Белый тамплиер

      Но по мере того, как Мордериго отдалялся от кельи Этьена, он обретал силы — его мышцы наливались мощью, и он прибавил скорости. Он припустил так, будто за ним кто-то гнался и легко перепрыгнул на часть крыши, что была выше. Энергия взыграла в нем, и ему нужно было выплеснуть ее. Он взбежал на маленький, узкий участок, где приходилось быстро идти гуськом, широко расставив ноги.       — Эй, куда?! — рявкнул ему в спину кто-то из тамплиеров, но Мордериго его, как обычно, проигнорировал. Его длинное, угловатое тело опять взмыло в воздух, рука четко попала на небольшой выступ, став его рычагом, который помог вынести ноги вперед, преодолевая еще одно препятствие. Юноша бежал к стене, на коей обычно дежурили рыцари. Он уже придумал, что ему делать, что поможет ему избавиться от нахлынувших мыслей, которые раздирали его сознание. Все окружающее смазалось у него перед глазами. Он бежал по краю крыши, согнув ноги, и видел только свои стопы.       Он делал это уже сотню, тысячу раз. Иногда он даже представлял, что он — механизм, до идеала отлаженный, отточенный, работающий просто, но без осечек. Мышцы, еще не настолько развитые, чтобы выпирать под кожей даже в спокойном состоянии, вздулись, когда он оперся на руки, опуская голову и вздымая ноги. Сюрко задралось, на миг закрыв ему лицо, живот стал вдвое тоньше, когда юноша вынес ноги вперед. Он на краткое мгновение встал на руках, а уже в следующую секунду перевернулся через голову и скользнул вниз. Теперь он уже бежал по некоему подобию балкона, идущего вдоль стены.       — Мордре?!       Он, как всегда, не отреагировал на рыцарей, которые его заметили. Попадет, да. И как! Но ему было наплевать — он опять метнулся вниз, словно кот, который бросается под ноги, вытянул руки и сделал кувырок, после чего скользнул в открытый проход в коридор. В коридоре он перешел на трусцу и уже стал судорожно метаться, слегка ударяя то руки, а то спину о стены и углы, за коими прятался — изловить его в коридоре было куда проще, чем на улице. Чуть позже он и вовсе перешел на быстрый шаг, осторожно лавируя между снующими рыцарями — бегать в помещении, где не могут разойтись двое тамплиеров, было чистой воды идиотизмом. Юный де Кенуа, мелко дрожащий от нетерпения, скользнул в один из залов.       Этот зал был в какой-то степени его вотчиной, ибо его можно было считать единственным, не связанным с чем-то неприятным; с учебой, которую он в гробу видел, с маленькими и мрачными помещениями для собраний и посвящений, куда его не пускали, с трапезной, где полагалось глотать порошки или с большой просторной комнатой (рыцари там иногда собирались по более открытым поводам, чем принятие присяги нового брата) — ее его чаще всего заставляли мыть.       Это помещение он любил за круглое окно, где было уютно читать, рисовать, или просто прятаться, за шкафы с книгами, за пустоту, тишину и уединение. Рыцари приходили сюда редко, но зачем этот зал был нужен, для юноши оставалось загадкой. Там располагалось несколько грубых, низких столов, напоминающих парты в школе, как и в том помещении, где Мордериго учился у Жослена, но тут их было куда меньше, так что они на него почти не давили. Возле стен стояли длинные лавки, более удобные, чем в трапезной или каком-либо другом зале, но все равно узкие. Юный де Кенуа на них практически не сидел — его постоянным местом обитания в этом зале было окно. Он с помощью шкафа и скамейки легко забирался в нишу, где наслаждался книгой или рисунками.       Здесь никто не бил его по рукам за то, что он пишет или рисует левой рукой, никто не отнимал у него его художества с последующим запиранием в чулане. Здесь он мог быть один, как в кладовке, только без риска, что сюда зайдет повар и выгонит его.       Но самое главное — здесь был его тайник.       Мордериго хранил зубило и деревянный молоток за одним из шкафов. Они были ключом к его тайнику.       