, но она знала, что может просто поделиться чем-то, что известно ей самой. Люди, которые почему-то продолжали называть себя учениками, тоже делились с ними своими знаниями. Это не было обучением, это был обмен. Друг улыбался каждый раз, когда Гифт объясняя это людям: — Ты обмениваешься с людьми знаниями всю жизнь, но непосредственно сейчас ты обучаешь их. Просто прими это, и хватит извергать на их бедные головы свой безостановочный водопад мыслей. С годами он становится всё более беспорядочным и несвязным. Друг говорил это добродушно, будто путаница в голове Гифт его не беспокоила, а мысль о том, что её уже настигла старость, не была для него досадной или тревожной. Гифт была с ним солидарна — что плохого в старости? Многие люди не любили, порой боялись этого периода, и не напрасно — но по мнению Гифт, он был также полон недостатков, как и беззащитное и неполноценное детство, или полная перепадов и переосмыслений юность, или стрессовая и напряжённая зрелость. Но, как и любой из периодов человеческой жизни, старость была также полна преимуществ. Гифт обрела в этой поре умиротворение. Она никогда не испытывала больших проблем с гармонией и принятием окружающего мира или себя в нём, но была в медлительности и неспешности её движений и её речи какое-то успокаивающее воздействие, пробуждающее в ней светлые тоскливые чувства. Но это случалось довольно редко. В остальное время Гифт была всё такой же несносной, хаотичной и активной, не имея на то каких-либо причин. Друг продолжал притворяться, что его это утомляет, но на самом деле всем давно известно, что так ему по крайней мере не было скучно. Гифт признавала, что формулировать мысли также чётко, как это было раньше, иногда становилось сложно, потому что слова убегали из её памяти, точно сумасшедшие из дурдома, оставив Гифт мучиться в попытках припомнить правильное окончание фразы. Но она всё равно вынуждена сказать, что для своего возраста соображает вполне себе неплохо. Хотя старость не боялась проявлять себя и в другом: в ослабших коленях, в больных ногах, в сухой и дряблой коже, и, что хуже, в капризах чувствительного желудка — но для неё это было не так значимо. До тех пор, пока она могла есть клубничное мороженое, капризы и избирательность желудка её не волновали, а с хромотой хорошо помогала излюбленная серебряная трость — подарок Друга на шестьдесят лет, который он приобрёл почти сразу после их возвращения из тридцатилетнего путешествия. «На будущее» — сказал он, и, сын чёрта, не прогадал. Гифт до сих пор громко, со взрывом и писком хохотала, когда думала об этом, обращая на себя этим внимание своих «учеников». Кажется, всем им было легче думать, что Гифт просто не в своём уме, но никого это особо не беспокоило. Стоило признать, что это было одной из тех вещей, которая нравилась Гифт в её деятельности — наравне с тем, что её действительно внимательно слушали, когда она начинала рассуждать вслух, вырезав собственную фигурку лебедя, чьи крылья были намеренно непропорционально велики по сравнению с телом. — Мало резать и долбить по дереву, — говорила она, покрутив в руках фигурку и в итоге поставив её на столик рядом со своим креслом. — Очень важно вложить в то, что вы делаете, кусочек себя. В любом деле! Даже если вы просто переписываете бумажки, заполняя клетки цифрами — вы вкладываете что-то в это. Также и с деревом. Даже самый простой предмет может выглядеть необычно и индивидуально, если вы вкладываете в это своё виденье — а видит каждый по-своему, благодаря чему… — она задумалась, — достичь объективного взгляда на одно и то же явление бывает невероятно сложно. Число может быть написано так, что оно не будет похожа ни на что другое, а ваши работы никогда не смогут быть чем-то похожим на другие, даже если их попробуют повторить. — А как же созданий очень точных копий? — спросил однажды Джо. — Они тоже не будут похожи, даже если в технике идеально повторяют сделанное тобой! Потому что там уже не будет тебя! — Джо непонимающе моргнул, но уточнять не стал. — Тот, кто умеет видеть, заметить недостающие изгибы, впадины и дефекты, которые оставили бы вы. В искусстве такие вещи особенно заметны. И в этом главное преимущество творчества! Если хотите быть довольны тем, что создаёте — вложите в свою работу часть себя: кровь, что течёт в ваших сосудах и делает вас теми, кто вы есть! Когда после этих слов Лиза неудачно порезалась ножом, окрасив в красный горошек деревянное изделие своей кровью из пальца, Гифт решила, что порой её понимают слишком буквально. Друг, взрывая свою голову всеми оттенками рыжего, красного и оранжевого, считал, что от того было лишь веселее наблюдать за собраниями-которые-не-являлись-уроками. Гифт считала так же.