Белый тамплиер

      — Еще долго ехать? — Мордериго не выдержал и подергал за рукав Робера де Сабле. Он умудрился из совершенно другого места в ровном строе рыцарей, размеренно двигавшихся куда-то на северо-запад, осторожно перестроиться поближе к обожаемому наставнику.       Им так и не удалось толком поговорить после того, как Мордериго объявили равноправным участником игры. Он даже не успел обнять человека, который был ему так дорог! Едва рыцари с собрания разошлись, возбужденно переговариваясь между собой, Робер, Леон и Умберто уединились в прецепторской приемной и долго беседовали.       Мордериго ждал в коридоре, отойдя на почтительное расстояние, чтобы даже случайно ничего не подслушать — из уважения к наставнику он старался держаться подальше, зная, что Робер ему потом сам перескажет, если сочтет нужным. Однако окончания этого, очевидно, тяжелого разговора ждать пришлось долго.       Дверь шумно отворилась, выпуская тамплиеров и их союзника: Леон возмущенно шипел, Умберто пытался его перебить, а Робер морщился.       — Я по-прежнему считаю это ошибкой!       — А выходка с «Алой рукой» тебя не смущает?       — Хватит, — устало сказал адмирал. — Мы только что все обсудили, к тому же Мордериго здесь. — Он перевел взгляд на него: — Привет, мой хороший.       Юный де Кенуа робко засеменил к нему и ткнулся лбом в грудь. Робер медленно поднял руку и запустил пальцы в его волосы. Тот вздрогнул.       — Вырос ты как, — засмеялся Робер. — Еще немного, наклоняться будешь, чтобы я до тебя достал.       — Сеньор! — недовольно окликнул Леон. — Мы ждем!       — Дайте пару минут нам, — развернулся и крикнул молодой адмирал.       — Как твоя рука? — тихо спросил Мордериго.       — Пустяк, заживет, — он усмехнулся. — Чай, не первый раз.       Мордериго положил руки ему на грудь, как собака, что приветствует хозяина после разлуки. Но обняться им не довелось: приор опять окликнул Робера.       — Эх, мне надо идти, радость моя. Прости, что так вышло. Но ничего, я еще с тобой схожу погуляю, из лука постреляем, хочешь?       Загрустивший было Мордериго заулыбался.       — Ну вот, душа моя. Не грусти, — он протянул руку, чтобы погладить его, но Леон и Умберто не унимались, и Робер нехотя подчинился.       Однако поговорить они смогли только вечером следующего дня, когда уже избранные на игру храмовники выехали строем, направляясь к лагерю возле «поля битвы». Дорогу нельзя было сравнить с крестовым походом в Святую землю, но она достаточно сильно утомила рыцарей. На улице царила страшная духота, какая обычно бывает накануне дождя. И тамплиеры довольно быстро перестали переговариваться, молча повесили головы, думая только о том, как бы утолить жажду, и что их ждёт на игре. Тут ведь неизвестно, что хуже: если зной не спадет, то им придется жариться в доспехах; если ночью польет дождь, поле превратится в грязное месиво; если же он зарядит во время игры, то ухудшит видимость.       Мордериго, который еще никогда не ездил на столь дальнее расстояние, да еще и в такую жару, тоже быстро измучился.       — Осталось немного, — сказал Робер. — Думаю, после полудня будем.       Его юный друг в ответ только вздохнул.       — Ну что ты, кутенька? — Робер протянул к нему раненую руку и коснулся щеки пальцами. — Ты в последнее время грустный какой-то.       — Устал, жарко и пить хочется, — пожал плечами Мордериго. «А еще я к тебе хотел, а вместо этого шиш с маслом получил», — добавил он мысленно.       — А ты думал, в крестовом походе легче будет? — рассмеялся Робер.       — Я уже не знаю, как там будет, — вздохнул Мордериго. Он хотел признаться, что измучен, потому как ночью ждал наставника в порту, но не решился.       — Больше не хочешь идти воевать за Святую землю? — снова поддразнил его Робер и слегка ущипнул.       — Я все равно от этого никуда не денусь, — усмехнулся Мордериго.       — Можешь стать французским приором и сидеть в командорстве.       — И умереть со скуки?       — Ну, тут выбор невелик — скука или меч неверного.       Они прыснули.       — А как ты получил рану? — поинтересовался Мордериго, кивая на поврежденную левую руку.       — Да ничего интересного, — пожал плечами Робер. — Как это обычно бывает — пропустил удар, вот и получил. Знаешь, когда сражаешься, мало посматривать по сторонам. Иногда надо поглядывать еще и сверху. Если хочешь, я чуть позже расскажу тебе подробнее, но сейчас, извини, настроение не то.       — Сильно болит? — Мордериго не удержался и погладил его по руке.       — Ну, не пристало воину жаловаться, — ухмыльнулся Робер.       — А ты не жалуйся, ты похвастайся, — поддел Мордериго.       — Бахвалиться — удел паяцев.       — А возгордиться над всеми вообще грех, — не унимался он.       — Зато не грех языкатым воспитанникам рыцарей храма уши оборвать, — Робер пихнул его. — Ты чего разошелся так?       Но Мордериго понесло, и остановить уже было невозможно.       — Влияешь ты на меня дурно, Умберто говорит.       — Н-да? А ты что ему на это? — Фырканье в ответ.       — А я хочу, чтобы ты влиял еще дурнее… — Гадкая улыбка.       — Я боюсь, нам тогда с тобой вообще не разрешат видеться, — ухмыльнулся Робер.       — А я и так слишком редко тебя вижу, — погрустнел Мордериго. — Тебя не было три года!       Робер протянул руку, и он несильно сжал его пальцы. Ему хотелось подъехать еще ближе, но тогда они нарушат строй и может начаться неразбериха. Он и так внес порядочно сумятицы, перестраиваясь к наставнику. Молодой адмирал замолчал, не решаясь при всех утешать Мордериго и объяснять, что и сам был не рад долгой разлуке, и что он постарается бывать тут чаще и подольше. Присутствие других рыцарей удерживало их от проявлений чувств, не позволяло говорить что-то ласковое.       Мордериго очнулся от невеселых дум, когда краем уха услышал, как бурчали между собой другие рыцари:       — Чего в этот раз, «конюшня» опять?       — Ой, да-а-а!       — У-у-у, не люблю ее.       — А мне нравится — знай себе отстреливайся наверху. Или за баллистой…       — Я копье не взял с собой, знал бы, что «конюшня»… Пешим придется…       Он замер, пытаясь осознать услышанное. Что за конюшня? Зачем копье? Ему пришлось перестраиваться обратно к Роберу, от которого успел отъехать, чтобы лучше расслышать рыцарскую бубнежку.       — А что такое конюшня? Если стойла, зачем мы туда едем? — Мордериго потеребил наставника за рукав.       Робер рассмеялся:       — Это они площадку так зовут. Для каждой свои прозвища придумали. На этой простора больше, больше лошадей дается на каждую команду, хотя в игре обычно два-три коня, да и на них ездить особенно негде.       — А ты играл на ней?       — Нет, увы. Я как союзник могу только смотреть игру.       — А хотел бы поиграть?       Они склонили головы и заговорили тише.       — Возможно, но тебе стоит знать об этих играх кое-что, малыш. А точнее, об этой конкретной.       — Да? — Мордериго весь затрепетал. То ли от того, что его волновали сами мысли об играх, то ли от того, что адмирал де Сабле был так близко.       — Вчера я разговаривал с приором. Он сказал, что кто-то подписал твое имя, пытаясь копировать его почерк. Причем это было явно сделано аккурат перед разглашением, иначе Леон бы сразу заметил.       Мордериго молчал, внимательно слушая наставника.       — Понимаешь, что это значит, Мордре?       Он помотал головой.       — Скорее всего, кто-то хочет тебе зла. Рыцари порой погибают на игре. Кто-то неудачно упал, кто-то сильнее получил по голове. Подозреваю, что тебя вписал тот, кто желает тебе навредить. Тот, кто определенно знал о решении Леона не рисковать и не брать тебя с собой.       — Тогда почему ты согласился? Неужели я тебе не дорог? — тихо спросил Мордериго.       — Иначе мы спугнем негодяя и не сможем его наказать.       Мордериго промолчал, не зная, как оценить этот поступок.       — Мне братья рассказали про тебя и десницу.       Тишина в ответ.       — Ты все правильно сделал, Мордериго. Не по правилам, но правильно.       Он с надеждой посмотрел на Робера и невольно протянул к нему руку, желая стиснуть его пальцы.       — Знаешь, иногда стоит поступать так, как тебе велит сердце. Несмотря на то, что рассудок и законы велят об обратном. Лучше по Христу сделать и понести наказание, чем послушаться ради спасения своей шкуры и жить с грехом в душе.       