***
Мордериго де Кенуа и не думал создавать приору проблемы. Они обычно сами образовались там, где только что побывал этот робкий и вместе с тем дерзкий юноша. Сейчас он, в общем, как и все четырнадцать лет до этого, создавал проблемы Бедным рыцарям Христа, а не своим родителям, коих мучил воплями от колик всего полгода после рождения. Конкретно в тот момент, когда Умберто пытался поймать за хвост ускользающее предчувствие, Мордериго изводил Жослена де Вьенна своим нежеланием учиться. — Давай, пиши, — наседал рыцарь и подвигал поближе к нерадивому ученику чистый пергамент. — Ты совсем чернилами пользоваться не умеешь, опять клякс понаставил… Ну-ка, пиши: «Папа отдал приказ….» — Развратный папа, — пробубнил Мордериго, пародируя слегка занудный тон Жослена, — отдал приказ… — он склонился и, играя, зашевелил чистым пером, делая вид, что пишет, — всем трогать себя… — Я тебе сейчас трону! Не богохульствуй! — Брат де Вьенн замахнулся на Мордериго книгой. — А разве это богохульство? Почему другим можно критиковать церковь, а мне — нет? — Потому что они хотя бы знаючи говорят, а ты, как птица-пересмешник, повторяешь только! Никогда не ругай того, о чем понятия не имеешь! — Как же это не имею? Один раз меня приходский священник оплевал за то, что я белый, — обиделся юный де Кенуа. — А я разве виноват, что белый? — Так ты ж не лечишься ни черта! — рассердился Жослен. — Ежели б ты исправно для гумора лекарства ел… — Да ем я, ем! Я столько этого перца сожрал, что огнем пердеть скоро буду! — возмутился Мордериго. — А толку-то от этого никакого! — Это от тебя толку никакого, когда ты упираешься или тупишь, — парировал де Вьенн и встряхнул светлыми волосами. — Давай, пиши про Папу. — Тебе надо, ты и пиши. Юноша упирался не столько потому, что Жослен будет ворчать на его кривоватые буквы, сколько на то, что ему опять, скорее всего, перепадет головомойка за то, что он пишет левой рукой. — Мордре… — угрожающе протянул Жослен. Это не сработало — если юный де Кенуа злился и упрямился, то склонить его к взаимодействию было практически невозможно. В лучшем случае он слушался лишь приора или сеньора де Сабле. — Да не буду я писать! — сердился Мордериго. — Я напишу, а тебе все одно не так будет! — Хорошо, не пиши, — «сдался» Жослен и коварно сощурился. — Только я потом Роберу покажу чистый пергамент и напомню, что кое-кто недавно напился. Он скажет, что с неучами и выпивохами малолетними жить не будет, и съедет от тебя. На днях Робер, ворча на то, что спать на жесткой койке в окружении больных и храпящих рыцарей не может, притащился к Мордериго в келью, волоча за собой одеяло. Юноша от этого страшно возгордился и первую ночь вообще не мог спать, с глуповатой улыбкой любуясь сеньором. — А сами-то вино как воду пьете! — проворчал Мордериго, но руки его уже тянулись к осточертевшему пергаменту и перьям, и Жослен понял, что победил. — Вино, но не бренди же. И не в таких количествах… И нам не по четырнадцать лет, глупый! — Да, да, конечно, — саркастично сказал Мордериго, расправляя перед собой лист. — Все вы умные, один я тупой, как дерьмо ослиное. — Не дерзи, Мордре. — Жослен раздраженно повел плечами, и Мордериго ответил ему взглядом исподлобья. Продолжать ссору не хотелось — мало ли, нажалуется Роберу, а тот действительно съедет от него. Но и сдавать позиции не собирался. С тех пор, как кто-то наябедничал, что он в тот вечер на самом деле не отравился, а нахлестался, как свинья, брат де Вьенн, видимо, решил превратить его жизнь в кошмар, завалив учебой. — Я не дерзю… не держу… не хочу учить это, в общем, — фыркнул он. — Придется, — Жослен прищурился, думая, что еще такого сказать про Робера, чтобы Мордериго начал писать заданное, но в голову ничего не шло. Все идеи для шантажа он вроде бы уже поисчерпал. — А то Робер себе другого ученика выберет личного, не такого обалдуя и аспида белого, как ты. — Ах, ему значит, не нравится, что я белый? — ощерился юный де Кенуа. — Ну вот пусть либо выгоняет меня, либо в другой цвет выкрашивает. — Он скрестил руки на груди. — Мордре, хватит