Человек демону Друг, это знают все вокруг

Это было долго, — понимает Гифт. Но при этом это было мало. Правда, Друг говорил, что людям всегда будет мало, но что ж… Что она могла поделать с тем, что тоже являлась человеком от первого своего вдоха до последнего, медленное наступление которого она чувствовала уже физически? Гифт девяносто семь лет, и неизвестно по чьей милости функционирующим мозгом она осознаёт, что не жалеет ни об одном принятом в своей жизни решении. Тридцать лет её размеренной жизни, проведённой в познании и обучении, были впечатляющими, как чётко записанные в толстую тетрадь рецепты, идеи и знания. Тридцать лет её путешествий по миру были удивительными и запоминающимися, и каждое воспоминание было подобно нетлеющей (в отличии от настоящих) фотографии в её голове. Тридцать лет, в течение которых она учила молодых разностям, были полны умиротворения, смешанного с всполохами удивления и открытий, когда Гифт обучала молодых людей не только вырезать фигуры и изделия, но и училась вместе сама, без остановки открывая что-то новое в окружающем мире — и в людях. Коротко говоря — было интересно. Да. Остальные семь лет, которые в планы Гифт на жизнь не входили, были приятным дополнением, открывшемся ей бонусом, которое она не потратила зря. За эти семь лет она вела блокнот, в который записывала свои беспорядочные мысли и наблюдала за своим рассудком, гадая, когда он решит уже пойти гулять сам по себе и оставит её голову. Рассудок уходил лишь иногда, будто уставал от безумного потока мыслей Гифт, но всё же возвращался. Она была благодарна рассудку за то, что он решил встретить свою старость вместе с ней, а не пошёл в самоволку. Глаза Гифт были закрыты прямо сейчас, но она видела всё и даже больше. Вся её жизнь — одновременно большая и маленькая, развернулась под её сухими веками, будто многоуровневая, перемешанная карта. Но она намеренно не стремилась отслеживать свой маршрут — в чём смысл, если его всё равно не перечертишь? И Гифт и не хотела перечерчивать или же повторять его. А продолжить его — возможно, она может, но уже не в этом виде, не в этом теле и не в этом мире, скорее всего. Ей девяносто семь, но Гифт всё ещё не знает ничего о том, есть ли загробный мир и призраки, которые могут продолжить существовать без своих тел и жить как жилось. И никто из людей не даст ей точного и верного ответа, потому что, вне зависимости от того, кто во что верил — никто ничего в сути своей не знал. Хотя порой чья-то вера во что-то была намного ценнее любого знания. Если что-то и усвоила Гифт за время своей жизни, так это то, что нет ничего точного ни в одном человеческом знании, и что всё для него относительно. Не было смысла искать точного ответа в окружении, потому что смысл всё это время был в другом. Гифт не знала, в чём тогда. В конце концов она тоже всего лишь человек девяноста семи лет от роду. И, разумеется, как и всё, что подвержено относительности — если жизнь, которую прожила Гифт, покажется несоизмеримо большой её человеческому собрату, то демону она может поместиться в ладоши. Гифт думала о том, что обычно старики в её положении пережёвывают свои впечатления и воспоминания, как беззубую овсянку, но ей было лень этим заниматься. Кушетка мягкая, аппарат тихо и неуверенно шумит, а Гифт созерцает собственный мозг изнутри, в то время как сам мозг повторяет очертания больничной палаты, точно зеркало, и всех предметов, что находятся в нём. Короче говоря, Гифт смотрела, не глядя. Ощущение присутствия Друга рядом было таким же ясным, как и утихающий стук сердца старухи. — Вот и всё, — сказал он. Его волосы были белее снега, и кожа его была бледна до зелени — Гифт не видела и видела его ледяное лицо. — Ага, — беззаботно прохрипела она, на самом деле не слыша звуков, что она издаёт. Она вообще сказала что-то? — Интересно, — подумала она — или пробормотала вслух. — О чём обычно думают старики на смертном одре? О том, сколькому они смогли научиться и сколько повидать, сколько научить? Или о том, что рубеж уже здесь, и как медленно оно приближается — при этом так неумолимо и страшно, что хочется ускориться или замереть. — Тебе знать об этом лучше, чем мне. Смех Гифт сотрясал её тело в былые времена, как безумный взрыв, громкий хохот, но сейчас смешок вылетел из её горла, как перо, которое было легче воздуха, но который всё равно заставил её тело высоко подпрыгнуть над кроватью. — Тогда отвечу тебе, что ничего из этого! Видимо, чувство смерти для каждого своё, как и чувство любви или ненависти, — вновь подумала она — или сказала? Друг слышал её мысли или она шептала в беспамятстве всё, что в голову взбредёт? Вряд