Мордериго робко улыбнулся и поглядел сначала в умные синие глаза Робера, а потом на изможденное, посеревшее от боли лицо. Все его существо заполнилось радостью и волнением от того, что в этом по большей части равнодушном к нему мире есть человек, который его понимает.       — Они накажут меня?       — Проявишь себя достойно и, я думаю, простят. А вот напортачишь — никогда не забудут. Другое дело, что с музыкой ты натворил делов. Нельзя тамплиеру плясать и менестрелей слушать, понимаешь? Тут уж попомни мои слова, если не хочешь порки.       — Но музыка — это же так прекрасно! — изумленно воскликнул Мордериго. Пожалуй, слишком громко — некоторые храмовники недовольно обернулись и заворчали, как потревоженные мелкой шавкой волки.       — Тише, тише, Мордре, — Робер провел по его плечу ладонью, успокаивая, и он вздрогнул от того, какая она мягкая и теплая. Адмирал хотел было объяснить, что тамплиерам мирские развлечения не дозволены, но, поскольку на них то и дело оборачивались и глазели другие рыцари, разговор пришлось на этом закончить.       До «конюшни» оставалось три-четыре мили. Мордериго поймал себя на том, что уже сомневается, хочет играть или нет. Но отступать было поздно, так что он довольно быстро перестал изводиться. Теперь его занимало созерцание местности. Глаза примечали бескрайние поля, как бесплодные, так и засаженные культурами, деревья и небольшие леса в отдалении. Он никогда еще не заезжал так далеко. Раньше ему казалось, что река и порт находятся у черта на куличках, но сегодня осознал, что те его короткие побеги — три шага от резиденции.       В воздухе значительно посвежело, подул несильный прохладный ветерок, и Мордериго блаженно прикрыл глаза, наслаждаясь. Он наконец решился попить из фляжки: во время духоты это не имело смысла, ибо тогда выхлебал бы всю воду, а испытывать жажду не перестал.       На горизонте показались большие башни, похожие на шахматные ладьи. Подъехав ближе, уже можно было рассмотреть и стойла под навесом, башенку с крышей для зрителей и высокие точки для стрельбы из лука или арбалета.       — Ну вот, а ты боялся, что не доедем, — Робер де Сабле ласково потрепал Мордериго по голове, а тот смущенно улыбнулся в ответ.       Тамплиеры обустраивались в лагере, ожидая завтрашней «стенки на стенку» — ставили шатры, разворачивали свернутые стеганые одеяла, попоны, на которых спали, укладывали себе дорожные сумки под голову. В каждом шатре поселились по четыре-шесть рыцарей.       Мордериго, заняв место у стенки, наблюдал за действиями братьев. Он еще никогда не ходил с ними куда-либо и даже не представлял себе, что значит жить с кем-то в одном небольшом помещении. Копируя их действия, он неумело встряхивал одеяло, сражаясь с ним, но оно горбилось, несмотря на все старания, и не хотело ложиться на траву аккуратно и ровно. Уложить сумку так, чтобы она не падала, у него тоже не получалось. Наконец он просто пошлепал по своей неровной постели рукой и уселся на нее, делая вид, что все так и задумано.       Когда тамплиеры заметили его спальное место, больше похожее на мятый комок грязного белья, то стали переглядываться и негромко ржать.       — Аспиды, — сказал Мордериго. Он презрительно фыркнул и возобновил борьбу с постелью.       — Дай помогу, страдалец! — один из братьев сжалился над ним, отобрал одеяло и в одно движение ровно его уложил, завернул края, после чего похлопал по сумке, вынуждая принять ровное положение, удобное для того, чтобы на нее класть голову.       — Спасибо, — благодарно улыбнулся Мордериго.       Решив, что на этом дела закончены, он собрался со спокойной совестью пойти к Роберу де Сабле. Тот расположился в палатке с Леоном и Марком-Антуаном де Каном, и Мордериго это страшно не нравилось. Возникающие в голове картины, как эти двое разговаривают с Робером, как тот лежит между храпящими рыцарями, заставляли его злиться и ревновать. После трех лет разлуки он просто не мог позволить кому-то снова отрывать от него любимого наставника.       Пробираясь меж шатров, Мордериго вдруг услышал пение и замер.       — Святый Боже, святый крепкий, милосердный наш спаситель, — ровно и слаженно выводили тамплиеры. — Нас в горьких муках смерти не оставь…*       «Почему все поют? — подумал Мордериго. — Может, перед играми положено в это время петь?» Он встал прямо посередь пути и тоже запел:       — И ныне отпускаешь ты раба твоего, Господи, во славу твою с миром…       Из шатра, где остался на ночлег Робер де Сабле, вышел Марк-Антуан, недовольно встряхнув светлой кудрявой головой. На его лице было написано искреннее недоумение, и Мордериго понял, что это пение — инициатива самих рыцарей, а не команда от Леона или капеллана. Но раз уж он ввязался, надо было дотянуть до конца богоугодную песню, не бросать же ее на полуслове! Марк-Антуан, судя по нахмуренным бровям и слегка удивленному взгляду, тоже решал, что делать. С одной стороны, прерывать молитвенную песнь нехорошо, но звучащая в неподходящее для этого время, она его явно тревожила. Он уселся на землю, ожидая, когда все закончат выводить латинские слова.       Едва братья смолкли, Марк-Антуан отдернул полог ближайшего шатра из тех, откуда доносилось пение и спросил:       — Кто давал команду молиться, а?!       — Да мы так, перед завтрашней битвой, — глухо отозвались храмовники.       — Молча молитесь! Среди нас раненый! Ему нужен покой!       «Это он про Робера», — определил Мордериго и покраснел, невольно делая пару шагов к шатру, из которого вышел Марк-Антуан.       — А мы заодно и за его здоровье!       — Сие угодно Господу, но ныне неуместно, — сказал Марк-Антуан уже мягче. — После ужина еще споем, братья. Дайте сеньору отдохнуть от шума.       Они понизили голоса, уже не споря, а просто переговариваясь, и Мордериго решил пользоваться моментом. Он незаметно проскользнул в палатку, отогнув полог. На его счастье, приора внутри не оказалось — очевидно, ушел улаживать дела, связанные с их прибытием. Сеньор де Сабле лежал на боку на одеяле, и его раненая рука покоилась на походной сумке, а правой он опирался о землю и читал книгу.       — Привет, — робко заговорил Мордериго.       Робер поднял синие глаза и усмехнулся:       — Ну, чего же ты? Все маешься?       — К тебе захотел, — не стал скрывать он и уселся на кровать рядом.       Робер тихо фыркнул:       — Смотри, надерут тебе зад, что пришел не в ту палатку, которую тебе выделили, да еще и без дозволения.       — И пусть надерут, — Мордериго махнул рукой. — Я тебя три года не видел.       — Ну зачем ты так? — Робер поморщился то ли от упрямства своего воспитанника, то ли от боли, когда решил сменить позу и лечь на спину. — Не надо нашего приора злить.       — Я не хочу злить, — тихо сказал Мордериго, опустив голову. — Я просто с тобой хочу побыть.       — Я ближайшее время не уеду никуда, а так ты только…       — Ты не хочешь меня видеть? — во внезапном приступе обиды и ярости он сузил глаза.       — Кто тебе это сказал?       — Ты хочешь, чтобы я ушел?! Я уйду! — он поднялся.       — Останься, Мордериго, — устало сказал Робер. — Ты волнуешься в последнее время, и я тебя понимаю. Я хочу не прогнать тебя, а сберечь от гнева прецептора. Ты это понимаешь?       Тот молчал. Робер вздохнул и прикрыл глаза.       — Я тоже хочу быть с тобой, — тихо произнес он. — Но обстоятельства нам не больно-то этого позволяют. Будь терпелив. Будь терпелив, как терпелив тамплиер.       Мордериго заулыбался, прокручивая в голове одну лишь фразу: «Я тоже хочу быть с тобой». Остальное для него уже потеряло значение.       — Давай поговорим, пока тебя не прогнали, — молодой адмирал облизал губы. — Что ты хотел узнать или, может…       — Я просто пришел обнять тебя, — признался Мордериго.       Робер жестом поманил его, и он улегся к нему под бок, прижавшись к груди. Раненую руку молодой адмирал возложил ему плечи, таким образом и обнимая его, и давая поврежденной конечности отдых. Донельзя счастливый, Мордериго закрыл глаза и положил ладонь Роберу на грудь. В кои-то веки он почувствовал себя защищенным, а кроме того, ему больше не было одиноко. Хотелось пролежать так всю оставшуюся жизнь, слушая, как у сеньора де Сабле бьется сердце.       