злиться, Бога не гневи! — Это ты гневишь тем, что вечно Робером моим прикрываешься, — злобно сверкнул глазами Мордериго. — Сейчас один змей у меня договорится. Белый змей, языкатый такой, и розог получит, — пригрозил Жослен. — Злой ты стал какой. А раньше как меня любил! Ходил со мной птичек делать… — Будешь писать — я и сейчас пойду с тобой птичек строгать, — отозвался Жослен. — А будешь ерничать и ядом плеваться — окажешься один в чулане. Юный де Кенуа презрительно фыркнул. Он помолчал немного, начал выводить первые буквы, старательно копируя готический шрифт, а потом выдал: — Вот так вот, после панихиды он меня целовал как брата своего, а сейчас в чулан упечь хочет. Дожили! — По заднице, — напомнил Жослен, но Мордериго уже не мог успокоиться. Он, сам того не замечая, продолжал выводить фразы про Папу, но его несло, и он продолжал сварливо бурчать: — Вот так вот. Я ему шоссы зашивал, которые он продрал, как мальчишка на заборе, а он мне — по заднице! — Да тебя драть надо, как сидорову козу, еще и мало будет! — не выдержал Жослен. — Где смирение тамплиера? Почему мы растили тебя монахом, а получили бесенка какого-то? — Ой, опять плохой, — оскалился юноша. — Ну все, десницам отдать на растерзание осталось. — Не ерничай! Что ты язвишь-то на каждом шагу?! Юноша проворчал в ответ что-то невразумительное, но, судя по тону, не менее ехидное. — Допишешь — будешь свободен, — холодно сказал Жослен. Не то, чтобы Мордериго до этого несколько часов усердно занимался, просто рыцарь для себя понял, что в таком настроении, без доли хоть какой-то покорности, от обучения толку будет мало. Юный де Кенуа будет тратить время и силы только, чтобы ворчать и портить настроение и себе, и ему, поэтому было бы лучше сегодня его отпустить. Но просто так отпускать нельзя — нужно заставить его делать хоть что-то, а потом загрузить физическим трудом — пусть или чучела колотит, или строгает овощи на суп. У, негодник! — Ладно, давай, диктуй дальше про своего Папу. — Мордериго презрительно сощурился. Жослен немного помолчал, формулируя в голове фразу, и заговорил. Мордериго немного расслабился, слушая его мягкий голос. — Знаешь, мне кажется, тебе бы стоило читать вслух книжки детям, — прокомментировал он, когда Жослен вновь выдержал паузу, чтобы юноша успел за ним записать. — Это почему еще? — недоверчиво усмехнулся наставник. — Мурчишь, — пожал плечами юноша. — Как кошка. Ласково так, убаюкивающее. — Ты что, опять пьяный? — Жослен подозрительно прищурил зеленые глаза. — Глянь, гад какой, — удрученно покачал головой Мордериго. — Ему ласковости говоришь, а он! Чуть что — «пьяный»! — Это ты льнешь, чтобы я тебя отпустил, — фыркнул брат де Вьенн. — Тебе лишь бы меня оклеветать, — юноша нарочито надул губы. — А тебе лишь бы за Робером бегать да орехи лузгать, — парировал Жослен. — И вон, повадился бренди брать! Леон… — Неловкая пауза повисла между ними. — Умберто, — поправился Жослен. — Приедет и даст тебе за него по ушам! Угроза вышла вялой, а посему не возымела и половины действия, которое ожидалось. Мордериго открыл рот, чтобы дерзко огрызнуться и потребовать прекратить напоминать ему о гибели предыдущего приора, но в последний момент смолк. — Я иногда его зову по привычке, — вдруг смущенно признался Жослен. — Поворачиваюсь или открываю дверь, а его нет. И хуже даже не это, а то, что его там уже никогда не будет. — Надо же. — Юноша выпрямился на стуле и заговорил, стараясь, чтобы его севший от волнения голос звучал как можно вальяжнее и равнодушнее: — А мне казалось, вы все плевать на него хотели. Подох — и черт с ним. Выпили, разошлись. — Не надо так, Мордре, — Жослен как-то судорожно мотнул головой. — Те, кому он был по-настоящему дорог, всегда будут его помнить. Даже если показывать не будут. Тамплиеру недозволенно киснуть и распускать сопли. Мы должны жить дальше, двигаться вперед. — А если я не хочу дальше? — окрысился юный де Кенуа, и в глазах у него блеснули злые слезы. — Не хочу, и все! Я хочу, как было раньше! Я хочу вернуть его! — Это невозможно, — покачал головой де Вьенн. — Иисус вернул Лазаря, пусть вернет Леона! — Он вытер лицо и пристально уставился в глаза наставника. — Ох, милый мой, если бы все было так просто… Если бы можно было бы с бухты-барахты оживить любого, кого в голову придет, ты бы сейчас сидел не здесь, а в доме своих родителей. — Родителей… — задумчиво повторил Мордериго и полуравнодушно, полузаинтересованно спросил: — Кто они?***
