Белый тамплиер

      Нежные, теплые прикосновения кончиков пальцев к коже на тыльной стороне ладони были столь приятны, что не хотелось открывать глаза. Не хотелось просыпаться. Ну или хотя бы давать понять, что ты уже проснулся.       Теплая полоса пробивавшегося из окна солнца приятно грела Мордериго де Кенуа, и ему нравилось лежать под ней. Однако он знал, что долго так не сможет — будет больно.       Надо перевернуться.       Но если дернуться — нежные поглаживания прекратятся. Правда, они через пару мгновений и так прекратились — сильные пальцы сплелись с его.       Интересно, это Робер с ним? Чтобы это проверить, надо было нащупать над указательным и средним пальцем шрам. Но это означало пошевелиться, означало рискнуть и спугнуть дарящего ласку человека. Другая рука, однако, бережно касалась щеки Мордериго костяшками пальцев. Его губы против воли растянулись в улыбке.       — О, ты наконец-то очнулся, — услышал он знакомый надтреснутый баритон Этьена.       Вот же черт!       Мордериго понял, что притворяться нет смысла и попытался изобразить участие и радость встречи. На его удивление, теплая улыбка далась ему легко — какой-то частью сознания он был действительно рад видеть Этьена.       — Что ты тут делаешь? — Юноша попытался сесть.       — Тебя караулю, — Этьен улыбнулся и накрыл свободной ладонью их сплетенные пальцы.       — И долго ты так?       — А, ерунда, — он беспечно мотнул головой. — С того момента, как ты отключился, и до часу следующего дня.       — А ты сам-то спать не хочешь? — съязвил Мордериго.       — Ты как себя чувствуешь? — Этьен тут же перевел тему.       — Я смотрю, тебе уже сказали, что я тебя простил?       Тот заметно смутился и отвел глаза:       — Ну, в-общем-то, да.       — Ах ты змее-е-е-ей, — нарочито наигранно протянул юноша. — И кто это меня сдал?       — Робер сказал, что ты боишься, что я буду переживать из-за того, что ты не простил меня.       — А ты разве не переживал бы? — юноша мстительно сузил глаза.       — Ну, переживал, чего греха таить, — он слегка нервно погладил Мордериго по руке.       — А ты и рад тут ютиться! Змей! А с Робером я еще поговорю… Вот Иуда!       Мордериго изобразил обиду и отвернулся на бок, сдерживая стон — треснутое ребро болело, да и многочисленные ушибы давали о себе знать. Он только сейчас обратил внимание на то, что лежит в лазарете. Отвернувшись, он увидел, что заняты всего несколько коек, и рыцари на них, похоже, спали. Хотя нет, спали не все — один читал Псалтырь. Брат так уютно держал книгу одной рукой, выставив колени и запрокинув голову на подушку, что Мордериго даже позавидовал — он с такого расстояния увидел бы лишь черную муть слившихся воедино слов.       — Мордре, лапонька, — замаслил Этьен, погладив его по плечу. — Ну что же ты?       Он замер, боясь, что юноша развернется, и одновременно желая того. Казалось, Мордериго чувствовал этот страх, а потому поворачиваться не решался. Этьен медленно приподнялся и навис над ним, как тогда, ночью, горя от желания поцеловать приоткрытые губы.       Вспомнив этот эпизод, он едва не покраснел, как влюбленный мальчишка. Только кончики ушей порозовели. Этьен тогда изнемогал от желания, и уже почти поддался ему, уже обжигал дыханием нежную кожу вокруг губ и носа, и только мысль о том, что от этого юноша может проснуться, заставила его с разочарованием отодвинуться. Но грезить он не перестал, и когда заснул, сидя на стуле, пожимая тонкопалую ручонку бедняжки де Кенуа, буквально чувствовал мягкие, еще нетронутые губы на своих.       Этьен застонал во сне, но не проснулся. Все заходило все дальше и дальше. Он видел, как его руки сначала просто ласково гладили чуткое лицо юноши, потом медленно, вкрадчиво отогнули край одеяла, погладили по животу. Этого было мало, и Этьен осторожно просунул ладони под полы сюрко и погладил живот. Ему нравилось, что Мордериго задышал тяжелее, и он только разошелся, стал поглаживать ладонью начавшую напрягаться плоть. Это распалило его, и дальше ему уже снилось, как два обнаженных тела сплелись прямо на этой койке, и как Мордериго обвил его талию белыми, поджарыми ногами.       Сон прервался на том моменте, когда Этьен был готов вот-вот достичь пика запретного удовольствия. Брат де Труа дернулся, вытер пот со лба и огляделся. Все было так же, как и в тот момент, когда он уснул.       Тамплиеры спали на своих койках, и по их позам можно было определить, кто часто ночевал в походах, а кто привык спать на кровати. Первые сжимались комочком, вздымая колени к груди и старались как можно плотнее закутаться в одеяло. Вторые же обычно вытягивались и часто обнимали подушку, лежа на животе. Они уютно посапывали в тепле, и кое-кто из них, получив дозволение, спал в одних брэ. Этьен жадно оглядел обнаженные плечи и спины тех немногих, кто спал лишь в белье, и страстно возжелал, чтобы одним из таких был Мордериго.       