Мордериго открыл глаза, поглядывая на наставника. Казалось, тот дремлет — он значительно расслабился и лежал с закрытыми глазами. Тепло его тела будоражило Мордериго, и он поддался внезапно нахлынувшему желанию и осторожно погладил обнимавшую его раненую руку. Прикосновение к горячей коже обожгло его, он дернулся и посмотрел на Робера:       — Ты весь пышешь! У тебя жар! Тебе принести чего-нибудь?       Мордериго сел, а Робер открыл глаза и достал фляжку.       — Открой, кутенька.       Тот послушно вынул пробку и протянул было руку, чтобы позволить Роберу взять флягу. Пальцы их на миг соприкоснулись, Мордериго взволнованно дернулся и отстранился.       — Давай я сам, — предложил он и подвинулся ближе. Робер медленно привстал, оперся спиной на походные сумки, поставленные друг на друга, и слегка запрокинул голову. Мордериго бережно взял его пальцами за подбородок, весь трепеща, осторожно прижал бутыль к губам и стал медленно наклонять. Жар от горячей, нежной кожи, которая местами кололась светлой щетиной, дразнил его, и он неосознанно подался почти вплотную, обдавая Робера теплым дыханием и чувствуя, как ответное дыхание щекочет лицо.       Внезапно в промежности разлилось тепло, какое он обычно испытывал по утрам или во время посиделок с Этьеном, когда тот щекотал внутреннюю сторону его бедра. Мордериго уже знал, что после такого у него начинают топорщиться брэ, а с ними котта и сюрко, вызывая ни на что не похожий голод, а с ним стыд и несильную боль в непроизносимом, в явно от лукавого месте.       От неожиданности он вздрогнул и уронил фляжку, залив Роберу синий сюрко и рубашку. Бросив растерянный взгляд сначала на свою одежду внизу, не топорщится ли, Мордериго посмотрел на изумленного наставника, умоляя простить его, и принялся стряхивать воду ладонью.       — Хочешь, я принесу тебе другое сюрко?       — Не надо, мой хороший, — Робер поднял усталые глаза. — Успокойся, не суетись. Само высохнет. Просто наполнишь мне потом флягу, и все.       Мордериго повесил голову. Рука его невольно поглаживала мокрое место на груди сеньора. Робер накрыл ее ладонью, слегка отвел и неловко сплел пальцы со своими. Мордериго смущенно улыбнулся, а наставник свободной рукой прижал его к своей груди и погладил по голове.       — Не нервничай, Мордре, — ласково зашептал он, и его дыхание щекотало макушку Мордериго. Тот начал мелко дрожать, заводясь от этого тепла еще сильнее.       — Ну, что же ты?       Раньше это успокаивало Мордериго — поглаживания, теплые объятия дарили ему ощущение, которое испытываешь, когда после долгого странствия возвращаешься домой. Теперь же он почему-то начинал волноваться, переживать, будто прикасался к чему-то священному или запретному, но давно желанному. Он прижался к Роберу только грудью, так, чтобы тот не ощущал налившийся желанием греховный орган.       — Иди поближе, чего ты как не родной? Да и неудобно так…       Мордериго сдался и подвинулся, только развернулся чуть-чуть боком, чтобы нечаянно не прижаться к телу Робера промежностью. Так они замерли на какое-то время. Мордериго невольно поглаживал длинные, нежные пальцы молодого адмирала. Левая, сломанная рука у него похолодела от долгого пребывания в одной позе, и Мордериго, почувствовав это, взял его пальцы в обе руки и стал осторожно потирать.       — Что с тобой? Тебе плохо? Ты похолодел…       — Да пустое, — поморщился Робер.       Мордериго запрокинул голову и заглянул ему в глаза:       — Что ж ты врешь мне, а?       Он изловчился и потрогал лоб Роберу, который попытался увернуться.       Раскаленный.       — Скажи честно, тебе плохо? Зачем ты поехал тогда, горячий такой?       — Ну как я могу не ехать, глупый? Я не могу и игру пропустить, и тебя бросить.       — Честно скажи, тебе сильно плохо? Очень больно? — продолжал допытываться Мордериго, игнорируя усмешку с маленькой лестью.       — Голова немного болит, — поморщился Робер. — А так нормально. За лекарем я сам потом схожу, сиди. — Он потянул на себя Мордериго, порывавшегося встать и помчаться за Жан-Жаком.       