Горький дым

      Питерская зима продолжала владычествовать над своим любимым городом. Снег парил, наполняя сугробы, ледышки замерзали, а мы коченели. Но слезать нельзя. Мало ли, Стас со своей бандой ещё внизу. Да и как мы слезем-то… — А в больничку всё же надо сгонять, — сказал я поучительно. — Ага, но теперь только с тобой, — посмеялся в ответ Вадя. — Тебе мама не говорила, что спорить со старшими нельзя? — намекая на то, что я старше этого придурка на два месяца, сказал я. — Мама мне десять лет ничего не говорила, — усмехнулся, а потом как-то погрустнел парень. Зря я это начал… — Кстати, — как-будто что-то резко вспомнил Вадя. — Что? — я взглянул на него, а этот придурок начал стягивать куртку, — Э! Совсем офонарел!!! — Да погодь, — Вадик достаёт из кармана пачку сигарет. В этот момент я офонарел от жизни. — С…Ч… Эй!!! — крикнул я в панике. Я был так напуган, что аж на месте подскочил. — Да не сцы, они легкие, я не в затяг…- Усмехнулся парень и стал бить по карманам — видимо в поисках зажигалки, — Будешь? — Он протянул мне открытую пачку. — Н.нет, — дрожа от холода и недоумения произнес я и сел обратно. — Ага, значит бухать со мной ты за одну компанию, а вот курить нет? — смеялся парень. Он понимал, что я немного напуган и старался перевести всё в шутку, смягчить ситуацию, чтобы я быстрее с этим свыкся. — Типо того, — я осторожно смотрел на Вадика. Он сидел с сигаретой во рту. Он пошарил по карманам и достал зажигалку. Долго не мог поджечь помятую и потрепанную сигарету, но когда поджег, я аж вздрогнул от того, как легко и просто он втягивает воздух через неё, а потом выдыхает дым. Горький дым.       Я как-будто уже не знал этого человека, эту его сторону. Он сидел спокойно, обнимая одной рукой свои колени, а другой держа сигарету. Он смотрел на то на неё, то на дым, с тем невиданным спокойствием, с которым мой Вадик был несовместим. Он делал всё медленно, наслаждаясь каждым вздохом. Всем своим видом парень показывал мне, что это не страшно, что всё нормально и он жив, просто от этого уже никуда не деться. Так отчаянно он делал последние затяжки. Так же, как это когда-то делал дядя Костя, когда приходил уставший после работы и стоял на балконе, смотря в темноту Питера.       Я не мог не морщиться и кашлять, хотя сильно себя сдерживал. Не то, чтобы этот запах был настолько мне противен, просто он напоминал мне о том, как курить Стасик. Этот монстр, чудовище, урод. Всё, что связано с этим ублюдком я отвергал, ненавидел и всего этого я боялся. Курение было неотъемлемой частью его имиджа. — - Я не привык… — почти по слогам сказал я с кислой миной. Почему внутри всё так болезненно сжимается? Будто я снова попал в ту первую ночь в Питере. Будто снова всё, что было во мне светлого и хорошего становиться черным и мрачным. Будто я умираю.       Чёрт, почему так больно-то? Больнее, чем побои Стасика! Ничего же не произошло, совсем ничего… Только, болит то, чего раньше не было, или было когда-то давно, но исчезло. Кажется, у меня болит душа. — Привыкнешь, — как-то неестественно твердо и грубо сказал Вадик. Ему, видимо не лучше, раз он даже шутить перестал, — Мы ко всему привыкаем. К хорошему, плохому — без разницы. Мы привыкаем терять, бояться, прятаться, пить, курить и этому списку нет конца. Мы настолько уже привыкли, что не различаем хорошего и плохого. Так почему бы не привыкнуть к чему-то, что помогает справляться с трудностями? — он повертел в руках сигарету. — А…- а хотя какой уже смысл? Зачем спрашивать «когда», «зачем» и «почему»? Это всё уже неважно. Вадик курит — это факт. Это то, с чем я могу только смириться, нравится мне это или нет.       Просто смириться… Плевать на моё мнение, плевать на мои слова, плевать даже на меня! Кто человек без мнения? Просто существо. Просто существо без стержня, без характера. Ничтожество.       