Satan's alley

Улицы Дублина были холодны в опускающейся тьме, мрачны, несмотря на время года. Начало моросить, и дождь перебивал даже свет от сотен занавешенных окон серой угрюмой дымкой. Отец О’Молли еще сильнее натянул капюшон, защищаясь от непогоды. Узел в его животе свивался все крепче с каждым мягким цоканием копыт его лошади по грязной улице, свивался, когда он подъезжал все ближе и ближе к пока далеким шпилям собора, а его нервозность все росла без видимой на то причины. «Может быть, это просто из-за погоды», — подумал он про себя. В это время, после Пасхи, когда время посева еще не наступило и солнце еще не скинуло до конца своего зимнего плаща, было так одиноко на уединенных просторах внутренних ирландских земель, где располагался его собственный смиренный приход, омытый штормами серых северных морей. Большинство людей в его уезде были хорошими, богобоязненными христианами, но отец О’Молли давным-давно признал, что многие из народа его матери все еще практикуют язычество, как бы сильно он ни пытался спасти их. И для них это было время, когда они звали его в свои дома — крестить детей, чтобы Маленький народец не выкрал их прямо из колыбелек, благословлять ягнят, народившихся в стадах, и всегда напоминать, что его вера здесь чужда. «Погода», — подумал он, направляя свою кобылу — подарок от прихожан, весьма скрасивший долгое путешествие — через обширную, грязноватую зелень перед собором, поворачивая на узкую улочку позади. К дому настоятеля, где его ждал кардинал. «Прочь от мрачных размышлений. Все, что не так — это погода». Он хотел бы действительно в это верить. Но это чувство, странное смешение тревоги, страха и предвкушения, закипало в нем еще с того момента, как он около трех недель назад получил зов от Кардинала. С того момента, как он читал доставленное гонцом письмо, большая красная печать на котором напоминала ему обо всем том, чего он лишился, уехав в провинцию. «Отец О’Молли, мы имеем для вас задание, снабдить вас которым представилось делом чрезвычайной важности для нашего покровителя, барона Атенрая. Отправляйтесь в Дублин как только сможете, чтобы получить наши распоряжения…» Кардинал был его духовным наставником, когда отец О’Молли был лишь юношей, впервые вступившим в лоно Церкви. Кардинал поддерживал его и указывал путь в смятении, порождаемом его предательскими эмоциями. И именно Кардинал отвечал на его мольбы в своих спокойных, единичных письмах последние восемь лет. Отец О’Молли думал, что тот был вполне удовлетворен, оставляя его в той части пути, как далекое воспоминание, как забытый просчет. И теперь, призванный в Дублин… ради какого-то задания, о котором он не знал ровным счетом ничего… Это наполняло обычного приходского священника ужасом. — Погода, — повторил он себе твердо, и продержался до самых резных дубовых дверей дома настоятеля, оставленных открытыми, словно они приветствовали его. И сгробленный, укрытый капюшоном человек сделал шаг навстречу из-за дверей. Отец О’Молли вздрогнул, увидев темную фигуру, обрамленную слабым, неровным светом масляной лампы, стоящую в узком проходе. Он не был уверен, из-за чего. Не дух ли это какой, подумалось вдруг ему, не призрак ли, блуждающий во тьме холмов?.. И тут капюшон упал, показалась темноволосая голова юноши, и странное чувство внутри отца О’Молли достигло наивысшей точки. Внезапно он понял, что ждало его здесь. Не дух, не призрак — ничего из этого. Нет. Юноша, двадцати или двадцати двух лет отроду, темноволосый и бледный, изящный, с поблескивающими нагловатыми глазами и легкой усмешкой на тонких губах, что тотчас выдавало в нем чистокровного норманнского аристократа. И священник почувствовал, как его сердце заходится в учащенном ритме, как только он взглянул на него. Он был, он… Но это были опасные мысли, давно похороненные, и ему не хотелось вытаскивать их назад. «Время года, Дэвид. Ты будешь дома очень скоро», — напомнил он себе, — «и ты больше не так слаб, как когда-то был». И он снова отбросил это. — Вы — отец О’Молли? — спросил молодой священник, вырывая его из мыслей и приковывая его взглядом темных глаз. Он казался раздраженным, задавая вопрос. — С окрестностей Колрейна? Отец О’Молли встряхнул головой, стараясь сфокусироваться на надменности в голосе, а не на том, как красиво он звучит. — Даже восточнее, мой приход практически в землях сыновей Ниалла… — Кардинал оставил меня дожидаться вас, отец, — продолжил юный брат, не давая отцу О’Молли даже завершить предложение. — Заставил меня ждать целый