Робер слукавил. Голова у него раскалывалась на части, ослепляя болью. Предплечье жгло — в том месте ближе к локтю, где меч рубанул кость. Кисть горела от ушиба, и пальцы шевелились с трудом. Губы постоянно пересыхали, то и дело хотелось пить. Но Робер не мог себе позволить признаться этому преданному юноше в том, насколько страдает. Это сведет Мордериго с ума, заставит ужом крутиться у его постели, лишит сна и покоя. Нет уж, лучше немного солгать. В конце концов, разве он не поступал так всю жизнь, раскрывая ученику только часть правды?       «Я ведь ему не сказал про семью, — подумал Робер, зарывшись носом в белую макушку. — Но сейчас не время… Да, он уже не маленький, но не надо ему перед игрой мысли путать… Пусть пока все остается, как есть…»       «Стенка на стенку» была для де Сабле рукой спасателя, протянутой утопающему, ибо позволяла оттянуть сложный, неприятный разговор снова. Таким шансом он не воспользоваться не мог. Да и гораздо приятнее сидеть, обнимая трогательно льнущего малыша Мордериго, чем ежиться от косых взглядов и выслушивать упреки из серии «Почему ты до сих пор ничего не рассказал?!» и угрозы, что кто-нибудь «случайно» проговорится и выдаст юноше тайну его появления в замке. Робер всякий раз отмахивался или молчал, и лишь иногда принимал твердое решение немедленно с ним поговорить. Но как только видел Мордериго с этой его безграничной любовью в глазах, то таял и уже был не в силах рассказать жестокую правду.       — Ты мой умничка, — шептал он в макушку Мордериго, заставляя его в ответ бурчать что-то ласковое и прижиматься теснее.       — Мордре, ты что тут делаешь? — раздался холодный голос Марка-Антуана. Он, пригнувшись, вошел в палатку, задевая светлой головой край полога.       — Это я ему разрешил, — сдержанно ответил Робер.       — Его место в положенном ему шатре.       — Пусть сидит.       — Мне Леону рассказать? — ощерился де Кан, устраиваясь на своей постели.       — Я думаю, достопочтимый де Бурж против не будет.       — А я думаю, он скажет, что ты балуешь этого паршивца.       Робер кинул на него волчий взгляд исподлобья и похлопал юношу по плечу:       — Ладно, Мордре. Иди пока к себе.       Тот разочарованно вздохнул и поднялся, незаметно просунув руку под черный сюрко так, чтобы прижать вставший член.       — Да хранит Господь твои сны, — попрощался он с наставником, а потом повернулся в сторону Марка-Антуана: — И твои тоже, брат.       — Спасибо, Мордре, — сказал молодой адмирал.       — Иди отсюда! — рявкнул Марк-Антуан.       Мордериго повесил голову и выскользнул наружу. Пока он добрел до своего шатра, волнуясь насчет завтрашнего дня и думая, как жаль покидать Робера, жар в чреслах чуть ослаб, так что можно было уже не прикрываться. Оказывается, он долго просидел у Робера — начинало потихоньку смеркаться. Некоторые храмовники спали, утомленные тяжелым днем и долгой дорогой. Остальные занимались своими делами — кто-то читал библию, кто-то молился, кто-то перебирал скромные пожитки в сумке.       — Ты где шатался? — один из рыцарей отложил священное писание и взял стоявшую неподалеку миску с чем-то наваристым. — На, все уже остыло!       Мордериго глубоко вдохнул, втягивая ноздрями густой, тягучий аромат мясного бульона. Он только сейчас осознал, насколько проголодался. Поблагодарив брата-тамплиера за сохранение для него порции похлебки, довольный Мордериго уселся на свою постель и принялся жадно есть.       — Порошки не забыл свои? — насмешливо фыркнул кто-то из тамплиеров.       — Потом съем, — отозвался он, вылавливая из похлебки кусок мяса.       — Еще бы, а куда ты денешься, тебе иначе Умберто зад надерет, — загоготали рыцари.       — Змеи вы, а! — Мордериго зачерпнул целую ложку фасоли. — Вкусный суп сегодня!       — Еще бы, его ж не ты готовил!       Опять всплеск гогота.       — Ну ничего, я как-нибудь прокрадусь в замок богатея какого-нибудь, попрошу местного повара меня суп из змей научить готовить, и всех вас, аспидов, на похлебку пущу! — дерзко ответил он. Тамплиеры снова заржали, а Мордериго, покопавшись в гуще похлебки, выловил оттуда кусочек гриба. — Ого, шампиньоны!       