Дело в том, что один из больших каменных кирпичей, коими были выложены стены замка, вынимался с помощью зубила и образовывал нишу. В эту нишу было крайне удобно складывать сложенные листы пергамента, палитру, кисть и перо. Кирпич немного выпирал, но если не приглядываться, было особо и не заметно. Чернильница и баночки с краской вполне себе незаметно вписались на книжную полку, там, где «жили» остальные принадлежности для письма. Мордериго каждый раз чихал и давился соплями, драл глаза от пыли, коими были покрыты полки и пространство за кирпичом, но лазать в тайник и за красками не перестал.       Затаив дыхание, юноша привычно отколупал кирпич с помощью зубила, быстро вынул необходимое оттуда и закрыл тайник, после чего забрал краски, и, воровато озираясь, вышел из помещения. Он сунул за пазуху весь свой скарб и смешно засеменил по бесконечным коридорам замка — ему надо было где-нибудь раздобыть сумку (обычно он брал ее из стиральни) — носиться по крышам со всеми вещичками, которые будут болтаться у него под рубашкой, грозя вывалиться, явно было провальной и дурной идеей.       Выйдя в более-менее оживленный коридор и задавшись вопросом, чего все расходились тут, дел, что ли, ни у кого нет, юный де Кенуа выпрямился и замедлился, стараясь вести себя более степенно и естественно. Естественно не получалось — он шел, нарочито выгнутый, заложив руки за спину и вытягивая ноги, задирал голову и презрительно щурился. Сам того не подозревая, он больше всего сейчас походил на актера, играющего короля или просто аристократа в захудалой пьесе.       — Мордериго, ну-ка иди сюда! — услышал он недовольный голос у себя за спиной и прибавил ходу, не пытаясь вникнуть в то, кому именно принадлежит голос. Вроде не Роберу и не Умберто, а значит, плевать.       — Мордериго де Кенуа!       — Я по поручению приора, — безбожно солгал юноша и продолжил путь.       — Какого, к заднице сарацинов, приора?! Я только что от него!       — А он мне поручил не попадаться ему на глаза! — расхохотался Мордериго после секундной паузы — раздумывал, что сказать.       Он продолжил удаляться от рыцаря, только теперь прибавил ходу. Но переходить на быстрый бег пока не решался — без сумки да и в стенах замка это было чревато либо рассыпать вещи и попасться, либо врезаться в кого-нибудь. Ближе к стиральне он снова притаился, а уже в само помещение тихо скользнул, еле слышно скрипнув дверью, прокрался на цыпочках мимо слуги и зарылся в деревянной лохани, куда складывали грязное белье. Мордериго выцепил изгвазданный чем-то темным мешок, понюхал его, чтобы убедиться, что это не жир или суп, и вдруг замер.       Вещь пахла кровью.       Затаив дыхание, юноша вывернул мешок и пощупал его. Угол ткани был жестким от крови. Чье это? Не лучше ли ему бросить эту сумку и поискать другую?       — Кхе-кхе, — приор за стойкой со стопками чистого белья зашевелился, и юный де Кенуа понял, что пора сматываться. Он быстро выхватил из-за пазухи кипу пергамента и неаккуратно запихал в сумку, присовокупив к этому перья и краски. Наконец мешочек был стянут и заброшен на спину.       Вот и все, пора бежать.       Мордериго огляделся в коридоре и прищурился, выискивая тамплиеров. Вроде только слуги, но что они ему сделают? Нажалуются Умберто? Неприятно, но не особо. Хотя рисковать тоже не хочется. Мордериго гордой, уверенной походкой прошлепал до конца коридора, еще раз оглянулся, и, придерживая мешок, подобно вору, что вынес из богатого дома драгоценность, сел на краешек окна. Еще раз оглянулся и вылез на прилегавшую к окну крышу.       Ну вот теперь точно можно бежать. Он опять дал немного легкой рыси, вдыхая тонкими струями прохладный воздух. Свобода пьянила его, и он не смог долго притворяться и прятаться. Он помчался, легко перепрыгивая крыши. Легкое, худенькое тело позволяло ему развивать вполне большую скорость. Мордериго легко цеплялся за выпирающие камни, кольца уступов на башне, прыгал по зубчикам стены и скользил вниз по крышам, протирая подошвы шосс. Ветер трепал его одежду и волосы, подгонял еще сильнее. На выходе из замка он не удержался и сделал сальто, играясь, после чего легко спустился со стены, спрятался в лесу, откуда выбрался короткими перебежками, и в следующий раз появился уже на стене следующего здания.       