Белый тамплиер

      Лязг. «Дон-н-н!» Дребезжание.       Это означает, что пора на поле. Это означает, что личное время храмовников закончилось, едва начавшись. Робер с неохотой подчиняется этому звону. Все еще встревоженный, он поднялся с постели и стал высматривать Мордериго на улице. Тот, весь поникший и злой, меланхолично поправлял доспехи, переминаясь в строю. Уходя к обломку стены, служившему трибуной, Робер обернулся еще раз. Мордериго не покачивался на месте в нетерпении, то и дело хватаясь за рукоять меча, как это было утром. Он повесил голову и глядел в никуда опустевшими глазами. Его белые волосы со спутавшимися кончиками, вкупе с мрачным лицом и согбенной позой усиливали сходство с седым старцем. Ни о каком боевом духе и речи уже не шло. В лучшем случае Мордериго был сейчас настроен лишь посидеть где-нибудь в углу на коленях, плачась Господу на свои беды и даже не выпрашивая для себя какие-то блага.       На Робера он даже не оглянулся, хотя молодой адмирал постоянно чувствовал на себе его взгляд всякий раз, едва они расходились на свои позиции.       Терзаясь чувством вины и не понимая, за что впал в немилость, Робер проводил воспитанника взглядом, после чего влился в поднимавшуюся по ступеням толпу. Там уже все его внимание обратилось на то, как бы аккуратно подняться и при этом лишний раз не потревожить раненую руку. Он занял свое место, сердитый и напряженный, как звенящая струна.       Если кто-то хочет убить Мордериго, то почему медлит? Каждый этап, каждая часть этапа заставляла Робера нервничать все сильнее. Он, несмотря на свой зарок — лишний раз не демонстрировать тайно принесенное оружие — все же вынул и размотал сверток.       На ткани лежал миниатюрный лук, размером чуть больше мужской ладони, а к нему пара дротиков. Робер не боялся, что кто-то заметит: во-первых, он прикрывал оружие своим телом, как школяр, что прячет под столом недозволенные книжки, а во-вторых, остальные зрители были слишком заняты игрой. Молодой адмирал опустил руки и внизу, под лавкой, слегка натянул лук, пробуя, насколько хорошо слушаются пальцы — иногда раненая рука немела и становилась ватной. Убедившись, что сможет воспользоваться луком, Робер спрятал его и стал искать взглядом воспитанника.       Юному де Кенуа в этот раз не досталось коня, но он, расстроенный и разгневанный, и без него теперь срывал зло на соперниках. Это видно было по его рваным, почти судорожным движениям — он замахивался для рубящих ударов шире, прыгал, нанося колющие, и вообще вел себя как-то агрессивно. Мордериго сам искал боя. Но не был бы собой, если б лез в открытую просто так, с готовностью рискуя своей шкурой.       Сеньор де Сабле фыркнул и покачал головой, заметив, как юноша налетал на врагов, выбирая тех, кого уже отвлекали другие храмовники. Нападал он даже на таких всегда со спины и наносил мощные, яростные удары. Пару раз госпитальеры платили ему за это той же монетой. Он хрипел и падал от их ударов, но ни один из них еще не стал для него фатальным. Робер мял в пальцах здоровой руки полы своего сюрко, наблюдая, как юноша сопротивляется натиску. Он даже иногда кусал себя за руку, видя, как Мордериго в последний момент все же успевал увернуться или прикрыться. Но ему не всегда везло.       Звон мечей и вопли рыцарей смешивались, создавая непреодолимую стену шума. Юный де Кенуа глох от этой стены, как и от ударов по шлему. В очередной раз упав на землю, он откатился, пытаясь избежать града ударов, но получил сапогом по лицу. Глотая кровь, Мордериго чувствовал, как реальность уходит от него. В глазах мутнело. Он ощутил, как его подымают за шкирку, то ли, чтобы помочь, то ли желая добить. Хрипя, юноша слабо затрепыхался. И внезапно почувствовал, что висит в воздухе, что его тело куда-то перемещается, а потом — мощный удар. От падения у него лязгнули зубы, когда он врезался головой в твердую, взрытую ногами рыцарей землю. За холодное утро раскисшее под дождем поле подмерзло, но выбившиеся из-под койфа волосы, подбородок, грудь и колени Мордериго все же потемнели грязи. Он попытался встать, опираясь на меч.       