Тем же вопросом задавался и Умберто, который в отчаянии уже начал шарить по стенам. Ему повезло, когда он добрался до книжного шкафа. Там обнаружился дневник, запертый хитрым механизмом — на обложке помещалось колесо с символами в окошках. Видимо, чтобы открыть его, нужно было расположить знаки в нужном порядке, но этот порядок Умберто не знал, а потому сунул дневник под мышку и направился бродить дальше. Поиски вывели его на узкий провал в стене, прикрытый доской. Втянув живот и развернув голову, он протиснулся в проем. Там было так темно, что ему вспомнились жалобы бедного Мордериго, когда тот сетовал, что от яркого солнца полностью слепнет. Провал вывел Умберто в коридор, где он какое-то время постоял на месте, дожидаясь, когда глаза привыкнут к темноте, а потом осторожно пошел вперед, на ощупь. Он видел лишь смутные очертания предметов перед собой, и едва не грохнулся — ступил на прогнившую доску, и нога с треском провалилась, застряв словно в капкане. Сердце бешено заколотилось от страха, и Умберто замер, чтобы перевести дух. Придя в себя, первым делом он попытался осторожно вынуть ногу, опасаясь, что если будет тащить сильнее, то сломает ее. — Черт, шоссы порвал, — ругнулся он, когда с трудом освободился. И осторожно пошел дальше, запоздало жалея, что у него нет ни факела, ни свечи. Попав в подвал, где Кенвуайры некогда хранили вино и пищу, Умберто рассмотрел, что от запасов почти ничего не осталось — все сожрали грызуны. Стеклянные бутылки они, однако, не смогли прогрызть, поэтому кое-что из вин все-таки осталось. Интересно, почему их не тронули мародеры? Но долго рассуждать и искать ответа на этот вопрос у Умберто не было времени. Бродя по подвалу, в какой-то момент он почувствовал через дыру в шоссах прохладу — ветерок дул откуда-то снизу, и понял, что отсюда есть еще один выход — не назад, а вниз и в сторону. Умберто обошел подвал вдоль и поперек, и, измазавшись в зверином дерьме, наконец нашел то, что искал. Он сдвинул ящик с пустыми бутылками и, обнаружив за ними темный провал прохода, скользнул внутрь. Грязь! Боже, какая грязь! Эту часть подвала местами затопило, и Умберто извозил свой белый сюрко. Изгвазданное одеяние для приора недопустимо, и он решил, что обязательно покарает себя за это лишним повторением молитвы и отказом от мяса за обедом. Но его страдания были вознаграждены — он нашел заколоченный ящик с надписью «Morderigo» и принялся его вскрывать.***
— Иди уже, один черт, ничего из тебя не выйдет на сегодня, — махнул рукой Жослен, вдоволь насмотревшись, как юноша картинно вздыхает, откидывается на стуле, постанывает и закатывает глаза. — Но в следующий раз у тебя этот номер не пройдет, недоросль несчастный, ты понял меня? Мордериго тут же оживился и оскалился в какой-то зловещей ухмылке. Он встал из-за стола, скрипнув стулом, и нарочито медленно пошел прочь, то и дело оборачиваясь и показывая зубы в той же полуулыбке. С трудом закрыв за собой тяжелую дверь, юноша озадачился вопросом — чем бы заняться? Конечно, можно пойти помочь братьям, но в дождь на улицу идти не хотелось. Он предпочитал в такую погоду помогать братьям внутри резиденции, потому как провести еще неделю в постели, кашляя и температуря, и терпеть пускание крови и горькие травы ему не улыбалось. Можно поискать Этьена… Не-е-е, этот опять начнет приставать. Потом думай-гадай, где и как избавляться от этих грешных проявлений, которые вызывали уверенные прикосновения брата де Труа. Он, змей такой, всегда прекрасно знал, где погладить, где пощекотать… Вспомнив их последние посиделки, Мордериго улыбнулся. Вроде и приятно, хорошо так становится… волнующе… но