Он играючи взобрался на крышу, не чувствуя, как поднывают пальцы рук и ног. Остановился, поглядел вперед, щуря залитые кровавым глаза. Он видел перед собой город, башню, их башню с Захидом, и решил помчаться туда. Быстрые ноги легко понесли его вперед. Прыгавший по крышам и замедлявшийся лишь на пару минут юноша больше походил на произведение искусства, странное, но совершенное. Его тело, худое и на вид щуплое, то распрямлялось, когда он прыгал сверху вниз, то сжималось, когда он висел на стене или делал сальто, а то вращалось, если он кувыркался или бросался вперед.       — Обезумевший мальчишка!       — Пьяный, что ли?       — Сидел бы дома!       Он игнорировал вопли горожан, коим случалось его заметить.       — Пошел вон! Уйди с крыши, или стреляю! — стражники вскидывали арбалеты, завидев его.       Наконец Мордериго преодолел последнюю крышу и прыгнул с ее края на башню. Четкий, рассчитанный прыжок — он делал его уже много раз. Вскинув руку, чтобы перехватить камень, юноша полез наверх. Он переставлял ноги по практически голой стене, но ему было достаточно нескольких выступов, как змее хватает нескольких камней или еще каких-либо неровностей, чтобы опираться на них и ползти. Добравшись до того места, где раньше висел колокол, он не забрался туда, а полез выше. Быстро перебирая руками камни и опираясь ногами, что каждый раз вызывало падение мелкой каменной крошки и осколков, он вскарабкался на крышу, а с нее — на крест.       Встав на самую высокую точку — вершину креста — юноша поднял ногу и раскинул руки, выдерживая баланс.       Ветер играл с ним уже в полную силу. Волосы сбивались, разлетались белыми перьями. Черный сюрко раздувался, как паруса разбойников. Кроваво-красные глаза щурятся от попадания лучей, но Мордериго не отводит взгляд. Он жадно наблюдает за городом. Каждый раз, залезая на этот крест, он видел все, что пожелает. Видел, и никто не был способен ему это запретить.       В эти минуты Мордериго де Кенуа чувствовал такой небывалый прилив силы и власти, что ему мерещилось, будто мышцы на его руках налились невиданной мощью, и теперь он может крушить стены крепости, если пожелает. Он видел снующих людей, которые казались в разы меньше его. Видел и чувствовал себя владыкой всего, что простиралось над ним, ибо он волен поглядеть, куда хотел и столько, сколько хотел.       Это был его город. Город, принадлежавший сейчас ему одному. Город, который он мог не делить, но покорять взглядом.       Этот город принадлежал тамплиеру Мордериго.       Наконец-то! Юноша вырвался из осточертелых стен замка и наблюдал за жизнью, которая разворачивалась, можно сказать, у его ног. Он сощурился и вытянул шею, чтобы видеть дальше. Там тетка взмахивает свежевыстиранным бельем, тут проехал на лошади гордый рыцарь, где-то во дворе бузят мальчишки… Возле церкви танцевал бродячий артист под музыку.       — Свежий хлеб! Свежий хлеб! — вопил кто-то из торговцев.       — Настоящий рыцарь покупает оружие только у мсье Вилларе! Заходите, друзья!       — Эй, не твоя очередь, отдай! — вопили двое оруженосцев, гоняясь друг за другом с деревянными мечами.       — Жюли, милая! Спустись же, спустись! Ну хоть выгляни! — незадачливый ухажер под окном размахивает руками. Обычно такие получали содержимое ночного горшка на голову, если не могли угомониться, и Мордериго задержал на нем свой взгляд подольше, ожидая подобной развязки. Но этого пока не происходило, и кавалер все продолжал звать Жюли и распинаться в признаниях ей, так что юноша быстро потерял к нему интерес. В городе было еще много чего, что требовало его внимания.       