Великий инквизитор

Вечер был до омерзения поэтичен. Вернее, это, в принципе, был самый обычный вечер, но что-то с ним вдруг сделалось неуловимое и необъяснимое. Что самое противное, Битти безнадёжно упустил момент, когда вдруг шум машин стал напоминать ему бурю и плеск волн, безвкусное мигание рекламы — невиданный, безумный тропический лес, а мелькавшие в многочисленных окнах фигурки сделались персонажами какой-то ненаписанной, но очень увлекательной пьесы. Он шёл во всём этом калейдоскопе, отчаянно и зло пытаясь на чём-то сосредоточиться или пустить свои мысли в тихое и «правильное» русло, но ничего не выходило, и окружающая реальность лишь всё больше рождала в его усталой голове какие-то смутные, болезненные до приятности и приятные до болезненности фантазии. В лифте ему почти удалось успокоиться. Там во всю стену показывали передачу из аквапарка, и Битти неотрывно, но тупо и бессмысленно глядел на неестественно голубую воду и яркие горки. Камера следила за купающимися. Из высокой красной спирали в бассейн с радостным криком вылетела девушка в модном сверкающем купальнике. Потом на мгновение показали, как она лежит на водной глади, счастливо улыбаясь и закрыв глаза, и её длинные светлые волосы расходятся вокруг, словно лепестки огромной лилии. «Офелия, о нимфа! — восторженно пронеслось вдруг в голове у Битти, но тут же он злобно и недоуменно одёрнул себя: — Какая, к чёрту, Офелия? Причём здесь это?» Лифт остановился. Битти шагнул в пустой холл, обклеенный листовками. Радио барабанило какую-то кислотную музыкальную новинку, услышав которую, он почему-то почувствовал чудовищный, жгучий стыд. В квартиру Битти почти вбежал и, захлопнув дверь, разом оборвал погоню из электронной какофонии и собственных гулких шагов. Он прижался к стене, крепко зажмурился, вдохнул, досчитал до десяти, выдохнул и опять открыл глаза. Вокруг было тихо и темно. Сбоку, из гладкого небольшого зеркала измученно и хмуро глядело его отражение. Битти улыбнулся ему. Отражение ответило болезненной гримасой. «А хорошая штука звукоизоляция, а? Прогресс, брат, — он мысленно попытался подбодрить себя — Ну давай, дружище, что ж ты не включишь стены? Скоротаем наш одинокий холостяцкий вечер с какой-нибудь передачкой», — продолжил Битти, но тут же понял, что прозвучало это фальшивей некуда и сейчас трюк не сработает. Не включив даже свет, он ссутулился в углу дивана, обхватив голову руками. В глазах у него мигало, во рту было сухо; пол сделал отчётливую попытку куда-то улететь. «Я болен, я просто болен. Чего ж ты, дурак, в аптеку не зашёл там, внизу, чувствовал же, что не так что-то? Сейчас не пойду, не могу, сил нет опять в это мельтешение, говорить с продавщицей, которая тебя даже не слышит, потому что в наушниках у неё грохочет какой-нибудь очередной тошнотворный хит... Я, наверное, мог бы сейчас кого-нибудь убить... Женись, а? Вот была б у тебя жена, так сейчас бы наверняка весь шкаф ломился от всяких новомодных лекарств — на любой вкус. Нет, жениться не надо. Если б меня дома всякий раз поджидала какая-нибудь безмозглая кукла да ещё бы без конца смотрела «родственников», и клянчила деньги, и болтала всякую чушь — я в один прекрасный день придушил бы её... — Битти достал трубку, набил и раскурил её, но тут же, с трудом сделав две затяжки, бросил на несгораемый пол, — Поговорить бы с кем... Хоть бы злой двойник какой появился. Честное слово, я сейчас и чёрту рад буду, только б он соизволил выслушать меня и перекинуться парой слов». Ему показалось, будто табачный дым, ещё лениво клубившийся в душной комнате, стал собираться в какую-то фигуру. Серые прожилки на миг сложились в дрожащую и нервную физиономию. Битти вскочил на ноги и бросился в угол комнаты, где блестящая телевизионная стена смыкалась с