Однако юноша неподвижно лежал на спине, больше похожий на мертвеца в гробу, чем на что-то, вызывающее вожделение.       Но тем не менее, это вожделение было. Этьен со смесью стыда и удовлетворения уставился на поднятую палаткой ткань между ног, и покосился на спящего Мордериго уже оценивающим взглядом. Желание наплевать на страхи и залезть на койку, жадно нависнуть, словно волк перед тем, как начать есть умирающую добычу, овладевало им. Легкая, сладострастная боль в промежности дурила его не хуже крепкой выпивки. Ему хотелось творить любую глупость, которая помогла бы ему унять вожделение, и неважно, как бы это выглядело со стороны.       Этьен уже потянулся, намереваясь залезть на койку, но тут опомнился. А ну как заскрипит? Или братья начнут ворочаться или проснуться? Он уже по опыту знал, что это происходит в самый ненужный момент. Стоит ему только запустить руку в брэ (и это после таких-то снов) так его сосед по келье начинал подавать признаки жизни — вертеться, скрипя кроватью, переставал храпеть и дышал так, как дышит только человек, который только что проснулся. Этьен раздраженно замирал и ждал, когда тот засопит опять.       В этот раз нежеланных свидетелей было куда больше, чем один брат, чьи повадки он давно изучил. Он прекрасно подстроился под ритм сна соседа по келье и уже мог предугадывать, через сколько минут Шарль де Анжер снова уснет. Этот рыцарь обладал удивительной способностью — он отключался практически через пару секунд после того, как ложился в постель. Даже если его будили, он что-то недовольно бурчал, и в следующий миг уже храпел. И тогда Этьен уже считал себя вправе заниматься грязными делишками, словно священник, требующий от монашки отдаться ему во имя отпущения грехов. Но здесь он не мог так рисковать — любой из рыцарей мог внезапно проснуться и его застукать, а кроме того, некоторые из них спали так тихо, что было трудно различить их сон от бдения — ритм дыхания практически не менялся. Поэтому ему пришлось разочарованно отодвинуться. Он смог позволить себе только вздыхать, тихо поглаживая бледное лицо.       Через какое-то время он задремал снова, но на сей раз ему ничего не снилось просто потому, что его отчего-то начало тошнить. Желудок неприятно сжался, словно от волнения, и Этьен умирал от желания прилечь на бочок, обвив рукой тазик. Во времена бурной юности это была самая частая поза, в какой его можно было обнаружить утром.       Второй раз его разбудило шевеление под одеялом, на которое он прилег. Он спросонья не понял, что это, и сперва подумал, что это Мордериго воспылал желанием от его присутствия. Этьен резко вздернул голову, с замиранием сердца приподнял одеяло, однако увидел там лишь вытянувшегося горностая, недовольно чирикнувшего в ответ на любопытство рыцаря.       — А, ну да, конечно! Пошел я к черту! — проворчал брат де Труа и вернул одеяло на место, обиженный тем, что его ожидания обманулись. Ворча, он устроился подле Мордериго, как верный пес. На миг поднял глаза — юноша не приходил в себя — и снова уснул.       Его разбудил один из услужающих братьев уже после того, как рассвело, и принес миску с едой, от которой еще поднимался пар. Этьен вяло поел, оставил часть каши для юного де Кенуа, на случай, если он очнется, и стал сонным, недовольным взглядом осматривать лазарет.       Спустя час явился Робер. Он выглядел невыспавшимся и усталым.       — Как он?       — Еще не очнулся, — сказал Этьен, и в его голосе против воли послышались враждебные нотки. Робер молча подошел и провел рукой по мокрому от пота лбу юноши. Брат де Труа следил за его действиями с явным неудовольствием.       — Бедный мальчик, — тихо сказал Робер. Этьен вдруг ощутил укол ревности и чувства несправедливости. Он просидел тут всю ночь, а Робер пришел, поквохтал, да так и уйдет!       — Раз так тоскуешь, посиди-ка с ним, — брат де Труа обиженно поднялся. — А то я сидел, а ты только пококочешь минуты две, и усвистаешь в закат!       Робер присел на освободившееся место с легким недоумением на лице. Этьен направился прочь, изображая обиженную гордость. Он не столько действительно желал передать бдение сеньору, сколько просто хотел поразмять ноги и сбегать помочиться. Только позже он осознал, что этой демонстративной обиде он научился у своего юного объекта вожделения. Прогулявшись, Этьен в нерешительности помялся возле входа в лазарет, но потом все-таки скользнул в дверь и гордо продефилировал к постели Мордериго.       — Все, свободен, — нарочито небрежно сообщил он.       — Этьен, перестань, — Робер смерил его внимательным, слегка укоряющим взглядом. Он заметил сходство реакции брата де Труа с ревностью ныне лежавшего без сознания юноши до того, как его заметил сам подражатель. Поняв, что так просто молодой адмирал не уйдет, Этьен уселся рядом, закинул ногу на ногу и дерзко воззрился на Робера, как обнаглевший школьник. Возникла неловкая пауза.       — Перестань, Этьен, — снова сказал молодой адмирал.       — А что я такого делаю?       — Ты ведешь себя, как Мордериго, когда он видит, что я общаюсь с кем-то, кроме него, — вдруг сказал Робер, и почему-то покраснел.       Этьен тоже устыдился, и неожиданно для себя произнес:       — Меня злит, что он тебя любит больше.       Робер поднял брови:       — Вот как? С чего ты это взял?       — А разве ты не видишь? — Этьен потупился. Мягкий голос сеньора успокаивал его. — Он постоянно только о тебе и говорит. Липнет к тебе… А меня хоть бы раз обнял!       — С ним мы говорили и про тебя, — Робер внимательно посмотрел на него. — Он говорил мне, что на тебя не злится. А раз он нашел в себе силы поверить, что виноват не ты, значит, ты ему дорог.       Этьен улыбнулся и вдруг сказал:       — Знаешь, я понимаю его. Тебя есть за что любить. Ты красивый, умный и всегда умеешь находить нужные слова.       — Да ладно, я просто…       — Нет, послушай. Я знаю, что я для него не на первом месте, но… Ты меня подбадриваешь, хотя я вроде твоего соперника, — он смущенно дернул себя за бороду.       — Почему соперника? — мягко возразил Робер. — Зачем нам воевать? Зачем враждовать? Мы оба ему нужны, и ему будет неприятно, если мы начнем его делить. Лучше просто… подменять друг друга, если кто-то из нас по какой-то причине не может им заняться, когда ему это нужно. Так он не будет страдать и заодно изводить остальных. Ты согласен?       Этьен смущенно улыбнулся:       — Дипломат!.. Согласен.       — Если хочешь, можешь дождаться, когда он очнется, один, — миролюбиво предложил сеньор. Этьен растерянно закивал, и Робер, напоследок погладив Мордериго по руке, вышел из лазарета. Этьен улыбнулся и стал ждать, когда юноша очнется.       Юный де Кенуа пришел в себя спустя пару томительных для Этьена часов. Это сейчас юноша отвернулся и наполовину демонстративно, наполовину вправду обижался.       — Мордре… — Этьен провел рукой по его щеке.       — Подлизываешься, змей, — усмехнулся тот, но беззлобно, скорее ехидно.       Брат де Труа не ответил. Только сидел и улыбался, и даже слегка отодвинулся. Мордериго косился на него, но рассмотреть его реакцию с этого ракурса не получалось, и тогда он не выдержал и с неохотой повернулся, шурша простынями.       — Мордериго, я переживал, — Этьен как-то глуповато улыбнулся.       — Чего переживать? — хрипло сказал юноша и попытался приподняться. — Не первый раз из-за своей крови сознание теряю.       От попытки присесть его виски пронзила боль, он пошатнулся, и брат де Труа вдруг бережно подхватил его, не давая упасть.       — Тише, тише… Куда ты так стремишься? — он усмехнулся.       — Где Марк-Антуан? — убитым голосом спросил Мордериго, пытаясь оглядеть лазарет. Часть его взора была закрыта телом Этьена, отчего видел он только несколько коек.       — Здесь. Рядом.       — Что с ним сделают?       — Еще не решили, — Этьен понизил голос. — Могут скостить вам все как просто потасовку. Но пока он не поправится, о суде над вами обоими не может быть и речи.       — О суде?       — Да. Нет, ты не думай, это не серьезный трибунал… Просто вас рассудят и воздадут каждому по мере греха его.       Что такое трибунал, Мордериго понимал смутно, однако то, что эта вещь куда серьезнее обычных распределений наказания, до него дошло сразу. Юноша замер в поддерживающих объятиях Этьена, обдумывая, что ответить.       — Вот об этом и нужно поговорить, — начал он севшим голосом. — О грехах. Но сначала… — он вывернулся и внимательно посмотрел в оранжевые глаза Этьена. — Я хочу знать, где мой сеньор.       — Я могу сходить за ним. Ты посидишь один?       Юноша молча кивнул. Этьен бережно переложил его на постель и удалился.       Мордериго минуту помедлил, борясь с тошнотой и головной болью, но потом все-таки встал. Ребро нещадно ломило, грудь как-то раздалась, но он все равно поднялся на ноги и подошел к окну. Это далось тяжело — шатаясь, словно пьяный, и потея от напряжения, он медленно переставлял ноги и едва не упал. Его белые пальцы судорожно вцепились в подоконник. Он тяжело дышал и не успел восстановиться даже после того, как Этьен вернулся в компании Робера.       — Я ждал, — прокомментировал он, борясь с мутью, овладевавшей им все сильнее. При взгляде на сеньора он слабо улыбнулся. — Роби.       — Мордре, ты почему встал? — обеспокоенно спросил тот вместо приветствия. Юноша только мрачно усмехнулся — не говорить же, что выглядеть больным и слабым перед адмиралом де Сабле он себе ни за что не позволит.       — Надо выйти, — прохрипел он. — Нельзя, чтобы нас слышали.       — Какое «выйти», ложись! — возмутился Этьен, но Мордериго в этот момент пошатнулся, и теперь настала очередь Робера его ловить.       Юноша почувствовал, как по телу разливается жар — то ли от болезни, то ли оттого, что его обнимает человек, без которого он не мог жить.       — Надо поговорить… С вами двумя. Я давно откладывал… Вернее… Мы все откладывали… А теперь…       — Ты хрипишь, как умирающий, — заметил Этьен и встревоженно потрогал вспотевший лоб.       — Надо уступить, — вздохнул Робер и бережно повел юношу в коридор.       — В смысле «уступить»? — Этьен на миг поотстал от них, возмущаясь, но потом поспешил нагнать и, быстро выцепив стул из-за стола с корешками, порошками и отварами, выволок его из лазарета и быстро поставил у выхода. Робер осторожно опустил на стул юношу и, придерживая, сел рядом.       — Мы слушаем тебя, — сказал он, дождавшись, пока брат де Труа устроится.       — Я убил человека, — медленно сказал он, глядя в пространство. — И я не могу остановиться.       Робер и Этьен внимательно смотрели на него и молчали, даже не переглянулись. Юноша не обращал внимания на их реакцию и просто продолжал:       — Но когда Марк-Антуан напал на меня, я не мог… Я не мог ему ответить. Долго не мог. Пока он не перешел ту границу, когда я уже испугался за свою жизнь… Хотя мне нечего было беречь, кроме… тебя, — он посмотрел в глаза Роберу. — И тебя, — его голубые глаза встретились с оранжевыми.       Он почувствовал, как слезы начинают пощипывать глаза, но сказать было нужно, и он упрямо продолжал:       — Раньше я думал, что никогда не смогу ударить брата ножом, но я это сделал. И я не хочу, чтобы следующими оказались вы. Потому что я разозлился, потому что захотел убить… Я не хочу, чтобы с вами что-то случилось, если вдруг… найдется такой же злодей, как я…       Он замолк и опустил голову.       — Это просто нервы сдают, малыш, все нормально, — начал Этьен. — Ты же знаешь, я тоже… — Робер кинул предупреждающий взгляд, но брат де Труа все равно закончил: — Сорвался.       — Кутенька, я понимаю, что ты пережил. Но это все равно бы случилось, понимаешь? — Робер обнял его. — Все твои страхи наложились один на другой, поэтому ты боишься, что можешь причинить зло мне или Этьену. И я даже могу предположить, почему ты хочешь убивать. — Он крепко прижал к себе юношу, поглаживая по голове. — Потому что не можешь утихомирить праведный гнев. С возрастом ты научишься им управлять, но пока ты еще слишком юн.       Он покачал благодарно улыбнувшегося юношу в объятиях, как ребенка на руках. Этьен смущенно закашлялся.       — И… это… если тебе плохо — ты всегда сможешь поделиться со мной. — Этьен завел руки за спину. Он не знал, как еще поддержать Мордериго, и не просто поддержать — отличиться. Робер ведь уже все сказал…       — Иди сюда, — юный де Кенуа тепло улыбался. Рыцарь сначала медлил, а потом сел на колено, будто на посвящении в звание у короля, и вздрогнул, почувствовав, как худая, мускулистая рука обвила его шею.       — Ты глупый, — сказал Мордериго, втайне радуясь, что сдержался и не стал плакать даже от избытка чувств.       — Это почему? — Этьен усмехнулся ему в плечо.       — Если я буду перечислять, мы тут до вечера просидим, — выдал он, и все трое рассмеялись. Они посидели так еще пару минут и разняли объятия.       — Пойдем, тебе надо лежать, — Робер помог юноше подняться. — Ты очень уж бледный.       — Разве белый может побледнеть? — заметил он, и все трое опять прыснули.       — Ложись, тебе нужно отдохнуть, — мягко сказал Этьен, втайне надеясь, что он останется практически наедине с Мордериго и сможет опять предаваться грязным фантазиям.       — Лежать скучно, — возразил юноша и уже собрался начать протестовать и выторговывать свободу, но Этьен вдруг толкнул его в грудь.       — Ай, больно!       — Извини, не рассчитал.       Робер предупреждающе посмотрел на Этьена.       — С кем из нас ты сейчас хочешь побыть? — спросил он мягко.       — Я хочу погулять, — отдышавшись, юноша медленно сел.       — Ложись, — в голосе Этьена промелькнула угроза.       — Змей!       — Ничего и не змей! Забочусь о тебе, глупом, — возмутился Этьен.       — Забо-о-о-отится он! Забо-о-отится, — зловеще протянул Мордериго и сощурился.       — Не начинай, — предупредил Робер.       — Да я все равно помру — от ран, если погуляю, или от скуки, если буду тут медленно гнить, — начал давить юноша. — Пусть хоть весело будет…       — Кто-то из нас двоих может остаться, — многозначительно сказал сеньор.       — Нет, я в эту игру не играю, — обрубил юноша. — Одного выберешь — второй обидится… Я лучше уж вообще один побуду, ну вас, аспидов. И Жан-Жак еще припрется, будет возмущаться, что покой нарушаем…       — Я знаю, что делать. Этьен, побудь-ка здесь…       Он исчез где-то на полчаса, и принес книжку, завернутую в кожу.       — Это тебе, Мордериго. Займешь свой ум чем-то полезным. Пойдем, Этьен, — он положил руку брату де Труа на спину и подтолкнул, намекая, что нужно выйти.       — Стой… — Этьен закопался в поясной сумке, вынул оттуда платочек и кинул юноше.       — Это что?       — Уголь. Отметь, если что-то не поймешь или захочешь с нами обсудить.       Юноша искренне заулыбался. Жизнь перестала казаться ему такой ужасной и мрачной, как это было минуту назад. Затаив дыхание, он бережно развернул сверток.