ли это было чем-то новым для Друга, который всегда выслушивал от Гифт все мысли, которые она выпаливала вслух так, словно не видела смысла прятать их в своей коробочке, что называлась черепом. Люди, по наивности своей, считали её надёжным хранилищем всех их тайн и всех их сокровенностей, но это никогда не было правдой — любой прохожий мог уловить их мысли, прочитать их, просто стоя рядом, услышать в собственном мыслительном канале — конечно, если эти люди не были отчасти глухи, погружённые в собственные думы и запертые в маленькой тёмной комнате своего мозга. Если бы люди изредка выходили на прогулку из своей головы, то замечали, что Мысль, как и Слово, — это нечто живое, то, что вылетает из нашей головы и из нашего рта и отправляется в свой свободный полёт, как радиоволна, а вот куда она попадёт — никому кроме неё неизвестно. Может, она совершенно случайно попадёт в чью-то другую голову, и осядет там; может она пройдёт насквозь, и не заметит; может она стукнется о ближайшую поверхность и резкой стрелой полетит куда-то за горизонт, пока не растворится в воздухе, или пока не обретёт твёрдую оболочку вокруг себя и не осядет на земле пылью или бог знает чем, чем в голову взбредёт! Волосы Друга чуть порыжели, а лицо его приняло то знакомое утомлённое выражение, которое меланхолично бормотало: «твой поток мыслей подобен нечленораздельным бредням безумства, останови эту пытку, не заставляй меня их переваривать» — и она поняла, что Друг всё слышал. Значит, всё же читает её мысли. Отлично. — Что ж, Гифт, мне пора. Увидимся по ту сторону материального мира, — выдохнул Друг, и его волосы вновь стали белым, почти прозрачными. Гифт, как в свои тринадцать, распахнула глаза и уставилась на Друга со всем своим дрожащим от возбуждения зверем, что звалось любопытством: — А она есть? Эта сторона? — подумала она, хотя губы шевелились, и из них вырывались хриплые звуки, складывающиеся в медленные, растянутые, как слюна, слова. И тут на лице Друга отразилось что-то совершенно особенное. Гифт за все свои долгие человеческие годы доводилась видеть это лишь раз в жизни, около восьмидесяти четырёх лет назад. В ночь перед её Днём Рождения Друг вошёл в её комнату и заявил о своём рискованном, безумном, совершенно неадекватном плане, и улыбнулся ей так тепло, будто именно в тот момент, находясь в той комнате рядом с Гифт, он, наконец-то, понял какую-то важную вещь, до этого ему недоступную; что не было никогда для демона страшным упущением, но что ему по итогу понравилось. Он осознал цену привязанности к человеческому существу — и что эта цена для него того стоила. Тогда Гифт, осознав это, была так счастлива, что она могла бы пройтись по своей комнате кошмарным, огненным ураганом, и унестись кувырком за пределы дома, делая колесо и невообразимо длинные прыжки. Сейчас она была счастлива ровно настолько же. — Ну, мне, как демону, лучше знать, не так ли? Гифт улыбнулась ему. — Ну надо же, — только и подумала она, сделав чистый, глубокий вдох. — И мы увидимся там, Дружище? — Разумеется. Медленный, последний выдох. — Но, чтобы ты могла найти меня, ты должна знать моё настоящее имя. Время удлинилось и расширилось, выдох Гифт казался таким же длинным, как и вся её жизни. Друг наклонился к Гифт и прошептал ей своё имя так, чтобы могла услышать только она. Гифт не стала повторять его в своей голове, чтобы мысль случайно не вылетела за пределы её мозга и не врезалась в чужую голову. Когда в ярких и глубоких голубых глазах Гифт начала скапливаться темнота, прикосновений которой она при этом не чувствовала, она последний раз взглянула на Друга, в котором не осталось знакомых за столько лет человеческих черт, но глаза — при любом облике неизменные, зелёные и яркие, сияли всё тем же огнём и всё теми же чувствами, что и всегда, и от этого в груди Гифт разлилась горячая и сладкая кровь, вырвавшаяся из сосудов. Друг говорил, что Гифт не должна знать настоящее имя демона, потому что тогда человек может иметь над ним уникальную власть, и что тогда он способен увидеть демона — настоящим, каким он есть и каким он не скрывается и не прячется за масками чужих существ. Он уверял, что она испугается, но Гифт не было страшно. В конце концов, имеет ли значение? Демон? Человек? Кто-либо ещё? Это же её Друг. Это существо, склонившееся над её кушеткой, как над колыбельной младенца, было её лучшим и единственным Другом, и ради него стоило прожить и полную различных радостей и страхов жизнь, и стоило пойти на пугающую, медленную старческую смерть — всё ради того, чтобы побыть ему верным мечом и щитом как можно дольше. Быть ему верным Другом. Человек Демону… …