Белый тамплиер

      Завеса серого с лиловым неба с тяжелыми темными тучами нависла над замершим полем боя. Услышав прокатившийся по площадке тонкий, душераздирающий вопль, что звенел и сотрясался, рыцари разом, будто по щелчку остановились и застыли. Они одновременно вздернули подбородки. Глаза их лихорадочно забегали, пытаясь найти или источник шума, или хотя бы его причину.       Причину долго искать не пришлось.       Зрачки братьев в ужасе расширились, едва взгляды зацепились за окровавленный клинок, торчавший из спины Леона, да за тонкий дротик, насквозь пронзивший шею Ригана де Мотье.       Замерли лучники, все также держа тетиву натянутой. Замерли бойцы на стене и на земле. Замерли зрители — некоторые схватились за головы, другие прикрыли рты руками. Всадники по инерции проскочили вперед и остановили своих лошадей, с ужасом наблюдая за смертоубийством.       Только двое пошевелились в ту бесконечно долгую минуту. Сначала Риган сполз на каменную поверхность стены, а следом неуклюже повалился пронзенный клинком Леон. Его колени подогнулись, и он медленно рухнул, поверженный и больше всего сейчас похожий на сломанный манекен.       Из звуков, родившихся и затихших в этом остановившемся времени — фырканье коней и перестук их копыт. Два шлепка, тяжелых и глухих — от падения Ригана и Леона. Только это, да все еще продолжавшийся визг, полный боли и страха.       Мордериго де Кенуа продолжал визжать, даже не осознавая, что верещит именно он. Он не чувствовал, как у него дрожит челюсть, не чувствовал, как дерет глотку, не чувствовал, как назревают слезы. Иссушенный страшным криком, Мордериго упал набок и разрыдался, не стесняясь ни своих братьев, ни госпитальеров.       Его вопль оборвался, вновь вернув время в движение. Кто-то бросился к Ригану и Леону, кто-то — к Мордериго.       — Нечестно! — раздался громовой голос Главного церковника. — Нарушение!       Но Мордериго не слышал его. Он захлебывался, трясся, размазывая по лицу слезы и сопли. Он не заметил, остановили ли бой. Но почувствовал, как его бережно приподняли чьи-то руки, стали похлопывать и обнимать, успокаивая. Его то вели, то тащили с поля боя прочь. Он уползал, подчиняясь этому настойчивому понуждению, спотыкался о собственные ноги, не видя и не слыша разгоревшихся разборок. Слезы застилали все вокруг, но даже сквозь эту влажную муть, которую он не успевал вытирать, увидел знакомый силуэт, быстро приближающийся к нему. Мордериго шмыгнул носом, еще раз утер слезы, вырвался из объятий и побежал навстречу Роберу де Сабле.       Не сбавляя скорости, он врезался лицом в костистую теплую грудь, облаченную в синий сюрко. Робер стянул с него шлем и резко обхватил здоровой рукой за шею, ткнулся носом в белую, испачканную грязью и кровью шевелюру. Мордериго отчаянно залопотал что-то, желая объяснит, что произошло, но ему удавалось только что-то бубнить сквозь всхлипы, и он бросил эту затею. Молодой адмирал неспешно повел его в лагерь, придерживая за плечи, но Мордериго все еще шатался, словно пьяный, и не мог прийти в себя.       Вернувшись в лагерь, они уселись у костра. Светло-голубые глаза юноши смотрели в никуда, а тело пробивала дрожь.       — Все будет хорошо. Не переживай, кутенька, — Робер чмокнул его в висок. Если раньше Мордериго бы просто умер от счастья, смущенно ерзая, улыбаясь и потираясь головой о плечо молодого адмирала, то сейчас лишь в очередной раз всхлипнул.       — Хорошо не будет, — медленно произнес он в тот момент, когда рыцари заносили Леона в шатер лекаря. Приор был еще жив, но все понимали, что это ненадолго. Весь бледный, он лежал на носилках и кашлял темно-красными сгустками. Его борода и волосы спеклись от крови, потемневшие губы болезненно кривились, а глаза безжизненно смотрели в небо.       Мордериго встал и замер, наблюдая, как процессия уносит поверженного Леона. Он не реагировал ни на подергивания своего сюрко, ни на оклики, а сел только тогда, когда носилки скрылись за пологом шатра.       — Знаешь, что самое дерьмовое? — прохрипел Мордериго после недолгой паузы.       — М? — Робер приподнял бровь.       — Это ведь я во всем виноват, — юноша откашлялся.       — Почему ты так решил?       Мордериго опять замолк на какое-то время, а потом все таким же надтреснутым, хриплым голосом продолжил:       — Я сражался с Риганом. Риган ударил меня мечом в лицо. Видишь? — Мордериго мрачно показал на рассеченный подбородок. — Леон за меня вступился, а теперь он умирает. И во всем виноват я.       — Послушай… — начал было Робер, но юноша не дал ему договорить.       — Нет, послушай ты, — он посмотрел на него тяжелым взглядом. — Если бы я сразу слушал тебя, ничего бы этого не было. Если бы я с самого начала держался от него подальше…       — Но ты не знал! Не знал, кто именно…       — Это не освобождает меня… не снимает с меня вину… — Мордериго встал и сделал несколько шагов прочь.       Робер поднялся и последовал за ним в легком изумлении. Его не покидало ощущение, что Мордериго разом постарел на десять лет — отчаяние сменилось убитым, тихим горем, больше похожим на хладнокровность, и ему казалось, что сменилось оно очень уж внезапно и резко.       Они прошли вперед, подальше от любопытных глаз, к концу лагеря. Мордериго забрался на одну из полуразрушенных стен и помог вскарабкаться Роберу. Тот мог бы сделать это и сам, но прекрасно знал, что юноша не позволит.       — Мне действительно не нужно было ехать, — сказал Мордериго. — Какой толк от того, что я побывал здесь? Мало того, что проявил себя как трус и слабак, так еще и…       — Перестань! — Робер хлопнул его по плечу. — Ты сражался достойно. Я видел. Видел, как ты дрался… тогда. Когда напал на него. Да, до этого ты прятался, но в тебе вдруг что-то проснулось и…       — Ты.       — Что?       — Он оскорбил тебя. Вот что во мне проснулось. — Мордериго вытер подступившие слезы. — Наговорил про тебя гадостей, и я не выдержал.       Робер промолчал, обдумывая его ответ.       — А теперь из-за того, что я несдержан, Господь ниспослал мне такое наказание.       — Это не наказание, а…       — Из-за меня пострадал человек, — хрипло обрубил Мордериго. Он нарочно избегал слова «погиб», но Робер будто прочитал его мысли.       — Может быть, он выживет.       Оба прекрасно знали, что он лжет.       — Пойдем поглядим на него, — предложил Мордериго.       — Нас могут не пустить, но если хочешь, попробуем.       Юноша молча кивнул, они оба спустились со стены и вернулись в лагерь. По очереди нагнулись и нырнули в шатер.       Леон лежал на одеялах, и ткань под его телом пропитывалась кровью. Возле него полукругом стояло несколько рыцарей, в числе которых были Умберто, Марк-Антуан и еще пара, которых Мордериго более-менее знал. Жан-Жак сидел возле постели умирающего и держал его за руку. Увидев вошедших, рыцари разом прекратили бурчать. Бледный еще больше, чем обычно, Мордериго скользнул вперед. Марк-Антуан хотел было преградить ему путь, но отступил.       Храмовники молча смотрели на юношу, разойдясь, чтобы его пропустить. Он шел, словно на казнь, под их осуждающими и сочувствующими взглядами, а затем остановился и замер, склонив голову. Взгляд у него был каким-то пустым и зловещим, будто юноша сейчас пребывал душой в каком-то другом мире, в мире собственной боли и страданий. Он сглотнул, не в силах подобрать нужные слова.       — Леон, зачем ты это сделал? — наконец спросил он. — Почему не дал мне умереть?       Приор слабо булькнул что-то в ответ.       — Не надо, не утруждай себя… — Мордериго облизал соленые от слез губы. — Тебе совсем не нужно было жертвовать собой. Тем более ради меня. Я ведь того не стою… — Еще одна дорожка слез пробежала по его щеке и скатилась по подбородку, заставив рану щипать.       — Любой человек стоит, — прошелестел Леон. — А ты тем более. Ты еще отрок, но ты брат. Ты наш брат. Каждый наш брат стоит того, чтобы за него умереть.       