вместе с тем и появляется страх, что Этьен что-то скрывает — явно хочет получить от него что-то, но что? Зачем он ложится сверху, зачем лезет губами? Почему это и приятно, и в то же время так пугает? А было б ему лучше или хуже, если б так приставал Робер? Подумав об этом, юный де Кенуа покраснел, смущенно улыбнулся и потер бедро. По крайней мере, представлять, как сеньор прижимается к нему губами, ему уже нравилось. От этих картин, любезно подсунутых воображением, он как-то весь стушевался, почувствовал неловкость и решил, что хочет побыть один. Растерянный, Мордериго направился в свое логово и по привычке забрался на окно. Просто так сидеть было скучно, и он принялся за рисунки. Рука плохо слушалась, сосредоточиться никак не получалось. Несмотря на то, что по стеклу умиротворяющее постукивал дождь, Мордериго не успокаивался, а только продолжал крутиться. Его отвлекало малейшее движение за окном — то пролетит птица, то по крыше пронесется кот… От окна дуло, и Мордериго почувствовал желание очутиться в теплых объятиях. Может, все-таки к Этьену? Ага, сходишь, как же. Да, от него, в отличие от Робера, можно легко получить желаемое, и даже, более того, об этом желаемом легко попросить. Почему так? Почему он не может обрести того, чего хочет, от того, от кого хочет? Почему должен довольствоваться той малостью, что имеет, хоть и не желает иметь? О, он бы с такой радостью отказался от внимания Этьена, нагловатого и навязчивого, если бы получал от сеньора хотя бы половину приставаний брата де Труа. С грустью думая об этом, Мордериго совсем отвлекся от рисунка и уныло уставился в окно. Серый пейзаж, больше похожий на аппликацию из домов. Голые крыши, на которых что-то клюют голуби и бродят коты. Мордериго вдруг остро ощутил желание подняться наверх, посидеть с Захидом на краю крыши, грызя солоноватые семена и плюясь шелухой. Семена эти юный ассасин таскал невесть откуда, говорил, что брал из крепости у своих, но Мордериго подозревал, что негодник просто-напросто воровал их у зазевавшихся торговцев. Захида тоже не хватало. В своем письме, которое Мордериго спрятал в их тайнике, приятель сообщал, что его не будет где-то неделю — он, с отцои и несколькими соратниками отправятся по делам. Что за дела, Захид не сообщил. Без его шалостей и проказ Мордериго чувствовал себя каким-то покинутым и опустевшим — даже Робер при всех своих плюсах никогда не играл с ним в десниц или в крестовый поход, не ездил на речку и не клянчил жареную рыбу у торговцев в обмен на какую-либо маленькую услугу вроде доставки писем. Горностай часто носился с ними, чирикая и повизгивая, хотя вне тайных прогулок обычно шнырял по замку, выискивая мышей, или спал. Так что без питомца и лучшего друга сразу Мордериго де Кенуа чувствовал себя вдвойне несчастным. Вновь вспомнив про зверушку, Мордериго улыбнулся, отвлекся от своих горестей и принялся рисовать питомца. Животное получилось больше похожим на геральдического льва, но юноша остался доволен. Может быть, он даже покажет рисунок Роберу, он еще не решил. Реакция у сеньора была каждый раз разная — мог похвалить, а мог и пожурить за то, что Мордериго вместо уроков всякую срамоту малюет. В отсутствии приора решиться на это казалось куда проще, но одного горностая ему показалось мало, и Мордериго захотел нарисовать что-нибудь, что хотя бы вполовину отражало бы его чувства к Роберу. И он изобразил молодого адмирала, сидящим в саду на скамье, а у его ног себя. Пальцы их рук переплелись, полуспрятанные за какими-то цветами. «Интересно, так он поймет?» — подумал юный де Кенуа. Он уже достал краски и собрался раскрашивать картинку, как вдруг упавшая на лист пергамента тень заставила его недовольно поднять голову. Из-за пасмурной погоды и так было не очень хорошо все видно, так тут еще кто-то закрыл своей фигурой окно… Юноша прищурился, приглядываясь. Мужчина на крыше довольно быстро отошел от окна. Он бродил туда-сюда по кровле и стрелял из лука, очевидно, по мишеням внизу на тренировочной площадке. Мордериго сначала подумал, что ему