день. Это встряхнуло отца О’Молли, эти обвинения, но тут он напомнил себе, что он снова во владениях лордов, и эти вещи не такие необычные и грубые, какими они были бы в его маленькой деревеньке. «Цивилизация», — подумал он с усмешкой, и спешился, держась за узду и обдумывая, что он может на это ответить. — Отец? — спросил юноша, в тоне слышалась дерзость. «Спокойно», — сказал он себе, и кивнул в ответ. — Сожалею, что мое позднее прибытие затруднило вас, брат… — Уильям, — ответил молодой человек, поднимаясь, снимая со стола лампу и приглашая священника следовать за ним. — Меня зовут Уильям. От внимания старшего не ускользнуло то, что младший не спросил его имени, но у него не было сил на споры в такой поздний час, так что он решил оставить это как есть. — Здесь есть место, где я могу оставить свою лошадь на этот вечер? — спросил он вместо этого, взъерошивая свои отсыревшие светлые волосы, которые, вместе с его светлыми глазами и мощными костями, выдавали кровь гэлов, тёкшую в его жилах, которую трудно было с чем-то перепутать. — Думаю, она так же устала, как и я… Молодой брат стиснул зубы, словно получил какое-то неприятное задание, но протянул руку: — Я отведу ее в конюшни, отец. Кардинал требовал, чтобы вы направились прямо к нему. Отец О’Молли кивнул снова и передал поводья. — Если они могут дать ей немного овса, я буду всецело благодарен конюху, — он сбросил свой капюшон, тяжелый от пропитавшей его воды, и сложил руки в широких рукавах рясы на груди. — Это был тяжелый путь с севера, и гораздо более дальний, чем я ожидал. — Конечно, — резко ответил молодой человек, не двигаясь к конюшням и не выражая ни тени уважения. Это было грубо и непочтительно, но если этот молодой человек был благородных кровей, то наверняка считал, что он вправе дерзить. Отец О’Молли понял, что эта резкая фраза — единственное, чего он дождется от юноши этим вечером, так что кивнул и поблагодарил его, услышал тихое ржание его лошади, когда юноша уводил ее, и поспешил в здание, в покои его старого наставника. Не зная, чего ожидать. Жилище Кардинала было точно таким же, как он его запомнил: безмятежность, создаваемая теплым серым камнем и мерцающим пламенем свечей, комнаты едва обставлены и не украшены, огонь, зажжённый еще днем, медленно пляшет на остатках дров в камине. В комнате было прохладно, но нельзя было сказать, что совсем неуютно. Так обычно для Кардинала, который, видимо, не носил власяницу под своими богатыми одеяниями. Однако он до сих пор не показался. — Отец Дэвид! — радостно воскликнула фигура в темной рясе, поднявшаяся со стула возле двери и распахнувшая объятия. — Брат, сколько же времени прошло! — Колум, — ответил отец О’Молли, почему-то нервно, тотчас узнав своего старого друга, что был в юности таким же заплутавшим мальчишкой, которого Кардинал взял под свое крыло. Они росли вместе, и этот человек, на самом деле, был одной из причин, почему отец О’Молли покинул это место. Сила тех чувств, что когда-то завладели им… но сейчас все они в прошлом, подумал он с облегчением, ни одно из тех неуместных желаний не накатило на него, когда второй служитель обнял его. — Я рад тебя видеть. — Как же долго, брат мой. Наверное, уже пятнадцать лет прошло! — Уже почти шестнадцать, — мягко поправил отец О’Молли. — Шестнадцать лет. И даже без единого письма… — Если бы я мог купить пергамент, я непременно написал бы. — Ах, да, ты же живешь в нужде, как наш Господь завещал нам, там, на диком севере, — беззлобно проворчал давний товарищ, и печаль промелькнула на его лице. — Я никогда не понимал, зачем Кардинал отправил тебя туда. Отец О’Молли попытался улыбнуться в ответ, чтобы скрыть свою нарастающую тревогу. Он никогда не думал, что Колум не знает, почему его отправили туда, хоть они и ни разу не говорили об этом. Шестнадцать лет без света цивилизованного мира — это долгий промежуток времени, но недостаточно долгий, чтобы вымыть болезнь из его души. Он все еще не понимал, почему Кардинал был так щедр, что дал ему возможность лишь отправиться в ссылку. Если бы он хоть малейшим намеком дал понять, что на самом деле таится в его сердце, даже сейчас… — Почему же он позвал меня назад? — Из-за какого-то задания, которое он хочет тебе дать. Одно аристократское отродье, что недавно приняло постриг, уже ломает обеты твердой рукой, — отец Колум понизил голос. — Ходят слухи о скандале, который тянется за ним аж от Бирмингемской усадьбы в Лондоне. Подозреваю, что его семья зашвырнула его сюда чтобы избавиться от него, но