Судя по хитрым взглядам, которыми обменялись храмовники, они явно вознамерились пошутить еще, но удержались. Однако их бурчание и хихиканье не могло остаться незамеченным. Один из спавших рыцарей недовольно завозился:       — А ну, умолкните, расшумелись, как бабы на базаре…       — Да это мы над мелким смеемся, правда, маленький?       Мордериго стал выискивать взглядом, чем бы запустить в разошедшихся братьев. Но никаких тяжелых предметов в его доступе не оказалось, так что он вынул из миски ложку и замахнулся ею для острастки.       — У-у-у, змеи! Искариоты!       — Ешь давай, — тамплиеры пофыркали над ним, ни на миг не поверив, что запустит, и встали коленями на одеяла, бормоча «Отче наш». Молились они каждый на свой лад — кто-то тихонько мычал, кто-то шептал, кто-то бубнил вполголоса. Из-за этого на время молитвы в шатре воцарилась какофония. Темп чтения у каждого был свой, и закончили они все порознь.       Это был последний шум от них на сегодня — они угомонились и улеглись, оставив Мордериго в покое. Ему уже самому надоела свара. Он вернулся к еде, пока остальные выполняли необходимый обряд перед сном, и мысленно возблагодарил Бога за вкусную пищу, и за то, что поедание специй откладывается. Он быстро доел суп и поставил миску возле постели, чтобы на следующее утро отдать повару или его подмастерью.       Мордериго уже хотел свернуться калачиком, закутавшись в одеяло, но вспомнил, что сам-то помолиться забыл. Он бухнулся на колени в холодную траву, и недоверчиво и как-то боязливо покосился на спящих и дремлющих рыцарей. Ему было непривычно молиться перед сном в чьем-то присутствии. Ощущение складывалось такое, будто кто-то подглядывает за ним, пока он делает что-то очень личное, касающееся только его одного. Застеснявшийся Мордериго сложил руки и стал шептать похвалы и мольбы Господу. Покончив с этой духовной обязанностью, он нырнул в одеяло, но, несмотря на усталость, сразу не смог уснуть.       Мордериго ворочался в своей скудной постели, гадая, почему же сон не идет к нему. Может, из-за смены обстановки? В самом деле, он же первый раз ночует вне резиденции ордена тамплиеров! Может, из-за игры? Да нет, он вроде бы уже успел смириться и даже немного перестал бояться… А может — и тут у него замерло сердце — это из-за Робера?       Мордериго уставился в стягивающийся к центру потолок, будто на нем были записаны ответы на все вопросы. Признавать, что он опять мучается из-за Робера де Сабле, ему не хотелось.       Начался дождь, и тихий, приятный стук с легким шуршанием отвлек его от грустных и волнующих мыслей. «Наверное, завтра всю площадку грязью развезет», — безучастно подумал Мордериго. Потом он вспомнил, что когда-то один из Бедных рыцарей Христа жаловался, что во время дождя сильнее болят старые раны и ноют кости, что некогда были сломаны, а теперь уже успели зажить. «Интересно, правда ли это? Если да, то… о, бедный мой Робер, до чего же ему теперь худо!» — тревожился он, горько вздыхая. Поймав себя на том, что опять думает о наставнике, Мордериго мысленно обругал себя. Ему надо спать, а не обо всяких Роберах думать…       Но не воскрешать в своих мыслях адмирала он не мог. Его дразнил запах миндаля, который еще стоял в ноздрях, руки еще ощущали мягкие волосы и горели от пылающей жаром кожи. Мордериго закрыл глаза, не в силах сопротивляться, и полностью растворился в этих воспоминаниях, в мечтах о золотистых волосах и умных глазах цвета темного неба. Он мысленно возрождал теплые объятия, горячее дыхание, щекочущий шепот в затылок…       Мордериго вздрогнул, когда по телу побежало знакомое тепло, а с ним появилось постыдное, тянущее томление внизу живота. Он недовольно зашипел, проклиная собственное тело. Опять, опять! Что с ним творится? Это теперь постоянно так будет? Не успел он обрадоваться, что приток крови более-менее схлынул, и тут — на тебе!       Мордериго просунул руку сначала под сюрко и котту, путаясь в бесконечных складках ткани, а потом, затаив дыхание, под брэ. Он коснулся нежной кожи там, где через одежду его гладил Этьен. Ощущения значительно различались — поглаживание голых теплых бедер приносило несравнимо больше удовольствия, чем через брэ и шоссы.       