Перед глазами все вращалось.       Дыхание стало тяжелым, на лбу выступил пот. Шатаясь, Мордериго сделал пару шагов и тут же напрягся, услышав топот копыт. Бежать? Нет, не выйдет, ноги дрожат. Он сглотнул и протер глаза. Всадник уже близко. Через несколько мгновений он уже будет здесь.       Все еще нетвердо стоя на ногах, Мордериго поднял щит, не давая себя бить. С каждым разом ему все труднее и труднее удавалось отразить атаку. А последнюю едва выдержал — лязг меча, противный скрежет о железный щит и смачный удар по лицу — и он упал на колени. Будь меч заточен, голову бы разрубило пополам, но сейчас Мордериго отделался лишь болезненным ушибом, который будет мучить его много дней.       Превозмогая жгучую, ослепляющую боль, он стал подниматься. Но вдруг вздрогнул и покачнулся, когда его огрели мечом по спине, замычал и продолжил попытки встать.       Наездник был уже близко, однако Мордериго не собирался ждать, когда тот его раздавит. Он ударил ногой иоаннита по щиколотке, резко повернулся, схватил за пояс и дернул. Затем, не дав ему всем весом упасть на себя, чуть присел и резко распрямился, выталкивая его прямо под копыта коня.       Лошадь испуганно заржала и грохнулась, не успев одолеть внезапно возникшее препятствие. Она подмяла под себя соперника Мордериго и завалилась набок, придавив и всадника. Мордериго не стал смотреть, чем все закончится и поспешил вскарабкаться куда-нибудь повыше, где получил несколько стрел, но это его не остановило.       — Давай, дурак, давай с луком против меча! — заорал он и выставил щит. Лучник отстреливался, целясь в лицо, но юный де Кенуа прикрывался щитом и продолжал переть до тех пор, пока не приблизился на расстояние удара. Госпитальер выхватил кинжал, но Мордериго рубанул его по руке и тот выронил оружие, а от следующего удара по голове потерял сознание.       — Ублюдок! — Пылая праведным гневом, наверх поднимался еще один иоаннит. Мордериго ткнул его мечом в шею и дал пинка, сбрасывая со стены, после чего продолжил топать вперед в поисках места, где сможет хоть немного отдышаться. Горло и легкие у него горели, страшно хотелось пить. Он то и дело облизывал губы, а кроме того, уже начал жалеть, что плохо пообедал. Злость на Робера волнами накатывала на него.       «Вот же гад! — думал Мордериго, и сила на эти мгновения возвращалась к нему вместе с гневом. Он начинал бить противников куда яростнее и сильнее. — Ему что…. Совсем… плевать?!»       Каждое слово в его мыслях сопровождалось звоном клинков друг от друга или мощными пинками. Потом волна злости слегка отходила назад, как вода во время отлива, и Мордериго начинал думать, что, может, Робер и не виноват ни в чем, просто из-за игры боится. И в эти минуты послабления начинал отступать к одному из домиков для лучников, чтобы спрятаться хотя бы ненадолго и спокойно прийти в себя. Пот ел глаза, дыхание сбилось, а он не имел даже возможности промокнуть лоб — доспехами влагу не особенно-то вытрешь.       След от удара тупым мечом на лице жгло, он уже опух и пульсировал. Зубы почему-то тоже поднывали и отдавали в виски.       «Ненавижу! — Ярость снова вспыхнула, придавая сил, и Мордериго рубанул с плеча по своему преследователю. — Я к нему… — Удар щитом. — Всей душой! — Блок. — А он!» — Наотмашь по голове лезвием клинка.       — Будь осторожен, не дерись с плохими мальчиками, — вслух передразнил он Робера, размахивая мечом. — А то ты же слабенький, они чихнут, а ты обкакаешься!       Мордериго не подозревал, насколько эти вспышки гнева помогают приближать его команду к победе. Злясь на Робера, он совсем растерял остатки страха и теперь активно очищал пространство вокруг себя от противников.       — Нет, ну ты слышал? — злобно вопрошал Мордериго, обращаясь к госпитальеру. — Хоть бы слово… ласковое… ых!.. сказал…       Он увернулся от выпада мечом в грудь, но зато получил пинка и, уже отползая по краю стены, чтобы не огрести еще больше, продолжал возмущаться:       — Я ему: «Робер, я соскучился!», а он!.. Ай! — Лезвие меча пребольно ткнулось ему в ногу. — А он: «Злые дяди по попке надают!».       Его так разобрало, что перестать беситься и передразнивать сеньора де Сабле он уже не мог.       — Ну это же вообще!.. ых! — Мордериго отразил свистнувшее лезвие. — Ни в какие ворота! А если я его обниму, он мне тоже скажет «Не лезь обниматься, я тебе ребра переломаю»? Гад! Ах-ха! Какой гад!       Мордериго так увлекся, что не заметил, как все меньше и меньше госпитальеров оставалось на этой площадке — они отступали. Он же, распалившись, наседал ещё злее.       Тамплиеры стали потихоньку подтягиваться, сливаться в одну большую волну. Леон прокричал что-то, взмахивая мечом. Часть их восседала на платформах и обломках стен, подобно дворовым кошкам на крышах. Остальные построились галкой вниз, готовые в любую минуту схлестнуться или разбежаться на две шеренги. Лязгая железом, они четко маршировали в сторону арки, где еще вчера их встретила западня. Мордериго беспокойно оглядывался, боясь, что госпитальеры опять будут выползать со всех сторон и загонять их в ловушку. Но, видя, что его братья успешно патрулируют эту часть, успокоился.       Госпитальеры, сменившие выбывших, хлынули в атаку. Мордериго попятился, испугавшись яростного наплыва, но отступать было некуда — позади него шагали тамплиеры, вооруженные клинками и копьями. Они просто снесут его, раздавят и втопчут в землю, если он замешкается, поэтому просто продолжал бежать.       — Именем Господа! — раздались выкрики и с одной, и с другой стороны.       Всюду шлемы, копья, лязг металла, хруст от ударов. Мордериго почувствовал, как его сердце опять начинает охватывать паника. У него осталось только одно желание — спрятаться где-нибудь, сжавшись в комочек, и переждать, когда закончится этот ад.       — Давай! На тамплиера, на брата?! — рявкнул кто-то из храмовников у него над ухом, отражая атаку.       — На бра-а-а-ата посмел?! — повторил за ним Мордериго, надеясь, что это придаст ему храбрости.       Ух, вроде полегчало! И когда его ряд врезался в госпитальеров, он с готовностью замахнулся мечом на соперников.       — Гад! Ползучий! — рыкнул Мордериго, и лезвие его клинка со звоном ударилось о каменную кладку арки. Но это только разожгло его пыл — крича и лупя противников, он вымещал на них свою обиду и злость, что в нем накопились.       Почему Робер уделяет внимание всем, кроме него? По-че-му?       Мордериго аж зарычал, подумав об этом, и его колющий удар, словно усиленный в несколько раз чувством несправедливости, заставил иоаннита согнуться пополам.       Какого черта? Робер, ну какого черта?! Не любит его, не любит! И за что?! За что он его так?!       Мордериго сморгнул набежавшие слезы, глубоко вдохнул и снова заорал, бросаясь в атаку вместе с остальными тамплиерами. Он позволил себе чуть-чуть забежать вперед, запрыгнуть на небольшую ограду и, став таким образом немного выше, атаковать с нее врагов. Равновесие держать иногда не удавалось, ибо драться, балансируя, было непривычно, но другого выхода он не видел. Впрочем, он легко наловчился уворачиваться от ударов, просто отступая по узкой кромке и нанося удары сверху.       Зато, небось, с каким-нибудь Этьеном или Марком-Антуаном он ласков! Ласков, а ему только нотации! Конечно, чего же он еще заслужил-то!       Мордериго зло фыркнул, облизав соленые от слез и пота губы, и со всей яростью вмазал по плечам госпитальера мечом, вынуждая того отступить.       — Гр-р-рар! — Из толпы иоаннитов вынырнул Риган де Мотье и замахнулся на Мордериго мечом, отвлекая от мыслей и от битвы с другими госпитальерами.       