показалось, но когда молодой человек убрал с лица налипшие мокрые волосы, он убедился, что стрелок и есть… Робер де Сабле! Обожаемый сеньор устроил себе тренировку, невзирая на травму и дождь. Он был одет в одну только рубаху, и оттого Мордериго не признал его сразу. Рубаха просвечивалась, что давало юноше возможность бессовестно пялиться на бледный, мускулистый торс. Робер никогда не был мощным и крепким. Напротив, он всегда казался каким-то излишне тонким, высоким и даже угловатым, как подросток. Но Мордериго нравилось смотреть, как Робер встряхивает потемневшими от влаги волосами, хмурит светлые брови и как его руки, худые и жилистые, уверенно натягивают тетиву. Юноша уставился на него, как завороженный. Ему захотелось протянуть руку и смахнуть капли воды с лица, погладить гладкую грудь… — Черт, — сказал он вполголоса, ощутив, как к месту, в коем, очевидно, исконно верующему и приличному человеку запрещено что-либо чувствовать, приливает кровь. — Нет, нет, нет! — простонал он. — Только не это! Он разрывался между желанием немедленно убежать отсюда, закрыться в келье и попытаться перетерпеть, а в крайнем случае снова себя потрогать, сделать все, чтобы эта пытка закончилась как можно скорее, и остаться, продолжать любоваться адмиралом. «О, Дева Мария, что происходит… Он что, какое-то неземное создание?» — подумал Мордериго и осторожно сжал свой пах. «Почему, почему… Почему это так….» — Он сжал себя сильнее и вдруг в ужасе раскрыл глаза: что он творит, тут же иконы! Покраснев, Мордериго в смеси стыда и легкого страха быстро соскользнул с окна, подскочил к иконам и отвернул их ликом к стене. Конечно, спокойнее было бы вообще убрать их куда-нибудь в сундук или за книги, но на такое он не мог решиться, да и время поджимало. Мордериго едва не упал, второпях забираясь обратно в нишу. Робер еще стоял на крыше, и вымок настолько, что рубашка на нем уже ничего не скрывала. Юный де Кенуа на миг отвлекся на его руку с повязкой, переживая, что тот ее намочит и как-то этим себе навредит, а потом вновь обратился к созерцанию сеньора. Он закрыл глаза и представил, как обнимает его, гладит, слегка пожимает его бедро, как это делал Этьен с ним самим… Он слегка выдохнул, не останавливаясь. В мозгу стучало упрямое, настойчивое «Хочу! Хочу!», лезло понимание, что объятий будет мало, но вот осознание того, чего именно нужно, к нему пока не приходило. Он испытывал странную жажду, утолить которую, казалось, невозможно. «Скорей бы это кончилось… Пусть я опять буду мокрый, пусть… Но я так больше не могу», — мысленно метался Мордериго, то поглядывая на сеньора, то закрывая глаза. Все это время он не переставал себя тискать. Возможно, все бы и закончилось так же легко, как тогда, ночью в палатке, но тут Роберу надоела мокрая рубаха, ибо мешала движениям, и он с трудом стащил ее. Мордериго показалось, что вся кровь разом отхлынула от его разгоряченного тела. Он заскулил, возбужденный и испуганный. Его кожа горела от одного желания прикоснуться к Роберу, а тело изнывало от невозможности это сделать. — Ох, Роб, — прошептал он, чувствуя, как эта безумная жажда отбивает у него последние остатки рассудка. Он прикрыл глаза, откинулся назад, чувствуя лопатками холодные камни, и стал грубо, даже яростно двигать рукой. Тело сеньора и так стояло у него перед глазами, и его дразнила каждая черточка, каждая деталь, которую он видел. Но ему быстро стало и этого мало; он начал представлять, что это сеньор его трогает. В сознании тупо стучало: «Роб! Роб! Роб!», губы пересохли, он весь выгибался и дрожал. А если с ним происходит что-то страшное? Что творится с его телом? Почему именно из-за него, из-за Роба? В жаркие, греховные картины встревало напуганное подсознание, но эти образы, которые он себе воображал, были сильнее. Быстрый взгляд в сторону окна, особенно на его талию и на то место, где выпирают угловатые косточки таза, и Мордериго возбужденно выгибается. — Роб! Роб! — тихо зовет он. Ему уже наплевать, что в зал сейчас может кто-то войти. Его волновало только одно — постыдный