Однако от этого срамное место стало только сильнее зудеть, требуя прикосновений. Мордериго сначала не решался, но потом поддался соблазну, и, затаив дыхание, осторожно провел пальцами вдоль возбужденного органа. Было приятно, даже более чем приятно! И хотелось все больше и больше… Зажмурившись и закусив губу, Мордериго ласкал себя, то сжимая, то бережно проводя пальцами по члену.       Он занимался этим первый раз в жизни. До этого всегда старался терпеть, что было крайне неприятно и противно — лежал какое-то время, пялясь в потолок, и ждал, когда же его отпустит. Иногда долгожданный момент оттягивался до подъема, и бедный Мордериго, позевывая, шатался по замку, старательно прижимая стоявший член, чтобы никто не увидел. Если рыцари замечали его постыдное состояние, то самые тактичные из них просто фыркали и закатывали глаза, остальные же смеялись или совестили. Но теперь инстинкты сами подсказали ему, что делать, и он довольно быстро понял, что все дело в трении.       Мордериго отвлекался от потираний и легких сжатий лишь затем, чтобы получше, во всех подробностях снова воссоздать в памяти объятия с Робером. Это подстегивало его, и он начинал действовать активнее. Отроческая дурь била в голову, он работал рукой все быстрее, скаля зубы и тихо постанывая, пока, наконец, тело его не прошило судорогой. От удовольствия Мордериго издал короткий звук, похожий на собачье тявканье, и тут же закусил губу, воровато озираясь — не разбудил ли кого? Убедившись, что никто из братьев даже не пошевелился, он продолжил греховное рукоблудство.       Его пальцы то холодели, а то, наоборот, начинали пылать от резкого притока крови. Он облизывал пересохшие губы, расслабляясь на те краткие минуты, когда всплески запретного наслаждения слегка отпускали его. Над губой и на висках выступил пот. Он, еще неопытный, двигал рукой хаотично и неловко — то сжатые пальцы соскальзывали, то он пытался изменить характер движения, но ненароком делал себе больно. Он чувствовал запах кожи сеньора так, будто тот лежал подле него, и это заставляло каждую клеточку его члена ныть, вздувало на нем вены, требовало действовать жестче, сильнее… Мордериго морщился, поддавшись овладевшему им желанию.       У него уже устала рука, тело ныло от судорог. Но остановиться он не мог. Он изогнулся, дрожа и закатывая глаза от странной волны блаженства, пробежавшей по телу. И внезапно почувствовал, что его пальцы в чем-то горячем и мокром, и он, весьма смущенный, сперва подумал, что обмочился. Однако быстро убедился, что это какая-то другая жидкость, да и ее не особенно много, так что следы своих ночных мечтаний о сеньоре юный де Кенуа быстро вытер.       Затем он измождено откинулся на сумку, что служила ему подушкой. Он дышал так, будто носился, прыгал и падал, тренируясь, целый день без продыху. Однако, едва оклемавшись, с изумлением обнаружил, что возбужденный член уже не беспокоит его, постепенно уменьшаясь. Мордериго коварно улыбнулся, радуясь, что наконец-то нашел способ бороться с этой часто досаждавшей ему неловкостью. Счастливый, он перевернулся на бок и похлопал рукой по дорожной сумке, приминая и будто надеясь, что она станет мягче.       Мордериго медленно закрыл глаза, то смакуя все воспоминания, а то пытаясь их отогнать. Уже проваливаясь в сон, он увидел нечто, похожее на темную с белым лохматую ленту — это горностай нагулялся, наохотился за вечер и спешил к хозяину. Он отпустил его, как только они расположились в шатре, и теперь животное, тихо стрекоча и чирикая, закружилось подле него, устраиваясь, чтобы поспать. Горностай потоптался, свернулся калачиком возле груди Мордериго и закрыл глаза.       Сквозь дремоту Мордериго вяло поглаживал густую шерсть питомца, что всегда успокаивало его. На него навалилась вся усталость, словно воздавая ему за все претерпленное телом напряжение. Он легко уснул, и перед глазами у него мельтешила дикая смесь из полученных за день впечатлений. Самым четким из этого, пожалуй, было лавандовое поле, мимо которого они проезжали — фиолетовое марево, море из колышущихся на ветру цветов, что обдавали проезжавших мимо рыцарей дивным ароматом.