обычной, матово-белой. Ему стало жарко. Он дёрнул застёжку форменной куртки. Молния взвыла, как заевший музыкальный диск. Битти несколько раз обошёл комнату — по кругу, из угла в угол, взад-вперёд, по диагонали, наконец каким-то хаотичным, броуновским шагом. Воспалённые глаза его сверлили ватную темноту, но нигде не находили себе ни жертвы, ни преследователя. Битти был совершенно один. «Выслушать? Значит, ты хочешь, чтобы тебя выслушали? — собственный голос звучал на удивление издевательски, — А что ж тебе, есть что сказать? Тоже мне, философ, мыслитель выискался! Сенека! — дикая, необъяснимая ярость захлестнула вдруг его всего, — Великий инквизитор, взявший на себя крест погрузить людей в блаженное невежество, чтобы они беззаботно радовались хотя бы то короткое время, когда под твоим чутким руководством катятся в бездну, — он сорвал с себя куртку и, с ненавистью швырнув её на диван, стал метаться по комнате; в голове его так же метались мысли, перекрикивая друг друга, злобствуя и разрывая мозг, — Страдалец за всеобщее счастье! Прометей прикованный, чёрт тебя дери! Нет, старина, ты не сноб, и даже не полуначитанный интеллектуалишка, ты нечто похуже. Ты артист! Трагический артист в собственной дрянной пьеске. А какая роль, какая роль, скажите на милость! Сколько обречённости, пафоса, сколько затаённого, но картинного страдания, которым ты вот даже сейчас упиваешься, хоть и кажется тебе, что мучаешься! Служить обществу, в котором тебе заведомо нет места — как благородно! Жертвовать собой во имя людей, которых презираешь и которые никогда тебя не поймут — очаровательно, браво, браво, брандмейстер! Помесь Иисуса Христа и Чайльд-Гарольда — как вам такое, господа вымершие постмодернисты?» Внезапно он столкнулся с собственным отражением. Не разглядев даже толком лица, занёс кулак и уже готов был со всем отчаянием и бешенством вдарить по зеркальной глади, но в последний момент удержал себя. Битти кинулся в ванную, выкрутил до предела кран с холодной водой и сунул под него голову. Его оглушило. «Всё. Не надо оваций. Пятиминутка достоевщины подошла к концу. Представление затянулось. Не хватало ещё начать крушить мебель. Ну куда это годится?» Он выключил воду, потом долго тёр голову махровым полотенцем, словно желая смешать и вытереть из неё все мысли; наконец обессиленно присел на край ванны. «В конце концов, если ты такой возвышенный пижон и тебе так невыносимо, почему не сбежишь к этим идиотам, которые скитаются между городами, знают наизусть пару отрывков из когда-то популярных книжонок и оттого мнят себя спасителями цивилизации? Рассказал бы им монолог Гамлета. Пожалуй, слишком банально, а? Что-нибудь из Мильтона? Потерянный рай, обретённый рай... Один чёрт. Гёте? Лишь тот достоин радости и счастья, кто каждый день идёт за них на бой, и далее по тексту. Может, прозу? Чехова. Дорогой, многоуважаемый шкаф, человек это, видишь ли, звучит гордо... Нет, это у меня уже что-то мешается... — Битти встал и вновь побрёл в комнату, — А ведь всё равно я мог бы сойти у них за профессора. Даже за вождя! Заманчиво, а? Но пора, однако ж, становиться нормальным человеком. Ну, давай, не валяй дурака — включи стены». Он было поднял руки, чтобы хлопнуть в ладоши и заставить телевизионные сенсоры среагировать. Но за мгновение до, едва только представилось ему, как сейчас с двух сторон обрушится на него пёстрая, пошлая и оглушительная бессмыслица, Битти почувствовал такой явственный и удушающий приступ тошноты, что тут же рухнул на диван, как марионетка с подрезанными нитями. Где-то в уголке его сознания метнулся почти детский страх, что стены могут отозваться на звук его падающего тела. И хотя ничего подобного, конечно, не произошло и не могло произойти, хотя он лежал сейчас в полной тишине и темноте, ему всё