финал этого греховного действа, который принесет ему удовольствие и облегчение. Он представлял, что руки, которые ласкают его в неназываемом месте — не его собственные, а Робера. И это пробуждало в нем еще большую силу и страсть, с которой он, стянув брэ, продолжал ублажать себя. Ему нравилось на миг открывать глаза и воображать, что он сжимает эти худые бедра, осторожно проводит рукой по бледной груди, нравилось представлять, что Робер всегда будет с ним рядом, даже после того, как это желанное и немного болезненное удовольствие закончится. — Да, Роб, еще, — бормотал Мордериго. Он полностью отдался своим желаниям и остановился только тогда, когда последняя судорога будто выбила из него полупрозрачную, белесую жидкость. После этого он какое-то время лежал — сам не заметил, как сполз — и тяжело дышал, приходя в себя. Мысли о том, что же он творит, и как это его пугает, пока отступили. Весь взмокший, растерянный, он даже не чувствовал, как камень неприятно холодит лопатки сквозь сюрко и котту. Исподняя рубаха прилипла к мокрой спине, вспотели даже обнаженные бедра, и через какое-то время его начал пронизывать холод. Мордериго задрожал, замерзая, но даже на то, чтобы одеться, у него не было сил. Его слегка мутило, реальность вращалась перед глазами. Он будто снова опьянел, только теперь не от бренди, а от своей страсти. Молодой, горячий дурак Мордериго лежал, полуобнаженный, растрепанный и мокрый от пота и семени, лежал и приходил в себя. Он больше всего сейчас был похож на потерпевшего кораблекрушение, который очухивается где-то на дальних берегах и еще не совсем понимает, что произошло и почему он здесь. «Надо бежать отсюда», — первая мысль. Да, да, бежать, пока никто не застукал его тут в таком виде. Но куда? В келью? Мордериго попытался подняться, но тут же обессилено рухнул обратно. Он чувствовал себя так, будто тело его не слушается. Даже пьяный, он лучше контролировал себя, чем сейчас. Нет, надо уйти. Мордериго кое-как натянул белье и сполз вниз. Шатаясь, он побрел к выходу из зала. Рисунки кое-как запрятал за книги — потом с ними разберется, не до них ему ныне… Он, пошатываясь, все-таки возвращается в келью. Даже если застукают, найдут его там, праздно валяющегося средь бела дня — он так и скажет, так и признается, что ему плохо. Больше всего ему сейчас хотелось упасть в постель, уткнувшись носом в подушку, и полежать, может быть, даже задремать. — Чирик! — сообщил ему что-то горностай. Он дремал на подушке, и юный де Кенуа чудом не придавил его, падая вначале кровать. — Дверь закрой, — зачем-то попросил Мордериго, прекрасно понимая, что сам не закроет. Свет, бьющий из щели, раздражал его, да и холодный воздух неприятно обдувал взмокшее тело. Поборовшись с собой какое-то время, он все-таки поднялся и закрыл дверь кельи. Она издала знакомый звук — дверь как-то странно чавкала всякий раз, когда створка задвигалась или отворялась. Это давало гарантию, что незваный гость не войдет в келью неслышно. Мордериго на всякий случай подергал ручку, потолкал дверь взад-вперед, и, убедившись, что бесшумно ее не открыть, опять упал в кровать, предварительно подвинув горностая. — В туалет — потерпишь, — предупредил он. — Где ты раньше был? Зверек коротко чирикнул в ответ и стал устраиваться, как кошка. Юноша быстро провалился в забытье и, засыпая, сгреб горностая в объятия. Долгое время ему ничего не снилось, а потом привиделся Этьен. — Эх, Мордре, Мордре, — упрекал он, качая головой. — Ты по что меня мурыжишь, а сам еще и за Робером бегаешь? Нехорошо, нехорошо… — Отстань от меня, — возмущался юноша. — Пошел вон! Мне твои подлизывания с самого начала были не нужны, а ты все лез лизаться! Страдай, страдай теперь, змей! — Я его «душа моя», а он мне — «змей»! — Нет, нет, Этьен, уходи, — юноша застонал во сне. — Не буду я с тобой, не хочу к тебе! Воспоминания навалились на него, отражаясь в снах. Этьен в них укладывался сверху и касался губами его так же, как делал это наяву. — Не хочу… Не хочу… мне Роби надо! — бормотал юный де Кенуа и ворочался в постели.