Мордериго молчал, не зная, что ответить, а Леон продолжал, то и дело прерываясь:       — Робер бы тоже этого хотел… И он тоже бы так сделал. И ты бы так сделал. Любой бы так сделал. Любой, кто любит орден. Кто любит ближнего своего, как…       — Как велит Господь, — Мордериго вытер лицо и оскалился.       Приор кивнул и закашлялся. Жан-Жак поспешил вытереть кровь у его губ.       — Пути Господни неисповедимы, — сказал Леон.       — Это я виноват, пусть Он меня заберет, — тихо ответил Мордериго, снова вытерев мокрое от слез лицо.       — Раз Богу было угодно, чтобы ты выжил, значит, у него есть на тебя свои замыслы. Значит, ты еще нужен миру. Нужен ордену.       Что-то, казалось, внутри сдавило его грудь, он согнулся, кашляя, застонал от боли и распрямился.       — Ты должен знать правду. Должен знать, кто ты, — приор закусил губу. — Пусть тебе расскажут. Это моя последняя воля. — Он на миг прикрыл глаза, отдыхая, а потом тихо сказал: — Избавь меня, Господи, от адского пламени.       Снова пауза.       — Каждый человек заслуживает жить. Заслуживает, чтобы за него отдали жизнь. Особенно такой, как ты. Не грусти, Мордериго. Обещай, что споешь по мне хорошую панихиду. Обещаешь?       — Клянусь, — юноша кивнул.       — Хорошо, — ответил Леон и снова закрыл глаза, в последний раз выдохнув.       Рыцари тут же немного оттеснили Мордериго, закрыв от него собой тело приора, и стали опять что-то бормотать. Робер потянул Мордериго на выход, но тот вырвался, протиснулся через толпу и встал возле уже бездыханного тела, чтобы попрощаться. Тамплиеры попытались было не пустить его, но он все же пробрался и коснулся рукой лба погибшего Леона.       — Прощай, брат. Покойся с миром, — прошептал он. — И прости меня за все.       После этого он позволил себя увести. Робер приобнял его за плечи, и они вышли из шатра.       — Когда будет панихида? — спросил юноша после паузы.       — Леон попросил тебя ее петь, — тихо отметил молодой адмирал.       — Поэтому и спрашиваю. Но точно не сейчас, нет. Знаешь, если бы я тут что-то решал… Я бы попросил перенести ее… туда, в наше командорство. Я думаю, что другие братья… они захотят… захотят попрощаться.       Он укусил губу.       — Это правильный выбор, Мордериго. Я передам остальным твою волю.       — Зачем? — устало сказал тот. — Разве мое мнение для них что-то значит? Особенно теперь, когда я своими руками убил Леона де Буржа?       — Не говори так.       — Это же я убил его, Роб… Из-за моей глупости, моей горячности…       — Леон сам решил пожертвовать собой, чтобы спасти тебя.       — Но я его об этом не просил… — Мордериго почувствовал, как подступает новый поток слез.       — Это был его выбор. — Робер взял его за плечи. — А раз он выбрал отдать себя в длани Господни ради тебя, значит, нужно лишь уважить его выбор, и ни в чем себя не винить.       Мордериго опустил голову, пряча слезы и борясь с желанием протянуть руку и коснуться губ сеньора.       — Надо собираться, — произнес он вместо каких-либо нежностей, которых ему хотелось сказать. Он услышал, как храмовники затянули песнь, и вдруг спросил: — Я должен молиться с ними?       — Нет. Отдохни пока.       Юный де Кенуа кивнул и понуро поплелся в свою палатку.       Рыцари уже собирали вещи: засовывали пожитки в дорожные сумки, скатывали одеяла в рулоны. Мордериго вошел и плюхнулся на свою постель, обхватив голову руками.       — Кто теперь будет приором? — тихо спросил один из храмовников.       — Хотят, чтоб Умберто был, — отозвался другой и стал снимать кольчугу.       Мордериго поднял глаза. Он чувствовал себя так, будто кто-то очень могущественный давит на него чудовищной дланью, и сидел, согбенный и несчастный.       — Да плевать теперь, кто, — раздраженно буркнул третий. — Леона не вернешь. Де Мотье — ублюдок!       — Я слышал, он тяжело ранен, но, кажется, жив, — встрял второй.       — Не может быть!       — Стрела прошла только через мышцы, — пожал плечами второй. — Тот, кто в него выстрелил, либо такой хреновый стрелок, либо, наоборот, такой блестящий, что намеренно стрелял мимо вен, не желая убивать.       Мордериго наклонил голову. Ярость опять начала разгораться в нем, требовать выхода.       — Почему так? — прошипел он. — Почему какие-то негодяи, что незаконно проносят вострые мечи на площадку, живут, а наши приоры гибнут?       — Ну, зато победу присудили нам в качестве компенсации, — пожал плечами тот рыцарь, который доселе молчал. — Да, Леона жалко, но ведь другие братья тоже помирают, чего уж там…       — Одно дело — умереть в честном бою, а другое — когда тебя подставили, обманули! — взъерепенился Мордериго.       Он ожидал, что его попытаются заткнуть, рявкнут, как обычно, что-то вроде: «А ты вообще помолчи, мелочь!», но рыцари только согласно закивали.       — Де Мотье — сволочь, пусть горит в аду, — прорычал один из храмовников.       — Не гневи Бога, — холодно возразил юноша. — На него найдется управа и так. Не желай ему зла, свою только душу бередишь.       — Ишь ты, какой умный стал, — тот брат бросил свои вещи и сделал было пару шагов к юноше. — За собой следи, малявка.       Мордериго промолчал и только посмотрел исподлобья на другого тамплиера. Ему хотелось немедленно кинуться в драку, стесать костяшки пальцев о челюсть рыцаря, но он удержался, и только по пробежавшей по плечам судороге было ясно, насколько тяжело ему это далось. Он развернулся и решил заняться тем же, чем и все — сборкой вещей.       От этого ему, как и от последующей дороги домой, немного полегчало. Мордериго все еще оставался мрачен, но уже больше не плакал и не желал вырезать у себя из груди сердце, только чтоб оно так не тосковало. Сидя верхом, он напряженно всматривался в слегка затуманенную, пасмурную даль. Дождь прекратился, но он то и дело кутался в плащ, будто мерз. На деле же просто нервничал, оттого и норовил завернуться в накидку. Он весь путь пытался утешать себя мыслями о том, что они вернутся домой, и все сразу наладится, но страхи порождались в нем снова и снова.       Кто теперь будет приором? Каким он будет? Как Риган протащил меч? Кто предал его… их? А Робер? Останется ли Робер?       «Чирк-чирик!» — горностай отвлек его от грустных и тревожных мыслей. До сих пор тот спал, обернувшись вокруг шеи хозяина, а теперь проголодался и решил напомнить о себе.       — Что ты, китька? — Мордериго грустно улыбнулся. Горностай вытянул морду и ткнулся холодным носом в его бледную щеку, пощекотав его усами. Мордериго засмеялся.       Робер де Сабле, ехавший в своих мрачных раздумьях, услышал этот негромкий, но звонкий смех, повернулся и заулыбался. Он с удовольствием стал наблюдать, как юноша, одной рукой почесывая зверюшке подбородок, другой стал искать лакомство в сумке, чуть-чуть накренившись.       — Смотри, не вывались, — пошутил Робер и подъехал ближе. — И змея своего не урони шерстяного.       Те тамплиеры, что ехали рядом и видели эту сцену, расфыркались. Некоторые из них негромко заговорили. Новый приор еще не был назначен, поэтому они были свободнее, чем обычно, но настроения на разговоры, шутки и смешки у них не было. Однако кормление горностая вызвало некое оживление, и теперь они уже не казались мрачной ритуальной процессией.       Об игре и гибели Леона пока старались не говорить лишний раз, теперь о трагедии напоминало лишь накрытое грубой серой тканью тело, лежавшее на телеге. Мордериго оборачивался на него первый час езды, а после нарочно старался не смотреть на эту жуткую повозку. Даже после того, как в нее положили часть вещей, тем самым немного закрывая обзор, все равно ощущение страха и давления оставалось. Юноше пару раз мерещился зловещий ангел смерти с черными крыльями, который то сидел в телеге рядом с трупом Леона, а то парил над ним, словно коршун.       «Зачем он здесь? — думал Мордериго, когда еще оглядывался на повозку с телом. — Наш брат уже умер… Наверное, он хочет проводить его в рай, да не может — мы еще не попрощались…»       Это видение — фигура, одетая в темное, с черными расправленными крыльями, нависшая над лежащим в скрипевшей повозке телом — так запечатлелась в его памяти, что Мордериго решил немедленно нарисовать это где-нибудь, как только они прибудут в резиденцию. Но, отвернувшись от тележки, он, казалось, уже позабыл про это, ибо глядел теперь только вперед и отвлекался только на горностая.       Мордериго кормил зверька, давая ему рыбу по кусочкам и заставляя при этом делать по команде всякие трюки, насколько это было возможно в седле — вставать на задние лапки, крутиться змейкой на коленях или чирикать. Тамплиеры отвлеклись на это и, казалось, позабыли обо всех своих горестях. Да и Мордериго развеселился. Игры с горностаем напомнили ему о доме, и он вдруг понял, насколько соскучился по командорству и всему, что с ним связано. Казалось, что прошло не три дня, а три месяца, но Мордериго сполна ощутил, как ему не хватало замка, Этьена, тайных прогулок с Захидом.       Последнего не хватало особенно. С приятелем можно было забыть обо всех правилах, кроме одного — не попадаться на глаза ни госпитальерам, ни уж тем более, братьям-храмовникам. В идеале, вообще никому. Тайна стала одной из главных сладостей этих встреч, ибо ничто, кроме общей загадки, не сближает так молодых людей. Эта загадка придавала и им самим, и их играм и глупостям какую-то значимость, особенность. Увы и ах, даже Робер и общение с ним не давали Мордериго той свободы и ореола загадочности, которые давала дружба с Захидом.       Конечно, при виде Захида Мордериго никогда не трепетал, ему не хотелось молча прижаться к приятелю, а обнять его казалось чем-то противоестественным. Он не испытывал к Захиду никаких волнующих чувств, и уж, тем более, не ощущал странной щемящей тоски. Однако из них двоих Мордериго не мог выбрать кого-то одного, как нельзя выбрать только одну руку или ногу. С Захидом можно было делать то, что не предложишь Роберу, а от Робера получать ту ласку, которую немыслимо просить у Захида.       Мечты о скорых шалостях с приятелем-ассасином окончательно подняли Мордериго настроение, и во двор резиденции он въехал уже с привычной, хорошо знакомой обитателям замка хитрой ухмылкой.       Те храмовники, что не ездили на игру, казалось, все время стояли на улице и ждали возвращения братьев. Увидев въезжающих в ворота рыцарей, они переглянулись, не зная, поздравлять ли их с победой или же посочувствовать поражению. Они прищурились, выискивая глазами Леона, чтобы узнать хотя бы по его взгляду, дозволено ли им наброситься на братьев с расспросами. Но не увидев приора среди всадников, встревожились. Прибывшие тамплиеры прочли в глазах своих братьев вопросы и непонимание, и словно бы внезапно вспомнив о гибели Леона, помрачнели.       Жослен де Вьенн вышел вперед. Он помолчал немного, подбирая слова, а затем тихо спросил:       — Чем все закончилось?       Умберто спешился:       — Риган де Мотье протащил на игру вострый меч, — бросил он.       Жослен остался стоять, ожидая, что он скажет что-то еще. Все остальные храмовники молчали, потупив глаза. Они начинали догадываться, что именно произошло. Умберто набрал побольше воздуха в легкие, собираясь с силами, а потом выдал тяжело, будто скатил валуны с горы:       — Риган убил Леона. — И он зашагал в сторону конюшни, ведя лошадь под уздцы.       Мордериго не сразу осознал одну вещь, но как только понял, то испытал благодарность. Умберто не сказал ни слова про то, что целью Ригана был он, а не Леон де Бурж.       