это все только… — Колум, сын мой, — послышался знакомый старческий голос, эхом отражающийся в комнатах. — Неужели Дэвид наконец приехал? — Кардинал был очень болен последние несколько месяцев. Я ухаживал за ним, но доктора сказали, что надежда слаба, — прошептал Колум, и ответил громче. — Да, отец, он здесь. — Сын мой, подойди ближе, чтобы я мог на тебя посмотреть. Мои глаза уже совсем не те, чем прежде. Колум снова быстро обнял его, улыбнулся и проскользнул в комнату. Оставшись в одиночестве, отец О’Молли приблизился к тому, что, как ему показалось с первого взгляда, было только кипой мехов на софе возле очага, не заслуживающей внимания, не смотря на то, что она явно выделялась на фоне всего остального. Однако под этими мехами лежал мужчина, чье лицо, которое только и виднелось из-под них, выглядело истощенным и болезненным, но глаза его напоминали ярко сияющее пламя. — Отец, — благоговейно сказал отец О’Молли, и преклонился, чтобы поцеловать его руку. — Дорогой Дэвид, сын мой, — произнес такой знакомый голос, в котором долгая болезнь оставила лишь тень эмоций. — Подойди, подойди. Присядь. Отец О’Молли опустился на стул рядом, пытаясь не глазеть, внезапно опечаленный тем, как плохо выглядит старый Кардинал. — Отец, я так рад снова вас видеть, — искренне сказал он. — Как и я тебя, — ответил старый священник, кивая. — Но полно, полно, сын мой, сейчас не время говорить любезности. Боюсь, я и так не сплю уже дольше, чем мне следовало бы, — мужчина улыбнулся. Отец О’Молли улыбнулся в ответ и кивнул: — Конечно, отец. Я слышал, у вас для меня задание… — Верно, — сказал старый Кардинал и положил руку на его плечо. — То, для которого ты идеально подходишь. Молодой священник, воспитание которого я хотел бы доверить тебе. — Мне? — сказал он, не в состоянии скрыть удивление, и мысли его понеслись. Вызван в Дублин для такого задания? Учить юношу? Учить чему? Для чего? И его сердце забилось сильнее, когда он вспомнил юношу во дворе, свою реакцию на него, эти старые желания. Все, что он так сильно старался оставить позади, было брошено прямо перед ним. Не может быть Господь так жесток… — Почему мне, Ваша светлость? — Я всегда очень высоко ценил тебя, мой дорогой Дэвид, — продолжил Кардинал. — И твой приход прекрасно подходит для этой задачи. Он самый дальний, почти на границе с гаэльскими землями, и я понимаю это. Как этот северный край принял тебя? — Жизнь там тяжела, — честно ответил он, пытаясь найти повод, какой-нибудь хороший повод, чтобы отказаться. — Не думаю, что она подойдет молодому человеку из города. — Он должен познать лишения, как служить другим, почему окружающие заслуживают того, чтобы им служили, — спокойно ответил Кардинал. — Я думаю, твой приход на северном побережье научит его этому. — Вы хотите, чтобы я научил его смирению пред Господом, — кивнул отец О’Молли, а затем улыбнулся, — и как убирать дерьмо за своей лошадью. — Могу заметить, что твое остроумие не притупилось, — старый наставник улыбнулся, затем начал смеяться, а потом закашлялся, словно веселье сдавило ему грудь. Отец О’Молли наклонился к нему, поддерживая его за спину, и прижал платок с небольшого прикроватного столика к его рту. Когда приступ кончился, глаза Кардинала заволокло слезами, а на платке остались следы крови. — Отец, — беспомощно пробормотал священник, уставившись на платок. Наставник лишь мотнул головой и жестом попросил воды. Отец О’Молли положил платок обратно и взял в руки чашку, оглушенный отчаянием от вида того, как тяжело болен Кардинал. Тот сделал несколько глотков и передал чашку назад, качая головой. — Ничего страшного, сын мой. Доктора с их пиявками и отварами не помогут перенести эту зиму, но это не имеет значения. — Не имеет значения? Отец, а как же… Высохшая рука старика, такая слабая, а ведь раньше она всегда была сильной, тронула его голову. — Моя жизнь утечет от меня к Господу так же, как вода течет по реке обратно в море. Не о чем здесь горевать. Я ни о чем не сожалею. Отец О’Молли попытался утихомирить свои чувства. Расслабившись, он пересел на край ложа Кардинала, смятенный. — Но, отец, остаются же люди, которые нуждаются в вас… — Есть и другие хорошие священники, готовые перенять служение Господу, — ответил Кардинал, подтягивая одеяло чуть выше. — И я думаю, ты один из них, Дэвид. Я всегда знал, что ты особенный, я понял это еще тогда, когда нашел тебя среди развалин твоей деревни, когда ты был совсем юнцом. Господь пощадил тебя не просто так. Отец О’Молли закрыл глаза, и