От первого удара тот увернулся, но второй достиг цели — меч со звоном рубанул по спине. Мордериго свалился по ту сторону ограды и тут же кувыркнулся, вскакивая на ноги. И вовремя: Риган легко перемахнул через невысокое препятствие и бросился на него.       — Грязный белый ублюдок! — рявкнул он, скрестив с ним клинки.       — А тебе я что сделал? — проворчал Мордериго, ныряя под блеснувшим над головой лезвием.       Это только взбесило Ригана — он поднял ногу к груди, намереваясь его пнуть, но тот был готов — отскочил, подождал, когда противник опять занесет меч для удара, и выставил свой. Прикройся Мордериго щитом, то лишился бы того преимущества в несколько мгновений, что дал ему блок мечом. Раздался отвратительный звон потревоженных колец под сюрко. Риган дернулся, выпучив страшные льдистые глаза, и замер. Мордериго тоже нужна эта пауза — он сам не верит, что получилось.       Миг промедления истекает. Лицо Ригана искажается яростью, и он бросается на паренька снова. Юный де Кенуа взвизгнул от страха, и неожиданно легко поднял щит и ответил колющим. Удар пришелся в живот Ригану, но надолго не остановил. Госпитальер согнулся, странно крякнув, но тут же распрямился и напал опять.       Звяк! Лязг! Тук! Дзинь! Тук! Тук!       Удары, четкие и хлесткие, сыпались со всех сторон. Глухой стук выходил, когда меч попадал по щиту, звонкий — если скрещивались два лезвия. Мордериго и Риган сцепились, позабыв обо всем и совершенно игнорируя происходящее вокруг.       Свист и глухой, тяжелый шлепок — снаряд, пущенный из катапульты, бухнулся где-то возле них, подняв пыль и заставив рефлекторно отскочить. Снова короткая пауза — Риган и Мордре оглядываются, проверяя, не задел ли кого снаряд, а потом начинают кружить возле друг друга, как волки, выбирающие момент для атаки.       — Мордре, на место! — скомандовал Леон. Юноша, еле-еле державший блок, застонал, с трудом разорвал его и бросился к своим.       — Вернись! — заорал Риган. — Вернись и сражайся, трус!       Он попытался вломиться во вражеский строй, рыча и махая мечом, но храмовники выставили щиты, клинки и копья, отгоняя разъяренного госпитальера. Они продолжили наступление, поставив юного де Кенуа ближе к центру, чтобы защитить. Но Риган все не мог успокоиться — тамплиеры шли вперед, а он кружил возле них и пытался врубиться в ровный строй.       Получив несколько ощутимых ударов, Риган шарахнулся, но пару раз опять попытался пробить ряды и достать до Мордериго. Однако, увидев, что это бесполезно, он развернулся и побежал прочь, подгоняемый брошенными вслед метательными ножами и топорами.       Госпитальеры потихоньку стекались из своего лагеря, группируясь. Тамплиеры в ответ объединили две шеренги в одну. Мордериго занервничал, ужасно боясь оказаться на передовой. Он стоял в центре, а посему не мог удрать и даже остановиться. Ему нестерпимо захотелось поскорее оказаться в лагере, забраться под одеяло с головой, закрыть глаза, и чтобы эти звуки — визги, лязг мечей, глухие удары о щиты, звон кольчуги, в которую вонзается лезвие, хриплые вопли — остались позади. Он прижмется к Роберу, прошепчет ему что-то ласковое и наконец почувствует себя в безопасности.       Мордериго расслабился, представив себе эту картину. Он втянул ноздрями воздух, воскрешая в памяти запах миндаля и буквально ощущая его прямо сейчас. Вдруг разум обожгла обидная, неприятная мысль, от которой бедный юноша резко распахнул защипавшие глаза: он же Роберу не нужен! Робер ведь его совсем не любит!       Новая волна обиды и злости захлестнула Мордериго, выбила из глаз слезы. Он кривил губы, еле держа ослабевшей рукой меч, проклинал и ненавидел себя за эту слабость, но поделать с собой ничего не мог. Ему хотелось спрятаться, забиться в уголок и там дрожать, дрожать от того, как это горько, когда привязался к человеку, которому плевать, дрожать, ненавидя за это весь мир. Он поник, растеряв остатки сил. Как тут сражаться? Как бороться и драться, когда в душе что-то опустело?       