***

      Точно так же, волнуясь и едва совладав с дрожащей рукой, в нескольких десятках миль от Мордериго, Умберто де Менье развязал тесемки.       Вот оно. Журнал.       Журнал, который поможет пролить свет на то, что произошло тогда, четырнадцать с лишним лет назад. Он принялся быстро листать, выискивая август–сентябрь 1162-го года. Начало периода он пролистал довольно быстро. Там его не ждало ничего необычного, а вот ближе к концу…       «17 августа 1162 г.       Достопочтимый сир Раймон доставлен ко мне в лазарет, судя по всему, с переломами. Заполняя историю болезни, я спросил у него, какого рода эти переломы. Сир Раймон сообщил мне, что имел неудовольствие попытаться поучить манерам дурно воспитанного рыцаря ордена св. Иоанна. Сей негодяй был довольно груб в обращении, а на просьбы смягчить свой дурной нрав и угрозы, что придется сделать это силой, пустил в ход кулаки. В конечном итоге сир Раймон лежит у меня на повязках и принимает лекарства для восполнения гуморов…»       — Потрясающе, — пробормотал Умберто и стал читать дальше.       «21 августа 1162 г.       Достопочтимая леди Клодин Дюваль, жена Алена Дюваля, просила настойку, которая сняла бы опухоль с ее ушибов. История ее болезни такова: она возвращалась с ведрами воды от колодца, как дорогу ей преградил конный крестоносец в черном одеянии и при белом востром кресте на одеждах. Он и не подумал осадить коня или замедлить его бег, когда увидел женщину. Клодин Дюваль резко отшатнулась, боясь попасть под копыта, но поскользнулась на грязи, отчего и заработала себе ушибы. Прописал ей…»       Умберто не стал дочитывать. Он уже целенаправленно искал упоминание о крестоносце в черном и о женщине из замка Кенвуайр. Следующая запись поразила его своей сумбурностью: почерк плясал, на пергаменте зловещими звездочками остались пятна крови, а стиль уже стал более вольным, будто доктор вел личный дневник.       «23 августа 1162 г.       Ночью меня разбудил мой помощник Дени — прибыл очередной тяжелый больной. Его на руках принес рыцарь из братства св. Иоанна. Тот самый, из-за коего на койки ко мне уже попадало несколько тяжелых и легких больных. Надо сказать, этим он оказывал моей лечебнице услугу, загружая работой, однако человека, что он принес, вряд ли поранил он сам.       Юноша, совсем еще молодой. На вид лет тринадцать. Удар чего-то острого вспорол ему часть лба, бровь и часть щеки. Всю ночь мы с Дени, Сержем и Давидом будем пытаться спасти его глаз….»       — Ничего себе, — пробормотал под нос Умберто. — Так это выходит… Вот значит, откуда он взялся!       «05 сентября 1162 г.       Достопочтимая Мелисса де Мон, супруга сеньора де Кенвуайра, в этот день долго не могла признаться мне, чем вызван ее визит. Наконец она все же собралась с духом и сказала, что погнал ее ко мне щекотливый вопрос, касаемо ее лона. Уже пару, а может, несколько (она сама путалась) дней оно болит, а на мой вопрос, было ли соитие, сначала отвечать не хотела, а потом созналась.       Я повел ее раздеваться….»       На этом месте Умберто пришлось перескочить к самому низу страницы, ибо он до того живо все представил, что уже начал ощущать оживление своей самой греховной части.       «…обнаружил у нее травмы лона изнутри, назначил мазать…»       Умберто чертыхнулся и опять пропустил кусок, ибо воображение настойчиво совало под нос похотливую картину.       «…повеселела слегка, хотя вид у нее был затравленный, и обещала зайти чуть позже. Я думаю, надо сообщить его святейшеству, пусть повелит замужним ограничить ласки…»       Умберто стал листать дальше.       «13 сентября 1162 г.       Мои пациенты жутко напуганы. Черный крестоносец не отходит от безымянного больного с раненым глазом, которого он принес. Он даже сам вызывался помогать протирать ему швы и кормил его с рук. Против этого я не смею возразить, такая помощь всегда похвальна, но остальные пациенты его очень боятся и часто отказываются принимать помощь в его присутствии. Он не реагирует на их страхи и просьбы уйти, и только сидит, обнимая своего раненого или держа его за руку. Он днюет и ночует в лазарете, и люди нервничают, просыпаются от этого жуткого взгляда…»

***

      Умберто продолжал читать, в то время как Мордериго только начал. Ему с трудом давались первые страницы, но он продолжал мучить и себя, и книгу. Иногда он вздымал голову, чтобы отдохнуть, и подумать.       Его первой мыслью было воспоминание о том, как его дразнили в школе за то, что он не смог прочитать ничего из текста на той восковой досочке, что дал священник.       — Кт-то… Евангелие… Г-господня… — запинаясь, он выхватывал отдельные слова.       Возможно, ему было бы намного проще, будь написанное крупнее раз эдак в пять, а то и в десять, но из-за мелких букв, слившихся перед глазами, вместо осознанного текста получалась ахинея. Разумеется, Мордериго получил выволочку «за леность»: священник опрокинул его на скамейку, и юноша долго слушал свист прута у себя за спиной, морщился, когда розги касались кожи, но сдержался и практически не стонал. После урока, будто ему было мало, наглые школяры окружили его и стали тыкать в него пальцами, скандируя:       — Ту-пой! Ту-пой!       — Я не могу читать, но я не тупой!       Какое-то время он из принципа пытался преодолеть расплывающиеся буквы, и Жослен очень гордился, что нерадивый ученик взялся за ум, но результата это не дало — он в упор не видел перегородки у букв вроде «А», «Н» и других, засечки часто сливались у него воедино, и ему казалось, что он читает абракадабру. Увидев, что все без толку, Мордериго потерял интерес к попыткам научиться читать.       Но теперь этот интерес проснулся в нем снова. И не потому, что он хотел кому-то что-то доказать, а прежде всего самому себе.       Его интересовало содержание.       Сначала он испытал разочарование, увидев черную с серебряным обложку с объемными, похожими на барельеф, фигурами святых. Название ему удалось прочитать достаточно легко: «Апокриф. Евангелие св. Иоанна Богослова, сказание об успении Святой Богородицы». Шрифт был для этого достаточно крупный.       — Опять! — скривился Мордериго. Он читал духовные книги так часто, что какие-то отрывки из них знал наизусть, и ничего нового это Евангелие ему бы не принесло. Оно было, да не сочтется сие богохульством, для него такой же скукой, как и просто лежать на койке и плевать в потолок. В конце концов, он был всего лишь отроком. Однако делать что-либо кроме чтения книги он не мог, ибо ничего больше не имел, поэтому открыл ее и не поверил своим глазам.       Под этой обложкой была еще одна, подвязанная на кожаных шнурочках к предыдущей. Она была намного скромнее — без металлических посеребренных вставок, с одной лишь тисненной надписью: «Беовульф». Увидев это, Мордериго коварно заулыбался:       — Ну, Робер, ну, змей…       Он сначала открыл книгу, чтобы полистать страницы: он всегда так начинал знакомиться с рукописями, которые еще никогда не попадали к нему до этого.       Всегда так: сначала — погладить пергамент.       Потом — шелест страниц. Тонкая, очень тонкая кожа, которую так приятно трогать. Вот только… нижний угол страниц обгорел и выглядел теперь, словно дугообразный укус какого-то демона с угольно-черными зубами. Мордериго сжал кодекс и провел пальцем по обрезу, быстро перелистывая страницы.       Пепел.       Кончики пальцев почернели, а хлопья пепла взметнулись вверх от встряхиваний, словно пыль.       Книга упала в огонь или ее пытались сжечь? Надо будет спросить у Робера.       Мордериго наугад открыл манускрипт и понюхал между страницами. Вместо запаха чернил и пергамента он учуял только запах некогда горелой краски и тонкой кожи. Если не принюхиваться, его можно было бы и вовсе не почувствовать.       Но юный де Кенуа не мог не принюхиваться. Страдавший из-за проблем со зрением, он испытывал необходимость изучать мир другими обострившимися чувствами. Поэтому вдобавок к запаху ему нужен был еще и звук. Мордериго прислонил ухо к странице и постучал по ней пальцем. Он по опыту знал, что свежий пергамент намного мягче, особенно если не успел просохнуть. Но нет, этот, кажется, был даже слишком пересушен — возможно, это из-за пламени, что его обожгло.       Удовлетворившись этим своеобразным исследованием, юноша принялся за чтение. Его губы еле слышно зашептали что-то. Пытаясь понять начертанные слова, он то и дело отодвигал книгу, в надежде, что буквы проступят более четко. Это не всегда помогало, и какие-то слова он обводил в кружок углем, который дал Этьен, чтобы потом попросить прочитать слово у него или у Роба. Каждые две страницы он подымал голову, прикрывал глаза и таким образом отдыхал. За это время воспоминания успевали овладеть им, вторгнуться в его разум и начать мучить чувством стыда.       — Ты врешь! Все ты видишь, просто ленишься! — возмущался священник, когда Мордериго признался, что текст просто-напросто расплывается у него перед глазами. — Ну-ка, смотри сюда!       Он постучал указкой по доске, привлекая внимание.       — Здесь что написано?       — К-к-кажется… «да избавит нас от лукавого»…       — Вот! Все ты видишь!       — Я только издалека вижу! — защищался юноша. — И тут крупно!       Но переубедить учителя уже не удавалось. Ярлык дурака приклеился к нему и злил, несмотря на то, что в школу он ходил редко.       — Эй, тупой! — Мордериго вздрагивал, когда комья грязи врезались ему в затылок. Его кулаки бессильно сжимались и разжимались; он трясся, но сделать ничего не мог, ибо задир было несколько, а он один против них бессилен. Брат, который часто сопровождал его во время учебы, следил главным образом за тем, чтобы Мордериго не обнажал головы, а в школьные заварушки предпочитал не вмешиваться. Он безмолвно сидел за дальней партой или же за спиной Мордериго и пихал его сапогом или щеткой на длинной палке, предназначенной для уборки класса, если тот намеревался стянуть капюшон или маску. На взбучку, которую юноша получал от учителя, приставленный брат не реагировал, даже если порку Мордериго получал незаслуженно. Такое тоже бывало, хоть и в разы реже.       