Белый тамплиер

      Третий этап знатно портил дождь. Начавшись едва ощутимой моросью, он постепенно перерос в косой ливень. Земля на площадке превратилась в грязь, смешанную с травой, камнями и комьями глины. Если раньше она была местами, то теперь заполонила собой практически все. Эту грязь месили кожаные подошвы шосс и сапог рыцарей, а иногда и их руки и тела, если сражающиеся братья поскальзывались и падали. Некоторые, упав, продолжали драться, катаясь по темной жиже и напоминая поросят. Холодные капли, а потом и струи воды заливали глаза рыцарям и зрителям игрищ. Но если последние могли укрыться холстиной или накинуть на голову капюшон, то первым ничего не оставалось, кроме как пытаться вытирать рукавом лицо в свободные от атак мгновения. Другое дело, что их разгоряченные битвой тела, облаченные в доспехи, не давали им замерзнуть. А вот зрители уже начали поеживаться и зябко кутаться в плащи.       Робер де Сабле, наверное, был единственным, кто не ерзал, пытаясь согреться. Он теребил воротник, будто изнывая от жары, и то и дело потирал пылающий лоб да массировал виски. Этой ночью он почти не спал — сначала баюкал уснувшего Мордериго, потом сидел, решая, как с одной здоровой рукой перенести того в палатку. А когда попробовал осторожно приподняться и встать, усадив его на сгиб локтя, то понял, что сегодня сделать этого не сможет — не только потому, что сам очень ослаб, но и потому, что Мордериго, как бы ни хотелось это отрицать, возмужал и сильно вырос. Роберу было жаль будить воспитанника, но он и так уже растревожил свою рану, и она теперь взрывалась болью, ее вспышки волнами проходили от разрубленной кости до кончиков пальцев.       К счастью, клинок тогда не прошел до конца, иначе он остался бы без руки. В кошмарах Робер видел, как лезвие все-таки отсекает кости и плоть выше локтя, обрубок сочится кровью, а он рассматривает осколки кости и нити жил, и начинает орать. Заканчивался кошмар всегда одинаково: он сидел на земле в городе, одетый в драные тряпки, протягивал единственную ладонь за мелочью, дрожа, но даже если и находились желающие подать милостыню, то увидев почерневшую культю, воняющую гниющим мясом, в ужасе отшатывались и бежали прочь. И он оставался сидеть и выть, размазывая грязь по лицу, убирая с него налипшие немытые волосы.       Просыпаясь от страха и отвращения, Робер успокаивал себя: вот же, все на месте! А если бы даже мусульманская сабля и отсекла часть руки, разве семья бросила бы его? Разве король Ричард, его лучший друг, не позаботился бы о нем? А Мордериго… Мордериго бы разрывался от горя и жалости, таскаясь за ним по пятам, в искреннем желании помочь. «Он бы, наверное, страдал куда больше, чем я, видя меня таким», — думал молодой адмирал, и ему становилось еще паршивее. От этого хотелось измотать себя, чтобы забыться, и не видеть этих отвратительных снов.       Но в эту ночь Робер почти до рассвета не мог уснуть, чувствуя, что его вот-вот стошнит. Ощущение усиливалось, когда он вспоминал, как изогнулось раненое предплечье, лишившись половины опоры*. Ему тогда повезло, что вовремя оказался у лекаря. Но, насмотревшись, как опухшая, воспаленная рука сверху идет волной, а из багровых краев раны виднеется розоватая, жилистая плоть и желтовато-розовый скол кости, не выдержал и сблевал на пол, уделав мерзкими брызгами алый сюрко.       