Впрочем, наверное, те братья, кто был чуть посмекалистее, поняли про эту недомолвку и догадались, в чем дело. Ведь убийство Леона не имело никакого смысла — тамплиеры просто выберут нового приора. Братья чуяли подвох, но в чем именно он состоял, сообразили только те, кто вспомнил про шерсть горностая, что выпала на жребии. С другой стороны, юный де Кенуа отнюдь не был какой-то важной фигурой, стоящей подобных махинаций. Если только мальчишка лично не насолил Ригану. Хотя отчего тогда тот просто не нажаловался на паршивца, чтобы его выдрали? Да-а-а… тут есть над чем поломать голову!       Хотя сейчас у тамплиеров были более насущные задачи — избрание нового приора и хлопоты, связанные с похоронами погибшего Леона. И пусть организация погребения по большей мере ложилась на плечи не игравших, а значит, полных сил рыцарей, от панихиды и песнопений это не освобождало никого.       У Мордериго не было ни сил, ни желания спорить и бузить, как он обычно это делал. Да и волю покойного не уважить не мог. Он только надеялся, что ему дадут хотя бы несколько часов, чтобы прийти в себя. Этьен попытался увиться за ним, но Мордериго необходимо было побыть одному и еще раз обдумать произошедшее.       Однако придя в свою келью и бросив на пол дорожную сумку, он не отправился купаться, хотя очень хотел. Не стал рисовать ангела смерти, что мерещился ему всю дорогу. Даже не побежал к Роберу, хотя в иной бы день, несмотря на усталость, намертво повис бы на нем. Все, что Мордериго сделал после того, как получил возможность уйти к себе — стащил одежду и завалился спать, перед этим послав с горностаем весточку Захиду.       Робера же, напротив, в сон не тянуло. Он и так едва не проспал кульминацию, и теперь корил себя за то, что поддался болезни, позволил ране взять верх и дремал до тех пор, пока его не разбудил суетливый слуга. Молодой адмирал еще минут пять после пробуждения пытался понять, что происходит. До сознания урывками доносились слова и фразы: «Там Мордериго… И Риган… Сцепились… Дерутся!..» Этого было достаточно, чтобы заставить его подорваться с места.       — Куда тебя понесло?! — заорал ему Жан-Жак. Затем выскочил из шатра и рванул за непослушным больным, но нагнать не смог, поэтому остановился и продолжил взывать к его разуму: — Какой к черту Мордериго?! Тебе нельзя беспокоить рану! Ты можешь остаться без руки… из-за какого-то мальчишки…       Робер замер и обернулся. В его памяти разом пронеслись кошмарные сны с окровавленным обрубком. Быть может, если он сейчас убежит, то действительно пропустит прием лекарств, перевязку или повредит руку сильнее, и в итоге ему придется окончательно с нею расстаться. Перед глазами замелькали картины, как он сидит с черным обрубком и плачет на улице — всеми гонимый и презираемый нищий.       Но этот кошмар быстро сменился другим — он стоит над распростертым телом мальчика, изувеченным и окровавленным. Мордериго лежит опустевший, безжизненный. Грудь его блестит от крови, рука вывернута, глаза закатились. Он уже больше не встанет, не обнимет Робера. Не будет неловко прятать глаза, смущенно улыбаться и крутиться ужом. Никогда не будет шалить и баловаться, хитро щуриться и убегать. Он даже не встанет. Просто потому, что его больше нет, вместо него теперь уродливая оболочка.       Снова сцена с гниющей культей.       Мертвый Мордериго.       Робер мотает головой, стряхивая эти кошмары, и все-таки бежит прочь. Он свой выбор сделал.       — Стой, дурак! — кричал ему Жан-Жак, но тщетно. Робер прекрасно знал, что потом поплатится за это, но останавливаться и возвращаться не собирался.       Он появился на стене и стал выгадывать момент, когда нужно будет вытащить из рукава свой козырь. Просто так стрелять не имело смысла.       — Роб, послушай меня, — Умберто сделал попытку достучаться до сеньора де Сабле. — Знаешь, зачем я тебя позвал?       — Чтобы я выполнил свой долг, — мрачно и холодно ответил молодой адмирал, до боли стискивая в пальцах тонкий маленький лук.       — Робер, послушай… Риган, он…       Робер даже не сел, нутром чуя, что развязка близка, и не обращал внимания ни на что вокруг. Он стоял, напряженный и сосредоточенный, и выбирал момент.       