Юноша никогда бы не признался, наверное, даже Роберу, но для него слова «тупой» и «врешь! Все ты видишь, просто ленишься!» были куда больнее, чем любая порка. Именно эти слова, а не розги, окончательно отбили у него всякое желание даже пытаться прочесть то, что ему было и без того безразлично. Богоугодные тексты он знал и так, и не видел нужды изучать их глубже и подробнее.       — Нет, этого дурака все равно невозможно научить, — фраза, словно удар топора, окончательно отсекла у Мордериго интерес к чтению и науке в целом. Едва он открывал книгу, на него наваливалась муть страниц, в голове эхом отдавалась ругань наставников, и юноша ощущал прилив такой безнадеги и бессилия, будто из него разом выкачали всю его неуемную энергию и жизнь, и смотреть в книгу становилось невыносимо.       Однако сейчас его никто не гонял из-под палки. Никто не говорил, что он никчемный и глупый. Он был не обязан читать.       Но он читал.       В том куске, что он худо-бедно смог разобрать, не было ни слова о Страстях Господних. Ни слова об апостолах, Деве Марии или ком-то еще. Зато о доблестных воинах и их похождениях было много.       Мордериго не мог дождаться, когда глаза отдохнут, и он сможет начать читать снова. Впервые книга говорит с ним не повелевающе, а на равных, не пытаясь учить или подчинить его. И это опьяняло, дурманило, насколько вообще история может увлекать и пленить человека, который способен распознавать только некоторые слова.       — Этьен, а что значит… — бросил юноша куда-то в сторону, и, не дождавшись ответа, повернулся.       Этьена рядом не было.       Мордериго обвел печальными глазами помещение, будто бы желая еще раз удостовериться, что брата де Труа тут нет. Тамплиеры все так же лежали на своих койках — кто спал, кто принимал лекарства, а кто, как и он, читал, и Этьен не появился после того, как юноша изучил взглядом лазарет и снова посмотрел на то место, где рыцарь обычно сидел. Он опять растерянно оглянулся, как потерявшийся на базаре малыш, и почувствовал себя брошенным. Его рука растерянно погладила теплый бугорок в ногах — горностай свернулся клубком и грел его. От поглаживаний зверек проснулся и что-то затрещал, а потом вылез из-под одеяла, вскарабкался на живот юноши и встал столбиком.       — А ты чего не идешь завтракать? — кисло поинтересовался Мордериго. Не то, чтобы он хотел, чтобы и зверь покинул его, но все-таки уже привык, что тот обычно просыпался сразу после хозяина и уматывал охотиться на мышей. Горностай отозвался ленивым зевком, клацнув зубами. Юный де Кенуа рассеянно погладил его. Горностай зачирикал и все-таки ускакал. Отчаянно желая занять руки, юноша взял кинжал с тумбочки и стал протирать его краем одеяла, глядя в пространство.       Образы.       Образы атаковали его сознание, крутясь там и носясь. Он прочитал всего несколько страниц, даже за вычетом того, что часть слов уходили мимо просто потому, что он их не видел, но этого оказалось достаточно, чтобы в его мыслях начали толпиться полуголые могучие воины, пешие и конные, чудовища и колдуны.       Образы требовали выхода.        Мордериго не удержался, резко открыл книгу и начал рисовать на последней странице, стараясь не смотреть на текст, чтобы случайно не узнать, чем все закончится. Быстрыми штрихами набросав фигуру главного героя, он отстранился, критически осмотрел рисунок и стал добавлять тени. Закончив, он вытер лоб черной от угля рукой, оставив полосу, и стал озираться, выискивая, чем бы ему еще заняться. Читать он уже боялся, потому как ему опять могло захотеться рисовать, а пустого места в книге уже не было.       Мордериго решил слезть с кровати и попробовать побродить.       Едва его ноги коснулись пола, его закачало, начало тошнить. Ребро задергало, но юноша упрямо двинулся вперед.       — Эй! Куда пошел? — окликнул его кто-то из рыцарей. Юноша повернулся, недовольный тем, что ему мешают.       — Из лазарета нельзя выходить, — сказал рыцарь, что читал Псалтырь. Он недовольно поднял глаза от рукописи и со смесью недоумения и возмущения уставился на Мордериго.       — Ты как хочешь, а я не хочу тут один лежать.       — Это лазарет, а не театр, — рыцарь закатил темные глаза. — Здесь лечатся, а не развлекаются.       — Вот и лечись, а мне нужно по делам, — юный де Кенуа вцепился в косяк двери, чтобы не упасть.       — Не вынуждай меня вставать и возвращать тебя на место, — в голосе рыцаря послышались угрожающие нотки.       — Почему я должен тебя слушаться? — юноша окатил его полным презрения взглядом.       — Ты обязан слушаться всякого старшего брата, — тот встряхнул темными волосами.       — Неужели? — глаза Мордериго мстительно сузились. — А ты попробуй останови меня!       И он уверенно поплелся в коридор. Рыцарь захлопнул Псалтырь и отправился вслед за нарушителем спокойствия.       — Вернись, мелкий негодник!       