больше казалось, будто стены рассматривают его, пялятся, хотят что-то сказать, но оттягивают момент или, может быть, желают своим значительным молчанием его подольше помучать. Ему чудилось, что они надвигаются на него и сжимаются. Битти повернулся лицом вниз и уткнулся носом в пропахшую керосином куртку. Ярость, до того столь бурно клокотавшая в нём, а затем понемногу отступившая, теперь вернулась, приняв уродливую форму жалостливой, ноющей, как побитая собака, тоски. Ему было до того гадко, что он решил даже в виде исключения позволить себе поплакать («в конце концов для нервной системы полезно, где-то читал»). Битти пару раз судорожно, коротко и беззвучно вздохнул — на большее его не хватило. В глазах по-прежнему было до боли сухо. «Нет, ну а разве можно избегнуть этой бездны, в которую всё катится? Есть какой-то способ? Есть? Нет, нет и быть не может! Если б был — ты бы уже давно его открыл и в лепёшку расшибился, чтобы претворить в жизнь, паладин этакий! Будет война. Может, все погибнут. А может и нет. Но всё равно человеческая жизнь до безобразия коротка и пуста. Только тот счастлив, кто этого не видит и не понимает. Он может, правда, это почувствовать и тогда вдруг ни с того ни с сего сиганёт с крыши или наглотается снотворного. Но лучше уж так, чем все эти страдания перезрелого Вертера. Что такое, в сущности, стремление писать и рассказывать, например, стихи? Желание поделиться своим мучением. “Легка мне боль, коль ею смех твой прерван”, — вот, вот она, вся суть! Эгоизм, чистый воды эгоизм. Ни себе, ни людям. А они лицемерят, будто красота спасёт мир. Вздор. От красоты — настоящей, чистой, высокой красоты — повеситься хочется. Она заставляет тебя чувствовать собственное уродство. Нужно бесконечное слепое веселье. Вечный пир во время чумы. Мене, текел, фарес...» Что-то грызло его, и царапало, и кололо, и стучало у него внутри. Вскоре Битти уже не мог целенаправленно, осознанно думать. Мысли носились у него в мозгу буйными и яркими обрывками, но он тщетно пытался поймать хотя бы одну. У него ни на что не было сил, так что вскоре он целиком отдался во власть этого огромного, пульсирующего и жаркого —«чего-то», которое всё больше и сильнее билось у него внутри, в голове, в висках. Это были слова. «...ждал я дня из мрачной дали, тщетно ждал, чтоб книги дали облегченье от печали... с кем протекли его боренья? С самим собой, с самим собой... но известен распорядок действий, и неотвратим конец пути, я один, все тонет в фарисействе... так погибают замыслы с размахом, вначале обещавшие успех... плывёт Офелия, подобная цветку, в тысячелетие, безумной, не допеть ей свою невнятицу ночному ветерку.... и каждый так погибнет от песен Лорелей... и душой из этой тени не взлечу я с этих пор, никогда, о... » Потом откуда-то вдруг вырвалось и полилось нечто новое, ещё никогда не бывшее. Оно клокотало, восходило как солнце, взрывалось, пенилось, переливалось, взрывалось, пламенело, тлело, снова взрывалось, сияло, вскипало, выходило за край, обжигало... Битти вскочил на ноги, дрожащий, с пылающими глазами. Он побежал куда-то, тотчас вернулся на место, повалился на диван, вскочил... Взгляд его выцепил из тьмы форменную куртку. Сверкнула и прогремела неожиданная догадка. Он судорожно выпотрошил карманы, с раздражением откинул в строну новенькую зажигалку и наконец извлёк мятый и засаленный, но довольно большой кусок бумаги. В тумбочке рядом с дивном нашлась авторучка. Битти прислонил бумажку к стене, неестественно изогнул руку и написал несколько нервных подпрыгивающих строчек. Слишком медленно! Он бросился на пол, низко наклонив голову над листком. Авторучка понеслась как угорелая. Она увлекала его пальцы всё дальше и быстрее, скрежетала и подвывала на поворотах. Строчки мелькали и оставались