Доставив Мордериго в его шатер, Робер ворочался на своей постели, готовый тут же подняться и выскочить наружу, если вдруг тошнота станет невыносимой. Он лежал, скорчившись, и силуэты спящих рядом братьев, сумки, грубо сколоченные стулья и заменявшие их чурки, потолок и стены — все вращалось у него перед глазами и мутнело. Ему хотелось пить, и он облизывал пересохшие губы. Но не вставал, ведь придется зажигать свечу, рыться в поисках фляжки, а раненая рука совсем перестала слушаться! Робер попытался сжать кулак, но выходило только слегка согнуть пальцы. Локоть тоже отзывался стреляющей болью, словно он вдруг ударился им обо что-то. Робер кусал губы, метался, баюкая раненую руку, осторожно массировал ее, старясь не думать о том, что творится под повязкой. И в итоге проспал всего два часа.       На объявивший подъем клич Робер отреагировал болезненным стоном. Он лежал с закрытыми глазами, пока какой-то шум не привлек его внимания. Сначала это был просто недовольный, неразборчивый бубнеж, и Робер накрыл голову краем одеяла. Однако когда стало очень уж шумно, внезапно понял, кто спорит.       — Отстань от него! — повысил голос Марк-Антуан.       — Да я только слово ласковое сказать! — защищался Мордериго.       Робер резко поднял голову. Он увидел, как за стенкой шатра маячат силуэты, словно в театре теней. Фигура повыше с силой толкнула в грудь ту, что пониже.       — Ай! Да что я сделал тебе?!       — А ну, пошел вон отсюда! — Высокая фигура угрожающе замахнулась. Раздался звонкий шлепок, как от пощечины.       Робер вскочил, на ходу просовывая руку в подвес, и вылетел на улицу. Марк-Антуан вцепился в рубашку Мордериго и гневно его встряхивал, явно намереваясь вздуть.       — Какого дьявола ты вечно тут крутишься? — шипел он при этом.       Робер среагировал быстрее, чем сам успел понять, что делает. Он оторвал рыцаря от юноши, схватив за волосы, и двинул ногой под колени, подсекая его и вынуждая сесть. Скалясь и грязно ругаясь, Марк-Антуан принялся вырываться. Затем попытался двинуть Робера локтем, но тот увернулся и с силой прижал де Кана лицом к земле, заставив согнуться и почти лечь, будто в молитвенном поклонении.       — Еще раз… тронешь Мордериго… — тихо и ядовито заговорил он.       — Не смей приказывать мне, — прошипел в ответ Марк-Антуан. — Ты — не приор! Всего лишь жалкий союзник, даже не тамплиер…       — Вот именно, я не тамплиер, — холодно сказал Робер. — А жалкий союзник, как ты верно отметил. Именно поэтому я имею право тебя как следует отделать за то, что ты смеешь бить Мордериго.       — Этот гаденыш…       — Ничего тебе не сделал. — Робер надавил сильнее. — Наказывать его имеет право только его наставник или приор. Или я. Ты ни то, ни другое.       — Он пытался пройти без спроса туда, куда ему не дозволено!       — Это все еще не развязывает тебе руки. — Зубы Робера лязгнули. — Не смей бить этого ребенка!       Мордериго яростно сверкнул глазами: а, как играть в свистульки, коняшки и кораблики - так нельзя, вырос уже, как получать пинки и удары от рыцарей на игре - это он тоже взрослый, а как про дверь рассказать, или на улицу, так он малыш-малышом!       — Да какой он ребенок? — Марк-Антуан возмущенно дернулся, невольно поддерживая его. — Его даже на игру взяли! Он бьется на равных с другими. И я учу его, чтобы он не…       — У него уже есть учителя! — рявкнул Робер и встряхнул упрямца. — И если тебе уж хочется поиграть в наставника — учи его словами, а Господа гневить не смей!       Марк-Антуан молча забился, сверкая голубыми глазами. Робер внимательно посмотрел в ответ, и рыцарь не выдержал этого взгляда и стал грязно ругаться.       — Мордериго, закрой уши! — скомандовал молодой адмирал. Тот усмехнулся и подчинился.       — Пусти меня сейчас же! — завопил Марк-Антуан. — Ты думаешь, тебе все можно?!       — Извинись перед Мордериго, и я тебя отпущу, — ответил Робер уже спокойнее.       — Я не стану извиняться перед этой белой обезьяной!       