Вот и я — всего лишь ничтожество. А ведь Стасик сразу это понял! Он знал меня, видел насквозь всю мою тщедушную натуру. У меня не было страха, но он заставил меня бояться, задавил, уничтожил.       Я хотел стать художником, а стал питерским ничтожеством, очередной игрушкой Стасика, сломанной и больной.       Вадик сидел молча и не трогал меня. У него были свои мысли, свои огорчения и разочарования. Нам нечем гордиться. Он шарился по карманам куртки, складывая полупустую пачку то в один карман, то в другой. Тихо что-то говорил, потом тяжело вздыхал и замолкал. Вдруг он затих настолько, что я даже встрепенулся от окружающей меня тишины. Он сидел с конвертом в руках. — Что это? — я не сразу заметил эту бумажку, но, кажется, Вадик давно её достал из куртки, так как она прилично намокла от снега. — Сам не знаю, — он смотрел на этот листок как-то зло, даже с презрением, будто вспоминал что-то ужасное, затем гнев спал и осталась усталось. Я мог прочитать слова в его глазах: «ничтожество», «слабость», «плен». — Я, наверное, уже спускаться буду, — я начал подниматься со своего места — думаю, мне стоит оставить его одного, наедине со своими мыслями.       Я тихо встал, надеясь, что, когда Вадик остынет, он сможет подняться и не замерзнет до смерти. И ещё вернётся из своих мрачных дум и станет привычным Вадиком. Я прошел мимо него, тогда он остановил меня рукой. — На, выкини по пути, — он протянул мне листок полусырой бумажки, доставая ещё одну сигарету. — Зачем? — я протянул руку и задал тупой вопрос. И так ясно, что его бесит эта вещь, что он хочет от неё избавиться и уничтожить, что она напоминает ему что-то ужасное, но… У меня в голове появилась шальная мысль. Вдруг это что-то важное? Письмо его матери или первый конверт с деньгами с подработки? Да, это ужасные и тяжелые воспоминания, но они тем и ценны, что вот, всё прошло. Не знаю, но я сердцем чувствовал, что нельзя это выкидывать. — Тогда я его сожгу, — он всунул мне в протянутую руку свою сигарету и снова достал зажигалку. Вадик перехватил письмо, держа его за кончик и стал чиркать зажигалкой. Подул ветер, и я почувствовал запах бензина. Когда маленький огонёк всё-таки появился и начал немного опалить бумагу, я не выдержал и выхватил письмо из его рук, прихватив заодно и зажигалку — ало ли что этот дурень спалит. — Дай сюда, — я быстро потушил немного подпаленный уголок конверта и стал идти к выходу с крыши, причитая, — Ещё ведь себя подожжешь, пиротехник гребаный.       Даже сквозь питерскую метель я слышал его смешок. Я еле смог открыть эту дверь, ведущую на чердак. Оставив проход открытым для своего подбитого товарища, я спустился в подъезд. — Желел бы потом ведь, — эти слова разнеслись по лестнице, когда я спускаясь, смотрел на злосчастный конверт. Я держал его в руках, переворачивал всячески и пытался понять — откуда? Но ответа не было.       Я вышел на улицу и, морщась от холода, спрятал письмо в карман. Хочу домой. Я не сильно осознавал где именно нахожусь, но надеялся, что не очень далеко от дома.       Когда я вышел со двора того дома, периодически оглядываясь на крышу, то увидел знакомый дом. Элен. В окнах её квартиры не горел свет — оно и понятно, день всё-таки, ещё светло. У меня была дурацкая мысль зайти к ней — я даже подошёл к подъезду, чтобы позвонить — но потом подумал, что если там Стасик? После этого эта замечательная на первый взгляд идея исчезла и я, дрожа от холода, поплелся в общагу. Я решил пройти через парк, чтобы срезать дорогу и выйти как раз к заднему двору общежития.       Ветер был неслабый и меня чуть ли не сносило с дороги. Я сопротивлялся как мог и медленно коченел. Без шапки и шарфа было холодно, да и куртка была тонюсенькая. Я жмурился и стискивал кулаки в карманах. Я почувствовал, как мнется бумага и что-то ещё. Я аккуратно вытащил руку и увидел сигарету. Ту самую, которую всунул мне Вадик, когда собирался сжечь письмо. Ладно, пусть валяется, потом выкину.       