позади, как вывески вдоль шоссе. Битти не помнил, как остановился, только, когда всё кончилось, его захватил и подбросил дикий, неистовый восторг. Хотелось сейчас же, сию же секунду оказаться в самом людном месте, подбегать в каждому встречному человеку, обнимать его, говорить что-то, собрать целую толпу и декламировать в неё слова и строчки, одну за другой, без остановки; хотелось радостно и отважно закричать: «Смотрите, смотрите все! Это я, брандмейстер Битти, последний поэт на свете! Режьте меня, сожгите, закидайте камнями, мне больше ничего не страшно!..» Но вместо этого всего он лишь с облегчением распрямился и довольно запрокинул голову на диван... ...Битти проснулся на рассвете — так, во всяком случае, сообщили интерактивные часы. В голове было пусто, тихо и приятно. Он потянулся. Шея слегка болела от сна в неестественной позе. Нога задела что-то длинное и твёрдое. То оказалась трубка. Табак частью сгорел, частью просыпался, но всё ж таки ещё в достаточном количестве сохранился внутри, так что можно было попытаться опять её раскурить. «Скоро на работу... Зажигалка, куда же делась зажигалка?» — рассеянно подумал Битти, обшарив куртку и не найдя искомого предмета. Он машинально опустил руку в карман брюк и вздрогнул, нащупав там листок бумаги. Весь вчерашний вечер и ночь проползли по нему смутным и скользким воспоминанием. Всплыла в памяти и безумная гонка, и дрожащие строчки, и стыдное, порывистое желание бежать и выкрикивать всякую околесицу. Одно лишь то, что он написал, покрыто было плотным непроглядным туманом. Битти долго не решался достать листок. Наконец он сел, и, охваченный чуть ли не благоговейным ужасом, стал читать, не отрываясь ни на долю секунды и даже не моргая. Закончив, он смял бумажку в руке, откинул голову назад и зажмурился до рези в глазах. Вдруг Битти засмеялся. «Это же бездарно, это же потрясающе, феерически бездарно! Ай да сукин сын! Рифмоплёт, пошлый, безвкусный и напыщенный рифмоплёт, вот ты, оказывается, кто, — он посмотрел на листок с внезапным и непреодолимым отвращением, — Ну, и что же мне теперь с этим делать?» Первым движением было разорвать бумажку, но, едва та хрустнула и начала расползаться под его пальцами, Битти почувствовал какой-то трусливый, жалостливый ступор. Выбросить? Нет, этот проклятый листок всё равно будет мозолить глаза и жечь душу ужасным игольчатым стыдом — из мусорного ведра, из мусоровоза, из свалки, с другого конца земли! Съесть, что ли? Глупо, противно. Взгляд его пополз по комнате, рассеянно, но будто бы с каким-то смутным внутренним намерением. Глаза вцеплялись в окружающее пространство, однако в своём пристальном наблюдении почему-то упорно, хотя и как бы невзначай, избегали дальнего левого угла комнаты. Наконец, угол этот всё же явственно и неотвратимо предстал перед Битти. Там лежала зажигалка. Он медленно подошёл и поднял её. Внимательно осмотрел. «Гарантирован один миллион вспышек», — гласила надпись на крышке. Битти нажал и тут же с щелчком отпустил кнопку. Огонёк выпрыгнул и скрылся, быстро поклонившись. «Девятьсот девяносто девять тысяч девятьсот девяносто девять, — щёлк, — девятьсот девяносто девять тысяч девятьсот девяносто восемь, — щёлк, — девятьсот девяносто девять тысяч девятьсот девяносто семь, — щёлк, — девятьсот девяносто девять тысяч девятьсот девяносто шесть...» Щелчка не последовало. Битти держал палец на кнопке, и огонёк гордо стоял во весь рост, вальяжно покачиваясь. К нему медленно, подрагивая, приблизилась измятая бумажка. Пламя бесшумно ступило на неё и поползло по тёмным строчкам. Когда последняя из них исчезла и оно оказалось уже у самых ногтей Битти, тот раскрыл ладонь и со всей силы стиснул догорающий листок, словно поймав и раздавив гигантского светлячка. Огонь жалил и очищал.