Heroes and Villians

Назгули которую ночь подряд снилось, что она бежит по угрюмому зимнему лесу, огибая голые деревья и стараясь запутать след, чтобы тот, кто преследовал её, отстал бы и прекратил бы охоту. Одета в этих снах Назгуль почему-то была в длинное белое платье с довольно пышной юбкой и короткими рукавами, а на её ногах красовались изящные, богато украшенные туфельки. На высоких, тонких каблуках. Даже во сне Назгуль понимала, насколько её наряд неуместен в зимнем лесу, но сделать ничего не могла, ведь никакой одежды, кроме платья, туфелек и наверняка прекрасных украшений на Назгули в снах не было, а на оголённые сучья никто не догадался повесить, скажем, тёплую шаль. Или, убегая от преследователя вглубь леса, она не успевала заметить эту шаль, а может, такого в самом деле в сне не полагалось. Она бежала, зная, что другого выхода у неё нет, ведь, по законам жанра, за каждой прекрасной девой, обутой в туфли на высоких, тонких каблуках и бегущей по зимнему лесу, одетой лишь в лёгкое газовое платье, идёт ужасная, опасная погоня. Каждый сон Назгуль недоумевала, почему эта самая ужасная погоня идёт за ней, ведь она вовсе не прекрасна! И вообще, у неё большой нос и кривые ноги, такую девушку назвать прекрасной согласятся немногие. На этой мысли Назгуль охватывала уверенность, что преследующий скоро догонит её, затем охватывал ужасный страх, и тут она всегда просыпалась, так и не увидев, кто гнался за ней и вообще, была ли за ней погоня. Наяву же не менялось почти ничего. Хоббиты, которым дядя, наконец, принёс семена подарком от Радагаста, хлопотали в огороде, время от времени пытаясь петь весёлые песенки, дядя заперся у себя, иногда пуская туда Музыканта, почему-то старавшегося избегать и Назгуль, и её отца, брат, к тому времени успевший вернуться к себе, лишь писал им письма, на которые, разумеется, отвечала Назгуль. Видимо, как наиболее пищущая особа в их семействе. Иногда письма диктовал дядя. А папа... Папа почти не отходил от изобретения Светлых, точнее, от всех трёх экземпляров изобретения! И не только он. Например, одно изобретение папа водрузил в гостиной, и теперь все обитатели каждый обед наблюдали за долгой и душераздирающей историей каннибала, осознавшего, насколько он искажён и решившего не только бросить есть себе подобных, но и стать полным и безоговорочным вегетарианцем. Папа утверждал, что у следящих за этой историей сильно повышается аппетит. Назгуль, правда, с этим утверждением не соглашалась, ибо ей после просмотра похождений каннибала совсем не хотелось есть, но переспорить папу было невозможно. Второе изобретение выпросили себе хоббиты и теперь радостно смотрели, как ухаживать за посадками, чем стоит удобрять то или иное растение, но главное, они наблюдали, как разные народности по всей Арде готовят всякие вкусные кушанья и делятся рецептами своих лакомств. Назгуль, хоть и порядком от хоббитов устала, прогуливалась мимо их жилища с тоской и урчащим желудком. Третье изобретение папа унёс к себе и теперь из его комнаты частенько доносились восторженные или осуждающие крики, за которыми следовали призывы братюни, Музыканта ("ух ты, какой у него кувшин, пусть увидит, эй, Музыкант, где ты есть, приходи!"), а иногда лишь многозначительное покашливание. В эти моменты Назгуль старалась не заходить к отцу, разумно полагая, что его не стоит отвлекать. Когда же она, решив, что не помешает, заходила в комнату отца, тот обычно обнаруживался в кресле, наблюдающим за происходящим в музыкальном эфире и время от времени отпускающим разные комментарии. По изобретению Назгуль замечала разные красивые вещи, красивых эрухини и красивую природу. Музыки, правда, она не улавливала. Или та просто не впечатляла Назгуль. Однажды, когда показ музыки по изобретению ненадолго прекратился (такое редко, но бывало, папу предупреждали), она, рассказав сон, спросила, что бы он мог значить. — А! — Назгул улыбнулся, выслушав дочь. — Так здесь, — тут он кивнул на изобретение, — то и дело показывают такое! Допустим, песня из заморской жизни! Значит, по песчаному берегу бежит эльфийка с окровавленным мечом и поёт, как ей горько, но скоро она исцелится, ведь бежит к тому, кто любит её и он, хвала всем, жив! Или зелёные роханские поля, на лошади скачет блондинка, поёт, как рада объезжать норовистых жеребцов. Или сады, цветы, между цветов майэ... в цветах. И тоже поёт, заливается. Или орчанка с ятаганом и добычей ломится к себе... Они, правда, редко бывают, но бывают. Или, например, бежит по саду хоббитянка с корзиной репы, поёт, как рада будет нафаршировать эту репу грибами и подать её детям! Так положено, чтобы мчались и пели, оно красиво. Ну, наверное красиво. Назгуль задумалась. Может, то, что снится ей, Светлые запечатлевают для своего изобретения? Такого просто не могло быть! Она прекрасно понимала невозможность этого, даже несмотря на гуманитарный склад ума и убеждённость, что победившие Светлые способны, пожалуй, на многое. Может, она увидела в изобретении какую-то мчащуюся красавицу, когда заходила к папе и та настолько впечатлила Назгуль, что она приснилась себе в образе той девушки? Или, может, тот загадочный глава ПЦ насылает сны каждой девушке, заманивая их к себе? В животе Назгули заурчало. Сегодняшняя история каннибала её аппетит не то что не пробудила, но скорее отбила на долгое время. Особенно по аппетиту прошёлся каннибал, облизывающий красные губы, рыдая от сожаления, почему он снова сорвался и почему он слизывает с уст не томатный сок. Назгуль тихонько вздохнула, понимая, что папу будет очень трудно отговорить от ознакомления с этой драмой. — Знаешь, а тут и того нашего гостя показывали, — заметил Назгул ни с того, ни с сего, поглядывая на растерянную дочь. — Который всё ел и про шарманку пел и про то, как руки твои целовать будет! Так вот, тут он тоже был! — И тоже ел всё? — Назгуль удивилась. — Но о кулинарии же хоббиты смотрят... — Почему ел? Пел! — Назгул улыбнулся. — У меня же тут музыка, дочка, а про еду ты у хоббитов спроси! Наверняка он и у них отметился, раз у нас и то, и другое делал! У меня он поёт, а у хоббитов наверняка ест!