По улице пронеслись дети, за коими увивался крупный рыжий пес. Их звонкий смех, сопровождаемый лаем, почему-то вызвал у юноши неприятный укол в душе. Он продолжал смотреть на город, но уже не улыбался, да и взгляд его потерял ту властность, коей он обладал вначале.       Незнакомый юноша сидел на балконе, мотая ногой и играя на флейте. Ему можно. Ему можно показываться людям, играть и петь, сколько хочется, а Мордериго нельзя. Юный де Кенуа поспешил отвести взгляд, чтобы избежать богопротивной зависти, и глаза его нашли танцующую парочку.       Почему он никогда не танцевал с кем-то? Ах, он бы сейчас с таким удовольствием закружился бы по площади, обвив талию… Робера, да, а кого ж еще! Никого другого и не надо. И Робера он бы, пожалуй, звал под окном, ожидая, что на него вот-вот выльют горшок с дерьмом.       Да, эта жизнь ему по душе! Он бы поставил на голову таз с бельем, как это делает вот та девушка на улице, придерживал бы его рукой, и, напевая, шел бы к реке. Он бы бегал и смеялся, играя с собакой. Он бы бренчал на лютне и распевал про храброго капитана. Это он бы, он и никто другой бы носился с мальчишками наперегонки, и уж конечно, никто бы другой, кроме него, не мерил бы латы у мсье Вилларе!       У него бы сейчас не кололо сердце, он бы сейчас не смотрел на все это с вершины креста, горюя, что столько всего упускает.       Взгляд Мордериго стал потерянным. Юноша быстро спустился с крыши и залез на место звонаря, раздираемый сомнениями и давящими, печальными мыслями.       Ему тут нет места. Ни ему, ни его танцам с Робером, крикам для него же под окном. Нет места его играм, его беготне или работе по дому, которая у горожан ему виделась чем-то веселым и непринужденным.       Его место в опостылевшем замке, среди храмовников, таких же отреченных от благ мира, как он. Он должен петь молитвы под мрачными сводами, а не гулять и играть, как остальные оруженосцы или подмастерья в свободное от работы время. Орать под окнами, зовя Робера или кого-то еще (правда, Мордериго хотел звать только Робера) он не имеет права. Ему дозволено лишь сидеть в келье в полном одиночестве, молиться и чувствовать себя ненужным.       Юный де Кенуа вытер подступившие слезы и вынул кипу рисунков. Меньшую часть своих работ (и самую приличную) он хранил в келье, а вот все остальное, нарисованное на уже использованном пергамене или на том, который он отскоблил от краски, он прятал в зале. За картинки с диковинными зверюшками или тамплиерами с одухотворенными — читай: унылыми — физиономиями он получит нагоняй куда меньшего масштаба, чем за тех же зверюшек, имеющих лицо, подозрительно смахивавшее на епископа или кого-то из знакомых, и чем за тех же тамплиеров, но уже изображенных в голом виде.       Он пролистал свои картинки, задумавшись.       О, это они с Робером идут по городу… А это он храбро пронзает клинком очередную им же выдуманную тварь… А это тамплиеры сидят за столом, и у каждого из них в руке кубок. В основном у них печальные лица, но почему-то Мордериго знал — на этом рисунке они радовались.       Наверное, он это знал, потому что Леон еще был жив. И он был нарисован стоя в центре.       Юноша поджал губы. Чувство вины, едва отпустившее его, снова набросилось и стало грызть.       — Прости меня, Леон, — Мордериго погладил картинку. Теперь это все, что у него осталось на память от могучего приора, который теперь остался лежать под гранитной плитой с рельефом и надписью.       Юноша полюбовался рисунком еще раз и осторожно просунул в щель между досками, чтобы не улетел. Он зашуршал чистыми листами и обмакнул перо в чернильницу. Воображение, до этого копившее в голове образы цветным облаком, стало выходить наружу сплошным потоком. Мордериго быстро наносил контур на лист пергамента. Ветер трепал этот лист, будто пытаясь отобрать, и юноша, закончив с контуром, прижал рисунок камнем, чтобы он высох, и принялся за следующий.       