Мордериго не замечал, как пролетел остаток этапа. Погрузившись в эту вязкую, похожую на серый кисель апатию, он перестал толком осознавать, что происходит. У него перед глазами стоял угловатый, квадратный подбородок Робера со светлой щетиной, которую хотелось потрогать. Неоднократно Мордериго ловил себя на том, что невыносимо хочет бережно погладить кончиками пальцев светлую кожу с тонким, едва заметным шрамом на щеке. Пределом его мечтаний было прижаться к ней носом, вдыхая едва ощутимый запах. Ох, а этот задумчивый взгляд синих глаз! Иногда Робер во время их бесед задумывался, смотрел куда-то в пустоту, и тогда Мордериго вожделенно заглядывал ему в глаза, изучая светлые ресницы и прожилки в радужке. Точно так же он жадно смотрел, как наставник покусывает полноватую нижнюю губу, разделенную тонкой черточкой. А волосы! Нельзя не вспоминать эти волосы! Какие нежные, блестящие, как хочется в них зарыться пальцами, играя, а еще лучше прижаться лицом и подышать в макушку…       Мордериго чувствовал, что тает. Еще на этапе он бродил, грустный, иногда даже останавливался возле стены и опирался рукой, будто раненый, тяжело дыша и надеясь, что никто не видит его слез. К счастью, на его блестевшее от влаги лицо и покрасневшие глаза никто не обращал внимания. После сигнала, означавшего конец этапа, он плелся в лагерь, словно воскресший мертвец. Он разрывался от желания броситься в объятия Робера и вместе с тем спрятаться от него и не видеть больше никогда.       За ужином Мордериго специально сел отдельно, мучимый попытками понять, что с ним происходит. Почему он так жаждет тепла от своего сеньора, почему ему так плохо от того, что тот лишний раз не обнимет его, не скажет чего-то ласкового? Мордериго смотрел песьими глазами в пустоту, не замечая, как изумлен и напуган объект его страданий.       — Мордериго, давай поговорим, — начал Робер мягко, едва закончилась благодарственная молитва. Тот молча встал и пошел прочь, давая понять, что разговаривать не намерен.       «Сейчас тебе, ага-ага… сначала меня отшил, а теперь толковать со мной желает! Да пошел ты!» — подумал Мордериго, кусая губы. Позже, сидя в сторонке от лагеря в полном одиночестве, он пожалел о своем поступке, но униженно приползти и просить прощения за то, что обиделся, было еще хуже. Поэтому продолжал сидеть один и накручивать себя: «Извинюсь перед ним, а он подумает, что и дальше со мной так можно — молчать три года, а потом появляться и нудеть, как комар!»       Ему становилось уже холодно сидеть на траве, да и ветер сильно дул, пробирая до дрожи, но Мордериго продолжал плакать в своем углу, ненавидя то Робера, то себя. «Вот бы я утонул где-нибудь, — облизал слезы с губ он. — Кому я тут нужен? Главное, что Роберу не нужен… Не любит он меня…»       Ему до смерти хотелось приласкаться с кем-нибудь, чтобы почувствовать тепло. Словно в ответ на его мольбы раздалось знакомое чириканье. В траве что-то проползло темной змейкой, и Мордериго робко улыбнулся, увидев питомца.       — Привет, — заговорил он, и горностай встал столбиком. — Иди сюда!       Он поманил зверушку кусочком мяса, который припрятал для нее, а угостив, обнял и стал поглаживать. Проводя пальцами по мягкой шерстке, он вдруг решился сделать то, что всегда раньше считал глупым.       — Знаешь, как это бывает, когда на тебя наплевать? — заговорил он, пытаясь проглотить комок в горле. Он никогда прежде не общался с питомцем по душам, не изливал ему свои проблемы, ибо считал, что на такие темы можно говорить лишь с Господом. Но Иисус не мог обнять его, не мог к нему прикоснуться, поэтому Мордериго стал вполголоса жаловаться животному на свои беды:       — Вот так он мне, дружочек. Ни разу не сказал, как я ему нужен. А я без него разрываюсь, умру без него. А я для него ноль, ноль без палочки, — слезы побежали по щекам, заставляя ссадину щипать, но он был слишком занят, чтобы вытереть их. — Скажи, тебе-то я хоть нужен, а?       