Он тут же пожалел о своих словах. Молодой адмирал ударил его коленом под зад и поставил ему на шею ногу.       — Ты извинишься, или я сломаю тебе шею, — спокойно предупредил Робер.       — Извини, Мордре, — процедил сквозь зубы Марк-Антуан.       — Громче!       — Извини, Мордре! — поверженный рыцарь повысил голос и опять гневно сверкнул глазами.       — Еще громче! Ты же видишь, что у него закрыты уши. — Робер слегка надавил. Марк-Антуан дернулся, но быстро понял, что Робер успеет переломать ему позвонки быстрее, чем он спихнет его или хотя бы попытается.       — Извини!!! — заорал Марк-Антуан так, что птицы, побиравшиеся крошкам вчерашнего ужина у костра, резко вспорхнули и улетели прочь.       — Мордериго, ты прощаешь его? — Робер обернулся к юноше.       — Да, — тот убрал ладони и поспешно закивал. — Ты его отпусти, а то мне его жалко.       Робер сдвинул ногу и выпустил шевелюру де Кана, брезгливо стряхивая с пальцев налипшие светлые волосы. Рыцарь тут же вскочил, как собака, чью шкирку вожак стаи долго держал и наконец разжал зубы. И неуклюже побежал прочь, злобно и трусливо озираясь.       — Не сильно он тебя? — Робер обеспокоенно осмотрел его лицо, придерживая за нижнюю челюсть.       — Да ерунда, болячку только задел. — Мордериго поморщился, но тут же улыбнулся. Он помолчал немного, а потом сказал как-то тихо и игриво одновременно, будто и стесняясь, и кокетничая: — Спасибо, что вступился за меня.       — Да ладно, чего уж там… — Робер смущенно фыркнул и пригладил волны льняных волос. Однако что-то в произнесенной фразе показалось ему неправильным, и он спохватился: — То есть… это не значит, что я тебя защищаю только по долгу… Я просто…       Мордериго неразборчиво пробормотал что-то и порывисто обнял наставника. Тот сначала поднял руки и выгнул бровь, изумленный внезапной нежностью, но почти сразу расслабился и приласкал его в ответ.       — Только ты больше себя в обиду не давай, ладно? — Он чмокнул Мордериго в макушку.       — А разве можно братьев бить? А то меня учили, что приор…       — Так ты не бей. Увернись, скрути да втолкуй, что нельзя Бога гневить. А то и приор зол будет, накажет и будешь один в келье трапезничать.       — Один? — ужаснулся Мордериго. Так не наказывали даже его. Обычно он за свои пакости отделывался дополнительной работой или розгами. Другое дело, что провинившихся братьев он обычно не замечал — думал, что те проспали завтрак.       — Да, да, мне брат Жоффруа рассказывал, как сидел один на полу в келье, и проклинал все за то, что посмел оруженосцу оплеуху дать.       Мордериго испуганно охнул.       — Вот оттого и говорю тебе, глупый, не шали, Леона не серди. — Робер взъерошил белые волосы.       Они поговорили еще какое-то время, после чего отправились умываться и завтракать.       К третьему этапу тамплиеры словно бы поделились на две группы. Одни настолько устали от игры, что, казалось, жалели, что вообще ввязались во все это. Другие же, наоборот, ощущали подъем — возбужденно переглядываясь, шептали друг другу что-то на ухо или бубнили, когда разговоры были дозволены. У первых был усталый, измученный вид — потухшие глаза, небритые, помятые, заспанные лица. Вторые же сидели ровно, вытянутые, как струны, глаза у них блестели, пальцы сжимались в кулаки или теребили края нижних рубах.       Мордериго нельзя было отнести ни к тем, ни к другим. Его настроение постоянно менялось: он то уныло жевал куриную ножку, а то вертелся по сторонам и оглядывался, будто на него вот-вот нападут. Разумеется, никто из братьев не собирался его трогать, кроме, разве что Марка-Антуана, чей взгляд обещал ему хорошенькую взбучку, как только они останутся наедине. Но Мордериго упускал его из виду, ибо уже перестал злиться и не ждал от него гадостей. Собственно, гадостей приходилось ждать только на поле боя, тем более что третий этап был последним, а это означало, что и храмовники, и госпитальеры будут отчаянно драться за первенство.       