Пока он рисовал, ветер все также игрался с заготовкой портрета Леона, сворачивая лист и искажая его черты. Юный де Кенуа тем временем приступил к ангелу смерти. Эта повозка с телом, накрытым тканью, ползущая под серо-синим небом, без конца маячила у него перед глазами, и ему не было лишней нужды напрягать память, чтобы воспроизвести образ. В этом случае он начал сразу с красок — обозначил темные пятна. Синеватым с проплешинами было небо, коричневым и квадратным — сама повозка, перед ней серыми вытянутыми каплями с потеками внизу были лошади, в центре — бесформенное пятно — ткань на теле убитого приора.       Справа от него он изобразил согбенную фигуру в черном балахоне с распростертыми крыльями.       Ангел смерти ждал, когда можно будет забрать душу.       Мордериго на какой-то момент отодвинул рисунок, изучая, как он будет смотреться издалека, и невольно потирал пальцы левой руки. Он вечно забывал, что рисовать ему следует справа налево, а не из левого угла или из центра, и поэтому постоянно пачкал руку краской. Хуже, наверное, только еще и смазать рисунок при этом. Юноша сощурился, прикидывая, куда какие детали добавить, послюнил ребро ладони и машинально потер его. Краска въелась в кожу, но хотя бы больше не пачкала.       Воспитанник тамплиеров отложил и эту картину — сохнуть, после чего задрал голову, покусывая кончик пера. Вдохновение, что называется, кончилось, а желание рисовать еще осталось. Он никак не мог поймать нужный образ. В его сознании мелькали образы Этьена и Робера, их лица то и дело вращались и заслоняли друг друга в его мыслях, подобно зловещим маскам колдунов.       Сначала Мордериго нарисовал Этьена. Этот рисунок у него был ближе к чему-то реалистичному, чем обычные картинки, где он рисовал сцены из жизни или пародии, копируя стиль других художников. Лицо и торс Этьена составляли быстрые тонкие штрихи, иногда чуть длиннее, чем надо. От этого создавалось впечатление, будто смотришь не на рисунок, а на неловко вырезанную из дерева фигуру. Этьен казался состоявшим из сотен квадратов и трапеций, наложенных друг на друга.       Юный де Кенуа оставил сохнуть и его, после чего приступил к набору сценок. В одной из них они с Робером шли, держась за руки, в другой они смотрели на уличных артистов, а на последней сидели на лавочке и обнимались. На последний-то он смотрел особенно долго, любовался, изучая тонкие черные линии и задерживая взгляд на их с Робером руках, и загрустил.       Он машинально потянулся к уже подсохшим рисункам, чтобы закончить их, но никакого удовольствия уже не чувствовал. Все его существо теперь отчаянно тосковало, желало поскорее оказаться рядом с Робером, осторожно прикоснуться к его коже, положить ему голову на плечо и не уходить больше никогда.       За своими художествами он и не заметил, что погода постепенно начала портиться. Становилось холоднее из-за порывов ветра, небо потемнело. Мордериго прищурился и поднял голову.       Да уж, полная незащищенность от капризов погоды была, пожалуй, единственным недостатком этого их с Захидом места! Колокол-то, в отличие от них, не нуждался в защите от холода… Крыша слабо закрывала их от дождя, но в снег или косой ливень не спасала и она. Мордериго боялся не того, что простудится (хотя лечиться потом было весьма неприятно), а того, что дождь намочит, а ветер унесет его работы.       Юноша отодрал доску от внутренней облицовки — они с Захидом там убрали еще несколько камней, и прятали там свои сокровища: кусок засохшей имбирной коврижки — его Мордериго и Захид подобрали, когда пекарь уронил по пути к прилавку, и периодически, залезая в свое логово, доставали и грызли, даже после того, как он уже покрылся пылью; сломанная деревянная фигурка — ее Мордериго когда-то вырезал из ивового сучка, но мальчишки, играя, ее сломали, а у де Кенуа так и не дошли руки починить; ложка с невесть чьим гербом, конская подкова, пара гвоздей, яблочные семечки, завернутые в тряпку… Так, что тут еще? Мордериго пошарил рукой в тайнике. Пустая чернильница, обкусанные восковые карандаши и… ай!.. часть витража, об которую он тут же порезал палец.       