И момент наступил.       Тонк! — пропела тетива. Стрела со смачным звуком вонзилась в мощную шею Ригана в тот самый миг, когда он замахнулся мечом.       Робер все правильно рассчитал. Все, кроме того, что Леон не вовремя выпихнет Мордериго и насадится на клинок. Он выскочил раньше, чем выстрел заставил Ригана повалиться наземь, выронив меч.       Оттого и Робер был невесел. Он прекрасно понимал, что чувствует бедный Мордериго, ибо ощущал практически то же самое. Сомнения и стыд грызли его, и сон шел прочь.       Думал Робер и о том, стоило ли вообще оставлять Ригана в живых. Не лучше ли было убить его? Он мучил себя этим вопросом снова и снова. Вскакивал, совал руку в подвес и шатался по больничному крылу, шлепая кожаными подошвами шосс по камню. Рыцари вокруг шумно сопели, ворочались с боку на бок и стонали во сне. Это нервировало его, хотя, будь он здоров и не так взвинчен, остался бы к ночным звукам равнодушен. Покружившись еще немного, он осторожно выскользнул в коридор, едва слышно скрипнув дверью.       Робер оказался в кромешной тьме, которую рассеивали теплые пятна факелов, горевших на стене. Он снял один из них со скобы и осторожно побрел наверх. Кельи, где жили рыцари, располагались на три этажа выше и правее от больничного крыла. Туда вел и короткий путь — через двор, но одетый только в легкую нижнюю рубаху Робер был не готов на такой подвиг.       В этом было нечто странное, жуткое и вместе с тем романтическое — ходить в одиночку по спящему замку. Там, где днем царило оживление и солнечный свет, теперь властвовал лишь беспробудный мрак. Открытые двери зловеще зияли черными проемами, порождая в воображении чудищ или демонов, бродящих по этим залам и подстерегающих случайного путника — такого, как Робер. Его воображение живо рисовало чертей и драконов, о которых он отроком постоянно читал, а сейчас иногда перечитывал старые и новые сказания. Картины с рогатыми и языкастыми тварями подкреплялись доносящимися отовсюду звуками.       Скр-р-р-скррр…       Хр-р-р-ра-р…       Пи-пи-пи-пи! — и сразу за этим: — Миа-а-а-ау! Мрурр-мяу!       Скр-р-р…       Скрии-и-ип… Ви-и-ау…       Чирик! — Внезапно какой-то темный комочек метнулся к ногам сеньора де Сабле. Он наклонился и ловко поймал зверька.       — Ты что тут делаешь, дружок? — Робер погладил его по голове. — Надо бы тебя отнести назад к Мордериго…       Ну, вот и цель ночных походов обрелась. До этого Робер сам не знал, почему ему приспичило бродить, но он находил какое-то упоение, слыша, как мирно спят рыцари в своих кельях. Теперь же он поднимал факел повыше, чтобы рассмотреть номер на двери, и, не обнаружив нужного, опускал руку и шел далее. Горностай все время крутился и сновал по нему, но не убегал. В здоровой руке Робер нес факел, и у него не было возможности еще и придерживать юркое животное.       Дойдя до двери кельи Мордериго, он остановился и негромко постучал. Юноша среагировал не сразу — Роберу пришлось постучать еще несколько раз, и даже подолбить ногой. Он уже собирался уходить, но тут раздался шорох и лязг отодвигаемого засова.       — Привет, — слабо пробормотал Мордериго, щуря заспанные глаза. От света факела они из бледно-голубых разом стали кроваво-красными. Юноша потер их и недоуменно посмотрел на ночного гостя.       — Я зверя твоего принес, — Робер отчего-то стушевался.       — Зайдешь? — Мордериго понизил голос и оправил нижнюю рубаху.       Робер нерешительно оглянулся, повесил факел на ближайшую скобу, а потом скользнул в темноту. Он стал напряженно всматриваться, пытаясь определить, где находится мебель, чтобы не налететь на нее. Мордериго, казалось, вовсе не испытывал от темноты дискомфорта: он легко нашел свечу, зажег ее и поставил на тумбочку, после чего сел на кровать напротив Робера и выжидающе на него уставился.       — Слушай, я… — молодой адмирал рассеянно выпустил завертевшегося горностая и поерзал на пустой койке, лишенной даже подстилки. Зверек тут же забрался на колени к хозяину, и тот рассеянно приласкал его, не сводя глаз с Робера. Повисло неловкое молчание — оба хотели что-то сказать, но почему-то смущались.       «Я рад, что ты пришел… Останься со мной, не уходи…» — Мордериго мысленно перебирал варианты, но в итоге неуверенно спросил:       — Почему ты не спишь?       Робер промолчал. Мордериго, не дождавшись ответа, продолжил:       — Все ведь уже свершилось. Тебе уже не надо волноваться.       Робер нервно пригладил волосы.       — Мне кажется, это вовсе не конец. У них ведь не вышло убить тебя.       Мордериго выдержал паузу и тяжело, глухо сказал:       — Тогда пускай они меня убьют.       — Что ты такое говоришь?! — Робер аж подскочил.       — Я не хочу, чтобы из-за меня опять кто-то погиб. Особенно, если это будешь ты.       Он отвернулся, глотая комок в горле. Они снова помолчали, потом Робер спросил:       — Тебя мучают кошмары?       — Что? — зачумленно переспросил юноша.       — Тебе часто снятся плохие сны? — Робер подался вперед и скрестил руки, свесив их между ногами.       Мордериго покраснел: последний раз ему снился Робер, и очухиваться от такого сна было неприятно и тяжело. Грудь сдавливало от ощущений, которые испытывает любой человек, получивший желаемое, а наутро обнаруживший, что это лишь дразнящее сновидение.       — Ну… не то чтобы плохие… — неуверенно прохрипел он. — А тебе?       — Мои сны, это… отдельный разговор. Я тебе потом расскажу, если не прекратится, — пообещал Робер и помрачнел.       — Тогда зачем ты заговорил про это?       — Просто… Тебе надо больше спать. Особенно сегодня ночью — ты будешь читать панихиду по Леону.       Они снова замолчали, вспомнив приора.       — Он никогда не был особенно строг или особенно ласков со мной. — Мордериго почувствовал, что вот-вот заплачет и вытер набежавшие слезы. — Но мне почему-то его так жаль, будто он был моим лучшим другом.       — Он был достаточно мудр и справедлив. И… и, может быть, без него будет намного хуже, если новый приор попадется дурак дураком.       Мордериго шмыгнул носом, а Робер сначала хотел было продолжить тему, но потом решил не делать этого, а наоборот, поговорить о чем-то, что подбодрило бы юношу. Но тот унесся в свои печальные думы, и, казалось, его ничего больше не интересовало.       — Я знаю, ты думаешь, что это ты виноват, но…       — Хватит… — Мордериго поджал губы. — Пожалуйста, не говори про это. Хотя бы до завтра. Я еще должен буду петь на похоронах человека, которого сам же и убил.       Юноша, так внезапно сделавшийся строгим и мрачным, подошел к окну и открыл его, впустив холодный воздух. Робер немного погодя присоединился к нему. Они оба чувствовали, как в груди накопилось многое, что нужно высказать, но оба понимали — сейчас не время. Хочется, но не выйдет ничего. Утешать Мордериго было рано и бессмысленно: панихида снова растравит в нем это все, но Робер изнывал, видя, как юноша мучается. Его взгляд был пустой, тело напряженно сжалось, как перед прыжком. Робер искоса смотрел на него, начиная дрожать от ветра и не понимая, почему Мордериго не мерзнет.       — Пусть Господь Бог благословит нас, — вдруг запел Мордериго. — Наш Бог… Пусть Бог благословит нас…*       Робер немного помолчал, а потом тоже запел. Молитва была одной из самых простых, ее слова часто повторялись.       Мордериго пел, не боясь, что рассерженные пробуждением братья придут и надают ему по шее за молитвы в неурочное время. Потом у него мелькнула другая мысль — могут ведь и похвалить, он богоугодное дело делает. А затем ему стало все равно. Единственное, на что он отвлекся, это как Робер, не переставая петь, поеживается и трет себя по рукам, пытаясь согреться. Тогда Мордериго, и сам не прерываясь, подошел к кровати, сдернул с нее одеяло и укутал обожаемого наставника, после чего обвил рукой его талию, чтобы согреть.       Молитва продолжалась.