Мордериго вышел на площадку, мелко дрожа и покачиваясь то на одной, то на другой ноге. Он принюхивался и напрягал слух, словно жеребенок. Вид у него был наивный и безобидный — глаза горят, крутится на месте, так и не терпится куда-то побежать, и только подошвы его сапог будет видеть враг!       Робер, однако, знал, что впечатление миролюбивости милого белого мальчика обманчиво — стоит только чуть задеть этого затаившегося волчонка, и он скинет овечью шкуру! И ему было даже интересно, когда именно Мордериго выйдет из себя и начнет яростно сражаться. Но пока тот целенаправленно полез куда-то наверх, едва прозвучал сигнал к бою, пробежал по краю стены, после чего исчез в одном из домиков — синий сюрко мелькнул и пропал.       Молодой адмирал даже привстал, будто это помогло бы ему видеть сквозь стены. Он весь извелся, пока дождался, когда Мордериго вновь появился в поле зрения, причем уже верхом на лошади: очевидно, хитрец спрыгнул со стены или вылез из окошка, чтобы его не подстрелили лучники, и теперь рассекал верхом, нарочно налетая на противников. Управлять беснующейся лошадью было трудно — он то и дело промахивался, но уже гораздо реже налетал на что-то. Издав пронзительный визг после очередного удара грудью о воина, белый жеребец в легкой латной накидке унес Мордериго прочь. Их фигуры, слившиеся воедино, пропали где-то вдали. Роберу ничего не оставалось, кроме как кусать губы и выискивать в толпе кого-нибудь еще, кто стоил бы его наблюдения.       Его очень беспокоило, будет ли Марк-Антуан пытаться на этапе отыграться на Мордериго за сегодняшнее утро? Робер изо всех сил надеялся, что хотя бы гордость за команду взыграет в нем, и он не станет лишать тамплиеров победы из-за личных разногласий. Не найдя на поле и де Кана, Робер совсем заскучал, подпер щеку рукой и лениво осматривал мечущиеся по площадке красные и синие пятна.       Внезапно его внимание привлекли две фигуры в красных сюрко, едва различимые в нише между воротами — если бы наружные не были сломаны, он бы никого и не заметил. Вокруг вовсю шел бой, а два госпитальера притаились и разговаривали.       «На обсуждение тактики это не похоже», — отметил Робер и прищурился. Он страшно жалел, что не может ни хорошенько рассмотреть говоривших, ни услышать их. Один разгоряченно махал руками — то и дело мелькали яркими алыми пятнами рукава от резких жестов. Быстро переговорив, иоанниты вышли из своего временного логова, втянули головы в плечи и стали озираться, высматривали противников.       «Вот аспиды!» — подумал Робер, чувствуя, как голову вновь пронзает боль. Ему словно забили клин молотком в череп, в глаза сыпанули песку, а уши стали настолько чувствительными, что шепот казался криком. Руку опять начало сильно подергивать, к горлу подкатила тошнота, и Робер похлопал себя по щекам, надеясь ее унять. «Держись, держись», — молил он себя.       От недомогания все темнело и вращалось перед глазами, но молодой адмирал усилием воли заставлял себя наблюдать за госпитальерами. Его невнимательность и слабость могли плохо кончиться не только для Мордериго и команды тамплиеров, но и для него самого — в какой-то момент головокружение было таким сильным, что Робер всерьез опасался, что упадет с края стены и в придачу к руке сломает себе еще и шею. Конец такой себе.       