Я дошёл до общаги. Еле поднимая несгибающиеся от холода ноги, я поднялся к себе. — Ну наконец-то, — я с силой толкнул дверь и ввалился в комнату. Я мечтал о хоть каком-то тепло, которое дарило мне тонкое одеяло на старой кровати, мечтал о сбитой и неудобной подушке, которая в моей голове представлялась самым мягким облаком в мире, мечтал о таких желанных семнадцати градусах. Но меня ждало разочарование.       Когда дверь поддалась моему напору и я упал на холодный пол, я почувствовал холод, будто я на улице. — Что за… — Я поднялся на локтях и потерял дар речи. Окно, оно было открыто. Ну ладно с этими старыми ставнями, но что меня напугало больше всего — это снег. Снег! В моей комнате! Это сугробы! — Ну конечно… Отдохну я…       Кряхтя и причитая, стараясь не плакать от своего положения и боли, я стал сгребать снег руками и выкидывать его в распахнутое окно. Спустя пару минут я снова окоченел, но впридачу к этому, мои руки отмерзли. Они были даже не красные — фиолетово-синие. Вскоре снег стал для меня не холодной и замерзшей водой, а настоящим огнем, который сильно жег руки ледяным пламенем.       Чтобы хоть немного начать чувствовать мои страшно длинные пальцы, я спрятал руки под одеяло и скорчился от боли. Было ужасно двигать руками, а если к этому прибавить ещё и полное отморожение и побои, то появляется вопрос: какого черта я ещё жив?!        Спустя минут десять руки начали отогреваться и я почувствовал, как по ним течет кровь. И мне стало ещё больнее. Я решил забить на остатки сугробов и полностью залезть под одеяло, чтобы согреться.       И мне стало ещё больнее. Я решил забить на остатки сугробов и полностью залезть под одеяло, чтобы согреться.       Я стал засыпать, не чувствуя головную боль и, свернувшись калачиком, смог уйти от всего пережитого ужаса в себя и свои сны. С тех пор, как я начал встречаться с Элис, мне стали сниться сны, причем очень даже приятные. В них уже не было Стаса, монстров и ужаса. В них была она. Но сегодня что-то пошло не так.       Мне стала представляться наша последняя прогулка: мы шли вместе, держась за руки и много болтали. Она отпустила мою руку, чтобы сделать снежок. Потом она запустила его в меня, когда я отвернулся, и начала смеяться. Этот смех таким ярким теплом отразился во мне, что сердце чуть не остановилось. Я обернулся, начал в шутку ругаться. Она всё ещё улыбалась, подошла ко мне и поцеловала. Хоть этого и не было в реальности, но касание губ были довольно ощутимы. Потом мы, как это и было, упали в снег — она специально подкосила ноги и потянула меня за собой. Я тонул в сугробе, её объятьях и боли.       Резко всё будто переменилось: я стал чувствовать только холод. Уже не было рядом Элен — она испарилась. Меня окружал лишь снег, противный, жесткий и холодный снег. Он забивался в куртку, окутывал меня всего, а я будто глубже и глубже оказывался в нем. Меня топили в снегу. Я чувствовал давление сверху, как меня заталкивают, как бьют. Мне было очень больно, я не мог открыть глаз или закричать. Я ёжился как мог, пока не почувствовал тепло на руках. Только я подумал, что вот она, моя спасительница, держит меня за руки и сейчас выдернет из этого ужаса, как я открыл глаза и увидел кровь. По моим худым и практически синим пальцам текла алая, горячая кровь, которая быстро остывала. Я открыл рот, чтобы закричать, но снег быстро заполнил его и я начал задыхаться.       В холодном поту я открываю свои глаза и не верю происходящему. Я подскакиваю на месте. Сердце бешено бьется, а меня всего трясет. Я широко раскрыл глаза и начал глотать ртом воздух. Медленно оглядываясь, ко мне начал возвращаться разум и осознание всего. Я взялся рукой за горло, чтобы удостовериться, что всё в порядке. Меня ничто не душило, ничто не мешало дышать., но я почувствовал какую-то сырость. Я отнял руку и увидел кровь.       