воспоминания нахлынули на него: облава, смерть окружает его, его мать прячет его в корзине в кладовой, и он остается там почти на весь день, пока человек с добрыми глазами не находит его и не шепчет на его языке, что все будет хорошо… — Отец, — сказал он, протягивая свою руку к руке Кардинала и сжимая ее настолько сильно, насколько он осмелился, не выпуская, пока говорил то, что должен был, — вы не можете дать мне это поручение. Вы знаете об этих искушениях, какими я страдал. Если я не справлюсь с этим юношей, если я предам ваше доверие… Я никогда себя не прощу, — последнюю фразу он прошептал с нарастающим стыдом. На минуту Кардинал замолчал, и единственным звуком, оставшимся в комнате, был треск умирающего огня в очаге, а затем… Кардинал снова засмеялся. — Ох, сын мой, разве ты не понимаешь? Это то, почему я доверяю тебе этого юношу. В своей жизни ты преодолел многое, покорил свои искушения и желания, вверяя себя в руки Господа. Ты послужишь ему примером этого. — Но отец… — Посмотри на меня, Дэвид, — мягко сказал старый священник, обращаясь к нему по его христианскому имени, которое сам же ему и дал, и сжал его руку. — Посмотри. Отец О’Молли, сгорая от стыда, только едва поднял глаза, желая, чтобы пол под ним провалился. Как же сильна была его любовь, когда он смотрел на лицо своего старого наставника… — Ты не разочаруешь меня, — сказал он уверенно, и как же много силы было в его угасающем голосе. — Я буду молиться за тебя каждый день, как и молился, когда ты покинул аз. Ты не будешь одинок. Отец О’Молли уронил голову, чувствуя слишком много всего сразу, слишком много, чтобы облечь это в слова. — Отец… Сухая рука коснулась его головы снова. — Ты возьмёшь его с собой завтра. Я говорю это тебе как Кардинал. Ты согласен? — Завтра? — переспросил он, изумленный. — Но ведь я только приехал. Я так долго ждал встречи. И раз вы так больны, я бы мог остаться на пару недель или около того, чтобы мы могли… — Завтра, — подтвердил его наставник с серьезной улыбкой. Это была улыбка, которая значила, что разговор окончен и возражения больше не принимаются, и отец О’Молли сделал то, что должен был — склонил голову, поцеловал кольцо Кардинала и вышел из покоев, ощущая тяжесть в груди. Не было никакого спасения от утягивающих его волн эмоций, никакого облегчения, и ему казалось, что это его прикончит. Юный монах ждал за дверями вместе с отцом Колумом, когда отец О’Молли снова возник в полумраке коридоре, с тенью страха в его глазах. Колум посмотрел на него, и священник понял, что это тот самый юноша, который должен ехать с ним. Он понадеялся, что это объясняло его прошлое отношение. — Я покажу вам вашу комнату, отец, — сказал Уильям, который теперь казался меньше, чем тогда во дворе. — И, отец… Кардинал сказал вам… — Мы уезжаем утром, — прервал его отец О’Молли. — Я надеюсь, ты готов к путешествию. Брат ничего не ответил, и священник так же не заговорил со своим новым воспитанником, лишь едва кивнул старому другу, стараясь не думать ни о чем другом. Он тяжело опустился на кровать, пальцами нащупывая четки на ремне, нуждаясь в успокоительном касании гладких бусин. Священник вспыхнул от стыда, думая о тех нечестивых мыслях о том юноше, прекрасном, которого Кардинал, едва ли не на смертном одре и так полагающийся на него, доверил ему. «Эти мысли, о которых ты говоришь», — прошептал Кардинал в его голове, словно опять пугая того молодого семинариста, сознающегося в своих непрошеных желаниях, — «ты собираешься претворять в жизнь?» Отец О’Молли заставил себя успокоиться, нашарив увесистые четки на ремне, и вспомнил, что говорил тогда: «Я хочу быть таким, каким хочет видеть меня Господь, отец», — и то, что Кардинал ответил. — «Тогда молись о том, чтобы Он избавил тебя от этого греховного шепота Люцифера, и не уделяй им внимания». Он пытался тогда, и пытался сейчас, прижав четки к губам в благоговении. Быть может, это только испытание, понял он, испытание его веры и убеждений после долгих лет добровольного одиночества на северном побережье. И его вера и убеждения лишь выросли за эти годы… Он не допустит тех же ошибок снова, не допустит этих мыслей, раздумий, представлений и надежд… Не допустит. Он должен пройти сквозь это. Бог даст ему сил похоронить эти вещи навсегда, как и должно быть. Крутя между пальцами первую бусину четок, с молитвой Господу на устах, отец О’Молли опустился на колени на холодный камень пола. Ему пришлось повторить это дважды, прежде чем его душа достаточно успокоилась, чтобы он мог уснуть.