Физически Мордериго пострадал несильно, отделавшись лишь парой ударов, но морально терзался, потому что госпитальеры потихоньку теснили тамплиеров обратно. Его лошадь получила мощный удар под колени, стала заваливаться, и ему волей-неволей пришлось спрыгнуть с нее, чтобы не переломать кости. Он сгруппировался, сжавшись в комок, перекатился по земле, взрывая ее коленями и локтями, и вскочил, перепачканный в грязи. Дожидаться, пока госпитальер огреет его алебардой, Мордериго не стал, а опять поспешил удрать и спрятаться, лишь единожды показавшись на глаза Роберу.       Молодой адмирал попытался встать, сам не зная, зачем. То ли желал проверить, сможет ли держаться на ногах, то ли чтобы размять эти ноги, а то ли для того, чтобы видеть немного дальше. Другое дело, что никакого результата, кроме ворчания остальных зрителей и требования сесть, он не достиг. Его сильно зашатало, в глазах опять начало темнеть. Звяканье доспехов и оружия, вопли раненых и атакующих рыцарей слились для него в один сплошной непереносимый звук. Робер поспешил сесть, опасаясь свалиться. Заграждение на том обломке стены, что служил им трибуной, почти полностью отсутствовало.       — Сеньор, вам плохо? — с тревогой спросил его кто-то сзади, потрогав за плечо.       — Спасибо, держусь, — хрипло отозвался Робер, мотнув отяжелевшей головой.       Нельзя уходить. Нельзя спать. Нельзя терять сознание.       Вот только сопротивляться становится все труднее.       — Мордериго! — слабо зовет Робер и потихоньку ныряет в черный омут.       Сколько он пробыл там? Он не знает. Ему казалось, что пара мгновений. Он очнулся от резкой, обжигающей боли — кто-то шлепал его по лицу, чтобы привести в чувство. Робер заморгал, приходя в себя.       — Иисусе! Живой! — пробормотал кто-то у него над ухом и сунул под нос пучок резко пахнущих трав. Робер с трудом повернул голову набок, чтобы их не чуять, ощущая, как камни больно впиваются в кожу. Тьма опять стала наваливаться, но он услышал вдруг пение тамплиеров.       Интересно, он уже умер? Если нет, откуда раздается «Избавь меня, Господи», ведь на игре обычно никто не поет?       Снова резкий запах неизвестных ему растений. Света становится больше, он уже различает цветные пятна — фигуры склонившихся над ним людей.       Песня продолжает звучать. Робер готов поклясться всем на свете, даже Господом и своими великолепными вьющимися волосами, что четко разбирал слова: «Когда небо и земля содрогнутся, и ты в огне придешь судить мир…»**       — Нет, нет! — заметался он, ибо ему показалось, что его пытаются хоронить, когда чьи-то руки подлезали под тело со всех сторон, желая поднять.       — Тихо, тихо! — услышал Робер в ответ, и кто-то бережно взял его за голову и переложил на что-то мягкое и теплое. Песня продолжала звучать.       — Не надо! — застонал он, понимая, что не может толком сопротивляться. Ему еще раз мазанули вонючим букетом под носом, слегка тряхнули и дали пару пощечин.       Реальность более-менее перестала вращаться. Невидимые тамплиеры продолжали тянуть «Избавь меня, Господи», и это пугало Робера.       — Дайте ему попить и закуски, — снова услышал он. Из-за звучавшей, похоже, только его голове песни голос говорившего казался глухим и низким, с трудом пробиваясь через хор тамплиеров.       Робер опять стал уплывать, но теперь он всюду видел перед собой обеспокоенное лицо Мордериго, и ему вдруг стало так стыдно и паршиво, что аж сдавило горло. Он тихо сказал:       — Мордериго, прости меня. Вечно у тебя из-за меня проблемы.       — Это ничего. Я ведь тебе тоже доставляю немало хлопот.       Все фигуры де Кенуа были одеты в белый саван, и то сливались в одну, то разделялись и заполоняли собой все пространство, множась.       — Не делай так, Мордериго.       — Как?       — Ты двоишься. Троишься. И… и меня начинает от этого тошнить.       — Хорошо, я постараюсь не делать, — Мордериго засмеялся, но тут же опять погрустнел: — И ты для меня кое в чем постарайся.       — В чем, кутенька?       — Постарайся не умереть, — юноша вытер глаза, и голос у него надломился. Затем он поднял голову и неожиданно твердо, уверенно сказал: — Я люблю тебя.       — Я тоже тебя люблю, — ответил Робер и почувствовал, что его куда-то уносит. Песня, звучавшая фоном и, кажется, уже третий раз затянувшаяся заново, сначала стала громче, а потом начала затихать.       Робер вынырнул из тьмы. Он обнаружил, что его голова покоится у кого-то на коленях. Над ним столпились какие-то люди, видимо, такие же зрители, как и он сам. Мордериго среди них не было.       — Вроде очухался, — пробасил кто-то.       — Воды ему, быстро.       Роберу помогли сесть и подали большую бутыль. Держать двумя руками тяжелый, наполненный водой сосуд ему было не по силам, поэтому кто-то из зрителей добровольно поддержал дно бутыли, чтобы он вдоволь мог напиться. Сделав несколько глотков, Робер вытер губы. Его слегка трясло. Перед глазами то и дело мутилось, но молитва, звучавшая в ушах, почти совсем затихла. Робер откашлялся.       — Мордериго? — неуверенно позвал он, ища того глазами. Но в толпе, окружавшей его, не было юноши с белыми волосами. — Мордериго был здесь? — рассеянно спросил он, когда ему протянули мешочек с сухариками. Казалось, никто не слышал его, и тогда Робер, решил позвать громко, собрав остатки сил.       — Какой Мордериго? — Высокий мужчина с черной бородой, одетый в алый сюрко, сел на колено рядом с ним и поглядел в глаза.       — Отрок. Мальчик. Четырнадцать лет. Белые волосы, как у старца. Хрупкий, нежный. — Робера почему-то накрыло ощущение, что бывает, когда очень хочется плакать, но не можешь — на глаза будто что-то давит, задыхаешься, и говорить трудно.       — Не было тут такого.       — Я его видел, разговаривал с ним…       — У вас просто был бред, это нормально, — незнакомец похлопал молодого адмирала по плечу. — С такой-то раной… — он кивнул головой на повязку Робера с таким видом, будто точно знал, что у него под ней.       — Не было?.. — опять рассеянно спросил Робер. — А мне казалось, что он был здесь… Звал меня…       «И говорил, что любит», — добавил он мысленно.       — Вам надо к лекарю, сеньор. Здесь вообще не было мальчишек. Это просто бред. Ешьте, — незнакомец подвинул к Роберу сухари. Тот взял несколько штук и без аппетита похрустел. От чеснока, коим были щедро натерты ломтики хлеба, ему захотелось пить, и он жестом попросил помочь поднять бутылку.       Утолив жажду, Робер действительно почувствовал себя намного лучше. Беспокоила его теперь не столько боль, сколько навеянные забытьем картины и положение Мордериго. Что с ним? Где он сейчас? Со своего места молодой адмирал мало что видел, но вставать боялся — чувствовал, что его еще немного мутит.       — Роб! — услышал он и повернулся. К нему спешил Жан-Жак — пожилой лекарь тамплиеров, который с трудом поднимался по лестнице, таща одеяло и сумку со снадобьями. Ему помогли забраться, но он, толком не поблагодарив за это, бросился к молодому сеньору, распихивая всех, кто стоял у него на пути. Затем плюхнулся на скамейку возле Робера, сунул ему в руки кружку и налил в нее из одной из своих бутылей что-то дымящееся.       — Пей, — скомандовал Жан-Жак и укрыл Робера одеялом. Тот понюхал и стал медленно пить. Голова у него еще трещала, но лечебное питье его значительно успокоило и согрело, он наконец-то почти перестал слышать песнь.       — Дай-ка… — закончив кутать, лекарь схватил Робера за лицо, пальцами раздвинул веки и внимательно осмотрел сначала один глаз, потом другой. — Вроде нормальные.       — Где Мордериго? — зачем-то спросил Робер, какой-то частью рассудка осознавая, что парень на поле, но все же желая убедиться, что тот в порядке.       — Там, где-то носится, — Жан-Жак пренебрежительно махнул рукой в сторону площадки. — Дурь это все ваши игрища. Только людей калечить… Пошли! — Он взял Робера за локоть здоровой руки и слегка потянул вверх, намекая, что надо встать.       — Я не могу, — Робер помотал головой. — Если я уйду, а с ним что-то случится…       — А с тобой не случится? Тебе надо лечь!       — Но я…       — Ничего не знаю, сеньор. В постель, быстро! — Лекарь требовательно махнул рукой в сторону выхода.       — Слушай, Жан-Жак, — Робер обаятельно улыбнулся. — Я понимаю, что ты заботишься обо мне, и ценю это. Давай договоримся — я посижу здесь до перерыва, и если мне опять станет плохо, я уйду. Если переживаешь, можешь остаться наблюдать за мной.       Лекарь подумал, взвешивая все, а потом произнес:       — Другим братьям тоже может потребоваться помощь.       — Скажи слуге, что и кому надо давать, или же оставь его сидеть со мной, — не сдавался Робер.       — Почему ты просто не пойдешь в шатер для раненых? — Лекарь закатил глаза.       — Потому что Мордериго… Он… он расстроится, если не увидит меня на трибунах, — вывернулся Робер, не желая говорить истинной причины, по которой должен оставаться наверху.       — Ты думаешь, ему до этого?! — усмехнулся Жан-Жак.       — Ах, оставь! — Робер махнул здоровой рукой, раздражаясь, что ему приходится оправдываться и что-то объяснять. — Пусть слуга со мной посидит, что тебе, жалко, что ли?       — Тебя жалко, Роб. Не будь дураком. Услужающий брат может просто не успеть тебя откачать.       — Я не могу оставить Мордериго без надзора. Не спрашивай, почему.       — Ты можешь умереть, — предупредил Жан-Жак.       — Если я уйду, может умереть Мордериго, — тихо и холодно сказал Робер.       — Как знаешь, — оскалился лекарь. — Но на мне тогда вины не будет.       — Я останусь со слугой, который приведет меня в чувство или пойдет за тобой. Если мне до перерыва опять поплохеет, я уйду. Во время обеда буду полностью предоставлен тебе, — спокойно и твердо проговорил молодой адмирал. — Если все будет в порядке, я вернусь на трибуны.       Лекарь скривил губы, но согласился.       — Ладно, в конце концов, тут свежий воздух, тебе, может быть, будет тут лучше. Сиди.       И он оставил его, передав слуге лекарства и указания, как и что нужно принимать. Правда, просто так он сдаваться не собирался, поэтому, уходя, ворчал вполголоса, но так, чтобы Робер его слышал:       — Вот молодое дворянство пошло! Совсем себя не бережет! Глупые, глупые дети!..       — Я адмирал английского флота! — рассмеялся Робер.       — Адмирал он! Только вчера отроком неразумным бегал, а уже адмирал!       — Я командовал флотом еще в двадцать лет, — фыркнул Робер.       — Лучше за здоровьем своим следи, чем за кораблями! Командует он! — Жан-Жак спускался по лестнице и уже стал повышать голос, чтобы непослушный больной слышал, как он им недоволен. Тот, однако, только смеялся.       Даже не будь на поле боя Мордериго, Робер, скорее всего, рискнул бы остаться — без каких-то опасностей ему было просто-напросто скучно. Окончательно отойдя от обморока, он значительно повеселел — в глазах горел огонек, на лице — хитрая усмешка. Одеяло помогало унять дрожь, а кроме того, укрывало от дождя. Чуть позже слуги снова поднесли угощения, и он всласть полакомился печеными фруктами и жареной рыбой.       Робер довольно щурился, как сытый кот, и теперь с чистой совестью обратил все свое внимание на поле боя.