Мордериго проигнорировал зов. Он на миг обернулся и увидел, что раненый брат достаточно быстро настигает его. Надо спрятаться, решил он, но где? И как это сделать, если с треснутым ребром он не сможет согнуться? Да и этот гад все ближе… Мордериго прибавил ходу. Его уже начинало резко тошнить, голова ныла и кружилась, но он упрямо пер куда-то по коридору.       — Да стой ты!       — Нашел дурака!       Злость, копившаяся где-то в груди юноши, начала подыматься коброй, ища выхода. Бросили его тут, решили отделаться от него книгой! Ну уж нет! Он больше не хочет быть один!       Весь взмокший, Мордериго двигался по коридору в одной только исподней рубашке и легких шоссах.       — Остановись, давай поговорим! — в голосе преследователя послышалось отчаяние. На миг юноша замер и обернулся. Он увидел, что рыцарь уже поотстал и еле хромает за ним, то и дело хватаясь за собственную ногу. Мордериго вдруг ощутил жалость и стыд, и позволил храмовнику дойти до него. Тот тяжело дышал и еле стоял на ногах.       — Послушай, белый юноша. Я утром слышал твои разговоры с сеньором и братом… Они заботятся о тебе, поэтому ты в лазарете, лечишься, а не лежишь и гниешь где-нибудь под забором. Так сделай, чтобы их забота не была зря.       Юный де Кенуа внимательно посмотрел в лицо еще незнакомого ему брата, изучая острые черты.       Глаза такие честные-честные… Как же хочется поверить… Сдаться…       — Ты думаешь, я на это поведусь? — хрипло усмехнулся Мордериго. — Ты же обманываешь меня.       — Почему ты так решил?       — Если бы я был им нужен, и они заботились обо мне, кто-нибудь бы обязательно остался.       — Рыцари — не няньки, чтобы день и ночь торчать у твоей постели, — хрипло заметил незнакомый брат. — Они не обязаны целый день тебя развлекать.       — А ты не обязан возвращать меня назад, — Мордериго осклабился. — Но ты же пытаешься вернуть.       — Я восстанавливаю порядок!       — Ты не обязан это делать, — юноша поднял белые брови, но все еще щурился. — Мог бы просто послать кого-нибудь за мной. Но ты пошел сам. Почему?       — Какая тебе разница? — тот убрал с лица волосы, и Мордериго с болью вспомнил, как Робер, нервничая, приглаживал золотистую гриву назад.       — Разница в мотивах, — спокойно отозвался юный де Кенуа. — В том, о ком ты думаешь — обо мне или только о себе. Но ты можешь не отвечать — я прекрасно знаю, что тебя заботит. Только то, что ты видел, как я ухожу, и ничего не сделал, и за это получишь осуждение. И ты знаешь, если бы не твоя нога, я бы продолжил убегать.       Его начала душить злость на всю эту несправедливость. Почему его снова бросили? Они ведь знают, прекрасно знают, что он не может долго читать, что его глаза быстро устают от текста!.. Просто хотели отделаться от него… Мордериго кинул быстрый, тоскливый взгляд на коридор, а потом уже уставший, более измученный — на рыцаря.       — Что ты молчишь? — сварливо спросил тот и нетерпеливо потянул юношу в сторону лазарета.       — Я думаю, — юноша дернулся, но глаза у него были опустошенные.       — Нечего думать, пойдем обратно, — рыцарь мотнул головой.       Мордериго уныло смотрел в пространство и вдруг еле слышно зашелестел:       — Ну приду я, и дальше что? Буду лежать и глазеть в потолок, ожидая заклания? Ради чего?       — Чтобы быть здоровым, — ответил храмовник, слегка сбитый с толку. Но юноша опять погрузился в некий меланхоличный транс, во время которого ему становилось абсолютно плевать на все, а из чувств оставалась только тяжелая, на первый взгляд, пришедшая из ниоткуда тоска, и ему хотелось утонуть в этой серой вате, чтобы больше никого не слышать, ни о чем не переживать.       — Ради чего? — еще раз спросил Мордериго.       — Неужели тебе приятно болеть? — рыцарь закатил глаза.       — Ну, помучаюсь и умру, — юноша устало посмотрел на него. — Все равно никто не пожалеет.       — Не гневи бога, — мужчина сдвинул брови. — Подумай о тех, кто приходил к тебе.       Мордериго помолчал, размышляя и стараясь не обращать внимания на то, что его уже сильно подташнивает.       — Знаешь, я не хочу от них зависеть. Не хочу, чтобы они были нужны мне больше, чем я им.       — Ты сам попросил их обоих уйти, а теперь возмущаешься, что тебя оставили, — незнакомый рыцарь пожал плечами.       — Потому что если бы я выбрал кого-то одного, второй бы обиделся, — сказал Мордериго. «А самое-то противное — что они оба даже не посовещались между собой и не предложили, чтобы кто-то остался», — добавил о мысленно.       — Они все равно не могли бы торчать тут сутками напролет. Это бы мешало Жан-Жаку исполнять свои обязанности, а им самим — свои. Им нужно когда-то молиться, завтракать и помогать ордену. Почему ты не желаешь этого понять?       — Скажи, ты знаешь, что такое семья?       — Да, — кивнул рыцарь, не совсем понимая, к чему клонит Мордериго.       — Они — моя семья. И больше никого нет. Я не пришел из мира, как ты или другие братья. Я изначально был здесь. Всю жизнь провел в стенах замка ордена, — он внимательно посмотрел в черные, бездонные глаза незнакомого брата. — Кроме них у меня никого нет. И я не хочу, чтобы это стало моей погибелью.