Я испугался, что всё ещё сплю, но, когда помотал головой, то увидел на полу подтаявший кусок снега, который был немного окраплен. Я поднялся и протянул к нему руки. Меня что-то укололо. Когда я разгреб его, то увидел осколок. Только сейчас до меня дошло, что окна не были раскрыты: что-то или кто-то разбило оконные ставни и стёкла рассыпались по полу, потом их запорошило снегом. На сколько же я был бессилен, что не заметил осколков?       Я аккуратно поднялся, осматривая комнату. Кровь была почти на каждом сугробе или луже. Я подошел ближе к окну и внимательно посмотрел на ставни. И вправду: в рамах ещё оставались какие-то осколки стекла, которые раньше были хоть какой-то преградой на пути метели в мой дом. Я скинул с подоконника оставшийся снег и поморщился. Теперь на нем остались следы крови. Но это меня не остановило и я всё равно сел на этот подоконник. Я посмотрел вниз.       Увидев крышу черного входа, ко мне в голову нагрянули воспоминания о том, как я лежал там, пока вокруг ходила банда Стасика. Я огляделся ещё раз и понял, что мой маршрут с тех пор не забыт: были следы. Хоть питерская вьюга и пыталась скрыть признаки незаконного проникновения, но есть то, что я замечу: где-то гвоздь погнут в другую сторону, где-то вмятина осталась, а где-то не хватает какого-нибудь кирпичика или досочки. Мда… Либо Валя, либо…       Хотя тут думать не нужно. Как я ни пытался отогнать от себя плохие мысли, но всё было очевидно: ко мне в комнату пытался или всё же проникнул Стас. Вадя зачастил ко мне, да и что греха таить — я сам в последнее время больше ошиваюсь либо у Элен, либо у дяди Кости. Ночи стали настолько холодными, что в этой угрюмой комнатушке они становились ещё и невыносимыми, зато под тёплым одеялом с любимой девушкой они преобретали невероятный хорактер. Ну, а когда дома был Стасик мне ничего не оставалось, как идти к дяде Косте и просится перекантоваться, так как после нескольких теплых и уютных ночей в отаплеемой хатке мне было уже некомфортно здесь. Я стал неженкой. Хотя, говоря это сейчас и смотря на мои руки, сложно в это поверить. Почти на этих же основаниях сюда перестал приходить и Вадя — меня нет, дома тепло, так зачем приходить в холодную и сырую комнату в общаге, если у тебя и так есть место, где тебя ждут и любят?       Вот и я думаю, что я здесь забыл, когда где-то там меня ждет моя Э…       Я вздрогнул. Резко меня обдало током от воспоминаний сна. Снова стало страшно, что я могу её потерять. Но нет, она со мной, всегда со мной. Она меня любит и не исчезнет, а сон — просто кошмар. От этих мыслей стало теплее на душе и я спрыгнул с подоконника. Что-то хрустнуло в кармане. Я пошарился и достал письмо. То самое, которое Вадя хотел сжечь.       Я провел пальцем по опаленному уголку. Такой жесткий и немного коричневый. Что в нём такого, от чего этот парень хотел избавиться. Просто помятый конверт…       Я упал на кровать, вытянув перед собой руки с письмом. Конечно, он хотел сжечь не его, а содержимое. Но так не избавиться от воспоминаний или обид. Нельзя просто сжечь и забыть. Или он не хотел о чём-то узнать? Может, в нём то, о чем парень не желает знать? Тогда ему придётся находиться в неведении, а что ещё хуже — окутывать себя собственным обманом. Нет уж, лучше горькая правда, чем сладкая ложь, так ведь?       Я повертел письмо в руках, не решаясь открыть Не хочу быть свидетелем чужих тайн или секретов. Но оно ему не нужно, он хотел его выкинуть. Так что плохого будет в том, что я просто возьму и прочту его? Может там что-то важное!       Опасаясь, что у меня в голове возникнут новые сомнения, которые не дадут мне открыть этот злосчастный конверт, я рывком вскрыл его и достал листок сложенный втрое. О черт, какой красивый почерк…