Он помолчал немного, шмыгая носом. Зверь перебрался к нему на шею, и Мордериго почесал ему подбородок.       — Я сам не знаю, чего хочу, — сказал он. — Мне хочется чего-то большего, чем то, что я имею от него сейчас, но я не знаю, чего именно. Знаю только, что вряд ли что-то получу.       Он вытер слезы и сопли рукавом и вдруг заметил, что Робер стоит неподалеку и мнется, не решаясь подойти. Мордериго тут же изменил тон:       — Да, мой дружочек, мы с такими не разговариваем. Мы только с хорошими мальчиками общаемся, кто нас ценит, а не с теми, кому лишь бы играться.       Робер сначала замер, сбитый с толку, но потом решился подойти. Мордериго тут же вскочил и вальяжно, неспешно пошел прочь, демонстративно ворча:       — Ты меня любишь… мышей приносишь, не то что златокудрые аспиды всякие…       Сеньор де Сабле опять застыл, не понимая, что происходит, и почему Мордериго так злится. «Оставь его, поноет, перестанет, — шепнула одна его часть, более жесткая. — Нет, иди за ним! Ему плохо, он плачет!» — говорила другая.       Кого слушать? Молодой адмирал сделал два шага вперед. Юноша продолжал стремительно удаляться, специально бормоча свои обиды так, чтобы Робер их слышал.       — Мордериго!.. — позвал он, но только шелест сапог по траве был ему ответом.       Робер решил переждать бурю и подойти попозже, но его обеспокоили раненые братья, так что он занялся тщательным изучением чужих порезов, старательно надеясь найти в них подсказку, какой же негодяй притащил боевое оружие. После этого он еще какое-то время сидел в больничном шатре, потягивая отвратительный лекарственный отвар. Мерзкий вкус мешал ему выпить все залпом, как он порою и делал с лечебными напитками, поэтому Робер сидел и цедил, как обычно Мордериго в час по глотку пил вино за столом или воротил нос от чего-то, что упрямо не желал принимать. Робер прокручивал в памяти прошедший день, тщетно пытаясь найти что-то, чем обидел воспитанника, но это упорно не попадалось. Он смотрел куда-то в пустоту, непроизвольно барабанил пальцами по доске, служившей прикроватным столиком.       Стемнело, и сидеть в шатре с ранеными стало уже невыносимо. Молодой адмирал поднялся и направился к себе. Там помолился и неуклюже улегся на одеяло, все так же пронизывая взглядом пространство.       Какое-то время он уныло лежал, созерцая пространство. Пальцы здоровой руки комкали край одеяла, теребили выступавшие нитки. Наконец не выдержал, с легким шорохом поднялся и направился к логову Мордериго, которое этот озлобившийся волчонок делил с другими братьями.       Неуверенно помявшись возле входа, Робер все же решился и скользнул в шатер. Мордериго лежал, повернувшись лицом к стене и поджав ноги — так, что видны были только его белая голова, хрупкая костлявая спина и ступни.       — Мордре, надо поговорить, — тихо начал Робер.       — Пошел вон, — неожиданно твердо и зло сказал юноша, даже не развернувшись.       — Мордериго, ты чего? — Робер аж пошатнулся, как от пощечины.       — Я не ясно выразился? Уходи.       — Что случилось?       — Пошел вон, — повторил Мордериго.       — Что я тебе сделал? — изумился Робер.       Мордериго молчал. Плакать он уже не мог, ибо почти все выплакал, когда шатался по площадке, волоча меч. Сейчас он лежал и пытался заставить себя снова зареветь, чтобы полегчало. Это было похоже на тошноту — непременно нужно, чтобы тебя вывернуло, иначе не отпустит. И он лежал, молчал и копил в себе боль, чтобы заплакать и вылить ее.       — Мордериго… — Робер подсел и погладил его по бедру, но тут же получил резкий шлепок по ладони.       — Я не хочу тебя видеть, уходи, — глухо сказал юноша.       — Почему?       Юный де Кенуа почувствовал, что накатывает. В глазах уже защипало.       — Я тебя три года не видел, — сдавленно сказал он, наконец развернувшись. — И все, что слышу от тебя — сплошные нравоучения. За три года ты мне ни разу не написал, а сейчас ни разу не сказал, как я тебе дорог.       Он вытер слезы, а Робер протянул к нему руку, чувствуя, как что-то кусает ему грудь изнутри.       — Не трогай меня! — Мордериго шлепнул его по кисти. — Хватит уже! Хватит играть мной!       — С чего ты решил, что я играю?       Мордериго молчал, опять копя в себе комок боли, чтобы выплеснуть его.       — Я не понимаю… — осторожно начал Робер.       — Конечно, ты не понимаешь. Что ты вообще понимаешь? Ты понимаешь, как мне было плохо без тебя? Нет! Разве ты бы выставил меня мишенью, если бы я был тебе хоть чуть-чуть дорог?       Мордериго вытер мокрое лицо и продолжил, чувствуя, как волна всего того, что держалось в нем все эти три года, начинает изливаться.       — Пожалуйста, уйди, — он немного утих и вытер слезу возле носа. — Я не хочу опять слушать о твоих планах, о твоих подозрениях.       Он сел, и Робер воспользовался этим, обвил его рукой. Мордериго стал яростно вырываться.       — Тише, тише, — зашептал Робер мягко. — Ты разбудишь остальных братьев. — Он мотнул головой, указывая на рыцарей, что недовольно завозились и заворчали на ругань. Мордериго вздрогнул и, услышав, что храп и посапывания прекратились, притих. Робер, удовлетворенный тем, что юноша перестал беситься, сказал ему на ухо: — Пойдем-ка на улицу, подышим.       Юный де Кенуа кивнул, и они бесшумно выскользнули из шатра. В этот раз он демонстративно просунул за пояс большие пальцы, чтобы Робер не мог взять его за руку. Весь в синяках и подтеках грязи и крови, с пересекающей лицо опухшей лиловой полосой от удара меча, со спутанными волосами и пустым, убитым взглядом он напоминал только что вернувшегося с войны солдата.       — Мордериго, почему ты злишься? Неужели ты не понимаешь, что я говорю так, потому что забочусь о тебе? — сеньор де Сабле не выдержал тишины.       Юноша посмотрел на него с презрением и снисхождением, словно на ребенка, не понимающего очевидных истин.       — Скажи честно, на кой черт я тебе сдался?       — Не ругайся.       — Не уходи от ответа!       Робер опустил глаза и поджал губы, не зная, что ответить, но потом нашелся:       — Видишь ли, мы не знаем, за что кого-то любим, когда любим по-настоящему.       Он сглотнул комок в горле, не видя, с каким изумлением воззрился Мордериго, переставший хмуриться и кусать губы. Юноша, несколько минут назад не желавший видеть Робера и говорить с ним, теперь отчаянно хотел услышать что-то еще после этой фразы, и не в силах терпеть, пока они дойдут до костра, уселся возле ближайшей палатки на траву. Робер примостился рядом, и Мордериго выжидающе уставился на него.       — Мать любит дитя, даже если оно разобьет посуду или еще что-нибудь натворит. — Молодой адмирал смотрел в пустоту. — Для нее нуждаться в ребенке — естественно. Спроси у нее, зачем ей именно этот сын или дочь, и она тебе не ответит. — Он внимательно посмотрел на Мордериго, который сжался в комочек, обняв колени, и слушал его с неподдельным интересом. — Я не просил бы тебя поостеречься, если бы ты не был мне дорог.       — Но почему тогда я здесь?       — Послушай сюда, — Робер взял его за плечи. — Если бы я не разрешил тебе участвовать, тот негодяй, который строит козни против тебя, нашел бы другой способ от тебя избавиться, и мы бы так и не узнали, кто именно тебе так гадит.       — Но за что? То есть, я понимаю, что я… ну… никому не нравлюсь, но я не думал…       — Почему же не нравишься? — Робер тепло улыбнулся и взял лицо Мордериго в свои ладони, вытирая ему слезы. — Глупый ты. Даже если наши братья тебя журят, они не со зла. Воспитывать тебя надо, — он обнял его, — ты же у нас шебутной.       — Сам ты шебутной, — улыбнулся Мордериго и погладил Робера по груди. — Всех подозреваешь, мечешься… глупый ты.       