Мордериго быстро вытер палец краем сюрко и лизнул, чтобы избавиться от капель крови. Он хотел было снова вернуться к прерванному занятию, но тонкие переливы на лютне, сопровождаемые легкими ударами по натянутому козьей шкурой барабану отвлекли его. Юноша бросил все найденное барахло и высунулся.       Двое уличных музыкантов начали свой обход вдоль домов, наигрывая что-то вкрадчивое, тихое, что-то, во что хотелось погрузиться без остатка. Мордериго запихал все, что выгреб, обратно, присовокупив к этому еще и записку от Захида, наскоро похватал рисунки и краски, неловко затолкал их в сумку и поспешил выбраться из башни.       Музыканты привлекли его тем, что их песнь не призывала веселиться. Она была скорее грустной, чем вызывающей желание немедленно подхватить кого-то за руку и начать танцевать, высоко вздымая ноги и прыгая. Юноша в несколько прыжков спустился вниз и засеменил за уличными артистами, преследуя их по крыше.       Эти парни кланялись подающим, тесно шли, а не разбегались в разные стороны, чтобы успеть обнести со шляпой как можно больше людей. Кроме того, они вышли в тот час, когда многие уже начали косо поглядывать на посиневшее небо, а кое-кто поспешил накрыть тканью все, что мог повредить дождь. Ближе к площади к ним присоединился флейтист, возможно, их знакомый, а может, случайно прибился. Но даже втроем они играли так слаженно, будто делали это всю жизнь.       Наконец они остановились, и к ним подбежало еще две девушки в легких трехцветных платьях: красные рукава, черный корсет и белая юбка. У одной из них тоже был барабан, а вторая чем-то щелкала, совсем, как та танцовщица, что Мордериго спас от десницы.       «Интересно, они будут петь?» — подумал Мордериго и сел на край крыши, свесив ноги. Музыканты не пели. Более того, они не устраивали из своего выступления какой-то праздник, не стремились играть так, чтобы привлечь к себе как можно больше внимания. Но, очевидно, они пока не собирались куда-то уходить, поэтому юноша расслабился и стал качать ногой и слегка повиливать талией в такт музыки.       — Красиво играют, — мягко сказал у него над ухом знакомый голос. До того знакомый, что у Мордериго пробежали мурашки под исподней рубахой. Он дернулся и обернулся. Над ним навис сеньор Робер де Сабле.       — Что ты тут делаешь?       — Тебя ищу, — ответил Робер и медленно уселся рядом. — Точнее сказать, слежу за тобой. А может, и не слежу… Это как понять.       Юноша недоуменно уставился на него.       — Я видел, что ты сбегаешь. Но я решил дать тебе возможность побыть одному в городе, хотя мы оба прекрасно знаем, что тебе это не дозволено.       Юный де Кенуа покраснел.       — Но тебе нужно было побыть одному, пошуршать где-то в своих тайниках, я понимаю, — Робер говорил, в основном глядя на музыкантов и тоже покачивая ногой.       — И где ты был все это время? — от волнения у Мордериго сел голос.       — В городе, — легко ответил Робер. — Я посмотрел, в какую сторону ты направляешься, но за тобой не пошел. Ты в кои-то веки ушел не для того, чтобы делать глупости. Может быть, даже для того, чтобы понять, что твориться у тебя в душе. Я прав?       Юноша кивнул, чувствуя, что у него щиплет глаза.       — Я стал ждать, когда ты выйдешь, — он поднял забинтованную руку и запустил ее под капюшон Мордериго, желая погладить его по голове. Но из-за головного убора делать это было как-то неудобно, и его длинные пальцы соскользнули по белоснежным прядям, после чего задержались на плече юноши. Сердце ученика тамплиеров бешено забилось. Он отвернулся и снова стал смотреть на музыкантов.       — Умберто бы не одобрил, что я разрешаю тебе слушать музыку и ходить куда-то одному в городе.       — Так почему ты разрешаешь? Ты же знаешь, что они говорят? Знаешь, что это… это развращает мою душу…       — Ты слушаешь не любовную песнь, а просто музыку. — Робер мотнул головой, и волосы, зачесанные назад, упали ему на лицо несколькими прядями. — А музыка — самое прекрасное, что у нас есть. Она очищает душу. Именно музыка. Без каких-либо слов. И потом — разве наши молитвы — не есть музыка? Только мы создаем ее не лютнями, а нашими голосами.       Он сделал паузу, откинувшись назад. Мордериго чуть-чуть отодвинулся, любуясь его точеными чертами лица и тем, как светлые волосы заструились промеж его лопаток. Долго он так просидеть не смог из-за сломанной руки, и поспешил опять податься вперед. Он молчал, как показалось юноше, уже как-то очень долго, и Мордериго, повинуясь неведомому порыву и смешанному с ним знакомому потягиванию внизу живота, подвинулся поближе и обвил талию Робера рукой. Тот не стал его отталкивать, а, напротив, положил руку ему на плечи. Юному де Кенуа показалось, что что-то жесткое упирается ему в плечо. Он завертелся, но ничего не спросил, а потом и вовсе перестал обращать на это внимания.       Они посидели еще какое-то время, не замечая, что первые капли дождя уже начали падать на них, оставляя темные пятна на одежде.       — Я искал тебя не просто так, — вдруг сказал молодой адмирал. Юноша изумленно посмотрел на него, ожидая, что он еще скажет. Но Робер только улыбнулся и зарылся в складках своего синего сюрко. Он чуть-чуть приподнял край балахона, и Мордериго увидел у него пояс, на коем висел уже знакомый ему кинжал в ножнах. Сеньор де Сабле отстегнул этот кинжал и протянул ему.       — Это тебе.       — Мне? За что?       — Там, на игре, ты проявил себя как воин. Мы с Умберто подумали и решили, что ты достоин права носить оружие.       — Но я… из-за меня погиб Леон, — юноша опустил голову.       — И это еще одно звено в твоем становлении мужчиной, — сказал Робер твердо. Мордериго поднял глаза. Робер встал и похлопал его по руке, вынуждая сделать то же самое. Юноша подчинился, опустил голову в знак почитания и положил руку на пояс.       — Мордериго де Кенуа, раб божий, устами приора я наделяю тебя правом носить этот кинжал, — Робер протянул руку с зажатым в ней клинком. Пояс, которым он крепился, болтался на ветру, как убитая мангустом змея на дереве. Мордериго затаил дыхание. Он смотрел только на руку Робера, как длинные белые пальцы сжимали резную рукоять. И заметил на черном нарукавнике, обхватившем кисть сеньора поверх повязки, что-то тонкое, длинное, блестевшее металлом.       — Я, Мордериго де Кенуа, раб божий, принимаю в дар сие оружие, дабы посредством его убивать неверных, — неожиданно для себя сухо и жестоко сказал воспитанник тамплиеров и взял кинжал из протянутой руки. Он поднял голову и заглянул Роберу в глаза, но взгляд его отчего-то был холодным и злым, будто ему предстояло отправиться в бой прямо сейчас. Ветер трепал его волосы и края одежды, и от этого зловещее впечатление как-то усиливались. Они молча стояли, глядя друг на друга, после чего развернулись, но не в сторону музыкантов, а в сторону резиденции.       — Пока я здесь, я буду учить тебя приемам, — глухо сказал Робер де Сабле.       — Что у тебя на руке? — невпопад поинтересовался Мордериго, пока даже не чувствуя прилива радости. Пальцы его гладили шероховатую от резьбы рукоять кинжала, и юноша кожей чувствовал, как он просит крови.       — А, это, — Робер рассмеялся. — Это такое оружие. Гляди!       Он провел пальцем по деревянному колесику на нарукавнике, и вдруг металлическая узкая полоса, похожая на спицу, выкинулась вперед с тихим щелчком. Мордериго протянул руку, чтобы потрогать, но Робер его остановил.       — Это отравленная игла, не надо. Ее мне Арно подарил, чтобы я мог защищать себя, пока не смогу держать меч.       — Ах, Арно подарил, — зашипел Мордериго, и его и без того бледные пальцы побелели еще сильнее от того, как он сжал рукоять.       Крови, крови, крови, — просил кинжал.       И Мордериго был готов ему ее дать. И он уже даже знал, чья это будет кровь.