Молодой адмирал засмеялся.       — Как же не подозревать? — Он тут же посерьезнел. — Я за тебя волнуюсь.       — Да ладно тебе, я же у тебя уже не маленький. — Мордериго смущенно зарделся и прижался к Роберу покрепче.       — Не маленький, да только этот гад-то покрупнее будет, и меч у него заточен, — Робер горько усмехнулся.       — Ну, хватит… — Мордериго притворно надул губы и слегка стукнул его кулаком. — Опять ты про это…       — Ну хорошо, а про что ты хочешь поговорить?       Мордериго промолчал, обдумывая варианты, и провел пальцем по груди Робера. Сказать-то нужно так много, но слова совсем не идут. Он заерзал, словно пытаясь прижаться еще плотнее, чем сейчас. Молодой адмирал погладил его по голове.       «О, дева Мария! Как я его лишался! А как же ему, глупому, скажешь про это? Не поймет, не поймет! — подумал Мордериго. — Вот не знал бы его, и горя бы не знал, и сладости этой всей не знал бы, когда он рядом…»       Рука его стиснула складку ткани синего сюрко. Он сначала глянул куда-то вниз, изучая колени Робера, а потом ему в глаза.       «Зачем же Мария, он мне такой хороший дался? — Мордериго положил руку на бедро молодому адмиралу и сжал, лаская и явно не замечая, что делает. — Но и злодей он, злодей тоже! Я тосковал, тоскую и буду по нему тосковать…»       Робер замер, чувствуя, как хрупкие, тонкие кисти гладят его, согревая. Взгляд у Мордериго опять сделался печальным, пустым, он все сжимал и поглаживал бедро сеньора, терзая себя грустными мыслями.       «Если я его сейчас отпущу, он уйдет, уйдет и больше мне не достанется», — Мордериго укусил губы и почувствовал, как слезы опять начали пробивать его.       — Что мне сделать, чтобы ты остался? — вдруг спросил он сдавленно.       Робер промолчал, ожидая, что еще он скажет.       — Ты говоришь, мать не знает, за что нуждается в дитяте. А ты знаешь?       Робер покачал головой.       — И я не знаю, — наконец сказал Мордериго. — Хоть ты и змей, бросил меня, мать ведь так никогда дитя не бросит, а все равно не знаю, отчего мне погано так, когда тебя рядом нет.       Сеньор де Сабле бережно поднял его лицо и заглянул в блестевшие от слез глаза. Он осторожно погладил юношу по щекам, вытер мокрые уголки глаз и легонько, едва ощутимо дотронулся до вспухшей лиловой полосы у него на лице. Ему хотелось уверить его, что он больше никуда не уедет и никогда не бросит, но так откровенно обманывать не мог. Робер знал, что Мордериго, возможно, сам хотел этой лжи, хотел верить, что он останется в резиденции навсегда, но они оба прекрасно знали, что этого не будет. Никогда.       — Сильно болит? — спросил Робер, глядя на воспаленный росчерк на белой коже.       — Не так, как у меня душа болит без тебя, — сказал Мордериго, и вдруг нужные слова, которые он так долго и мучительно пытался подобрать, наконец пришли к нему: — Я лучше каждый день буду битым, буду ходить в шрамах или с открытыми ранами, помирать буду, и это лучше, чем жить без тебя, или с тобой, но не нужным тебе.       — Я не хочу, чтобы у тебя что-то болело, — тихо ответил Робер. — Ни на теле, ни, тем более, в душе.       Мордериго порывисто обнял его, потираясь своей щекой о его нежную кожу. Молодой адмирал стал исступленно поглаживать хрупкое тельце, невольно прощупывая ребра. Юноша начал мелко дрожать, и тогда Робер посадил его к себе на колени и заключил в объятия, будто закрывая его собой от посторонних глаз, и заодно согревая. Мордериго посидел так какое-то время и затих. Дыхание его выровнялось, постепенно унялась дрожь. Робер изумленно уставился на него, поняв, что юноша задремал, положив подбородок ему на плечо. Но, вместо того, чтобы прогнать или отправить в постель, он стал осторожно его покачивать, как младенца.       Юный де Кенуа мерно, шумно дышал ему в ухо и потихоньку засыпал, не зная, что готовит ему грядущий третий этап.