Олимп и Голгофа

      Речные волны хлестали по ногам, утаскивали куда-то назад, как вязкое тесто. Я выходила из воды медленно, путаясь в папирусе и каком-то иле, пытаясь одновременно вытаскивать богатую нильскую флору из волос и удерживать равновесие, что даже с грехом пополам получалось. Все эти длинные тяжеловесные телепортации: прохождение через джунгли, поле и ницшеанский канат напоминали мемасик из интернета, который про путь родителей в школу по их рассказам. И, как персонажа мемасика на конце его эпичного приключения ожидала всего лишь школа, так меня ожидает всего лишь встреча с друзьями. Многовато пафоса для такого простого дела, и Самаэль утверждает, что придумал эти тернии к звёздам ради эффектности, но я уверена — там по-любому скрыта ещё какая-то фигня. Может, даже не одна. Раздражает, что он не делится, как будто в его мире так много вещей, которые я могу воспринять, что он позволяет себе разбрасываться ими.       Я рухнула на песок, прижимая к груди кусок стелы, который таки умудрилась не потерять. Честно говоря, путешествие к Рамсесу и Генриху уже несколько раз заставило раскаяться в решении захватить с собой эту каменюку, вообще ни разу не помогающую всплывать или там удерживать равновесие на канате, ну да ладно, уже пофиг. Каждый раз раскаиваюсь, а потом снова тащу или фрагмент памятника, или книгу, или горшок — что угодно, лишь бы мои друзья... Поплотнели хоть немного, что ли.       Я сажусь и, положив на песок кусок стелы, замираю на пару секунд... Или, на сколько получится. Нильское побережье выглядит таким знакомым, давним, даже родным. Стабильным и неизменным. Чем-то напоминает лес, в который ведёт правое окно моей комнаты, хотя он всё же изменяется вместе с временами года, а нильский берег — никогда. Заросли папируса мерно раскачиваются, и кажется, что, скрываясь в них, само время играет со мной в прятки. Невольно вспоминается, как мне было пять лет, и я любила играть с мраморной фигуркой Анубиса, стоящей в гостиной у нас дома, в Питере. Не помню, какие загадки загадывал мне карманный бог бальзамирования вместе с карманным же сфинксом (копией одного из тех, что на Университетской набережной), но я могла думать о них часами. Над чем же я ломала свой пятилетний мозг?       Что чувствовала, когда в семь лет впервые увидела по Первому каналу лицо Рамсеса из мультика «Принц Египта»? «Я вечера и утра звезда, я — фараон!» — кричал он в лицо Моисею, ударяя себя кулаком в грудь, и я верила, что это действительно так.       Над чем смеялась, когда в восьмом классе впервые получила в подарок от друга Лёхи сатирический рассказ о Рамсесе Аркадьевиче? Он был написан на вырванном из тетради листке меленьким почерком, но я покрывалась нежным румянцем, принимая мятые странички, потому что они означали юношескую влюблённость и ревность, пусть даже к давно усопшему фараону. Способность пересилить себя, чтобы сделать приятное девушке — вот, что они означали...       Так, ну-ка стоп. Я отвесила себе пощёчину, вцепилась в кусок стелы и резко вскочила на ноги. Хренов Лимб! Здесь не стоит поминать Анубиса всуе, ведь это его царство. И забальзамироваться здесь очень легко. В этой части Лимба, я имею в виду.       И даже не спрашивайте, почему Рамсес — Аркадьевич. Эту информацию Лёха намерен унести с собой в могилу.       — Как протекают раскопки, Виллигут? На сколько удалось продвинуться за последний месяц, немедленно отчитайтесь!       Генрих смотрит прямо перед собой, а глаза у него пустые-пустые, даже как-то мало отличаются от пенсне. По крайней мере, такие же стеклянные. Здесь у всех такие глаза, по умолчанию.       — На три километра? Это в два раза меньше, чем в прошлом! И как вы осмелились перестать присылать отчёты в Берлин?!       Он одет в парадный китель, выглядит с иголочки. То, что называется «полы паркетные, врачи анкетные», выглажен, как кровать призывника, не желающего получить новую порцию звездюлей от начальства. Сапоги и серебряный череп на фуражке начищены до блеска. В них отражается негреющее закатное солнце.       — Что же случилось, отец мой Амон? Неужто забыл отец сына своего? Совершал ли я что без ведома твоего? Разве не хожу я и не останавливаюсь по воле твоей? Разве преступал я предначертания твои?       Рамсес поднимает взгляд к тому куску пространства, который здесь играет роль неба, и скорбно прищуривает идеально подведённые глаза. Тысячи женщин душу бы отдали за такие безупречные стрелки, да и за всё остальное, что есть в Рамсесе. Например, за его огромный рост и развитые походами пресс с бицепсами-трицепсами, подчёркнутыми леопардовой шкурой(1). Впечатление могут подпортить разве что рыжие волосы, не свойственные фараону, но сегодня Рамсес напялил голубой немес(2), так что сам верховный жрец Амона не смог бы найти в его облике ничего, выбивающегося из образа идеального египетского монарха.       — Нет, вступление союзников на территорию Германии не повод направить финансы, выделенные для проекта на Рюгене, в поддержку вермахта. Вам только кажется, что это рациональное распределение средств. Не такая стратегия спасёт Германию.       Генрих двигает на доске шахматные фигуры и, кажется, смотрит на соигрока, но на самом деле, в себя.       — Я воздвиг для тебя великие пилоны и высокие мачты для флагов; я возвёл храмы на миллионы лет и излил на вместилища твои и на оракулы твои пиво, вино и драгоценную мирру.       Рамсес смотрит вверх. То есть, в тот кусок пространства, который сейчас можно назвать этим словом, и двигает фигуры из игры «Собаки и шакалы». Пф, выглядит так, будто он молится и каждую секунду проверяет, что там по результатам. Смешно же!       Должно быть смешно, но почему-то щемит сердце. Наверное, потому что рот у него приоткрыт, будто он очень хочет пить и мечтает о дожде.       — Разве вы не понимаете, Виллигут, если у нас получится, это изменит абсолютно всё! Это придаст силы нашим войскам, укрепит их дух!       Или потому что его грудь должна вздыматься, а горло подрагивать, как у задыхающегося, но этого нет. Полный штиль.       — Разве бежал я с поля сражения, поступая, как не имеющий сердца, и позволяя ничтожным врагам торжествовать?       Я назвала эту игру ШиШ, то есть, «Шахматы и Шакалы». Фигуры из обеих игр перепутываются на одной доске, но игрокам плевать. Они поступают так, как поступали всегда ещё при жизни — следуют своим, только им известным правилам. Когда-то я просила научить меня этой игре, и об этом лучше не вспоминать.       — На сколько бы ни продвинулись союзники, стоит нам обнаружить остатки люциферитов, и они потерпят поражение! Осознают свой провал. Они поймут, кто всё это время был прав!       Щёки Генриха не краснеют от обречённой надежды, уголок губ не подрагивает, но в глазах, которые, как известно, зеркало души, вспыхивает такой надрыв, такой вопль, что уже я краснею, бледнею и подрагиваю. Это раскалённая песчаная буря, сконцентрированная в двух... Телах? Тенях? Душах?       Не знаю.       — Легли под колесницу моего величества и жалкие хетты, и дарданцы, и кешкеш, и Маса, и Амурру, называющий Кемет отцом и молящий о милости у ног могущества моего, дабы оградила длань моя Амурру от жалких хеттов.       А вокруг, насколько хватает взгляда, простирается пустыня. Генриху она, наверное, напоминает североафриканскую кампанию, не говоря уже о Рамсесе. Мне же в первую очередь бросается в глаза красный цвет. Старая звезда освещает этот старый мир, напоминает о крови, пролитой двумя тиранами.       — Духовная победа — первична, Виллигут... Что вы говорите? Фюрер урезал бюджет? Кричал?       Генрих кривится и снова вынимает мне душу. Казалось бы, с чего вдруг? Так кривятся, если съели лимон или раскусили горошину перца в плове, ничего страшного, ерунда. А ещё также кривятся, если неожиданно закололо в печени или в сердце. Генрих всю жизнь так хочет, так старается быть идеальным, и всегда из этого получается какая-то лажа.       Поправочка: старался. Хотел. Только лажа получается до сих пор.       — Я Сутех, великий силой, я сам Ваал, Сехмет со мною на конях моих, и десница её простёрта над ними. Не воцарилась над Амурру вновь власть ничтожных хеттов, не заключили они подлого договора, не отступил моё величество с щитоносцами и колесничьими моими в страну Аба. Незыблимо, как мер(3), торжество отца моего Амона и страны Кемет.       — Я... Я поговорю с ним. Фюрер обязательно поймёт, он увидит... Остров Рюген, пониженная гравитация... Люцифериты, храм Святогора Атланта... Пирамиды, построенные ими... Он увидит, Виллигут, мы докажем!       На слове «пирамиды» взгляды Генриха и Рамсеса пересекаются, фух, они наконец-то увидели друг друга. Увидели хоть кого-то, кроме самих себя.       Ха, вы видите? Нет, вы видите это? Над головами товарищей по игре вспыхивает надпись «версус». То есть, не вспыхивает, конечно, но это было бы здорово, потому что пирамиды у нас — больной вопрос. В принципе эти двое нормально между собой общаются, а иногда они действительно общаются, а не вот как сейчас, но только не когда речь заходит о пирамидах. Генрих с самым дуболомным упорством считает, что их построили предки арийцев под названием люцифериты. Рамсес с такой узурпацией наследия любимых предков, разумеется, категорически не согласен. И ладно бы ещё Генрих признавал в качестве люциферитов этих самых предков, но нет! Люцифериты для него это демоны! Точнее, Короли демонов. Так ладно, пирамидосрач не в мою смену.       Тем более, что мне есть что обсудить, как с Генрихом, так и с Рамсесом.       — Привет! Рамсес, ты только посмотри, что я тебе притаранила!       Заявись сюда какой-нибудь рандомный живой и обратись он к Рамсесу, тот стопудово не заметил бы. Но я во-первых, принесла кусок храмовой стены из Авариса, на которой выгравировано истинное имя Рамсеса, а это вам не жук чихнул, а во-вторых...       — Приветствую, о Исида, великая чарами, белая корова Иуну(4).       Ох уж эти Рамсесовские метафоры. Понимаю, что корова это вообще-то титул, но всё же...       — Привет, Рамсес, как жи... жи... дела?       — Джет подобен горизонту Хуфу — всё тот же каждый час вчерашнего дня.       Он как-то замысловато двинул своей фигуркой, и на песок полетел Генриховский слон.       — Но Осирис нынче благословил своего сына.       В переводе с Рамсесовского это значит «всё, как всегда, но сегодня мне везёт в игре».       — Молодца! А угадай, кому я привезла его истинное имя.       И вручила ему кусок стены. Рамсес упёр взгляд в свой обрамлённый картушем рен(5) и аж просиял. В большей степени фигурально, но отчасти и буквально. Просиял, но свет почти сразу поутих от лёгкого тумана печали.       — Это было в месяц вепет-ренпет(6) на десятый день, я дал жизнь этому храму, а моя возлюбленная, храм ба моего, повелительница ликования Хатхор дала жизнь нашему первому сыну.       Ёлки, вот уж не ожидала, что Рамсеса ещё и на ностальгию пробьёт. Думала, он только преисполнится силы от того, что увидит свой рен запечатлённым в камне.       Генрих поправил пенсне и усмехнулся.       — Коллега преувеличивает. Как свою удачливость, так и свои познания в древней истории.       И тоже походил ферзём. Рамсес отвлёкся от воспоминаний о любимой жене и сыне и глянул на Генриха так, будто сейчас запустит бесценным фрагментом стелы прямо ему в голову, наплевав на значимость артефакта. Опять эти пирамиды, да шож такое-то.       — Эй, Генрих, а ты чё как? Статью закончил?       Я сразу пошла с козырей, это должно помочь. И действительно.       — Я счастлив, что вы спросили, фрау Сандра! Йозеф не перестаёт утверждать, что у меня нет ни малейшего литературного таланта, но послушайте.       Генрих слегка засуетился, извлёк непонятно откуда исписанный лист бумаги и поправил невидимую складку на рукаве кителя.       — В результате раскопок на острове Рюген были обнаружены руины, полностью соответствующие описанию столицы Гипербореи города Туле, предоставленному одноимённым обществом под предводительством Карла Марии Виллигута более известного, как Тор.       Генрих зачитывал содержимое своих бумажек менторским, чуть торопливым тоном, выпрямившись по струнке, будто выступал перед ненаглядным фюрером.       — Несмотря на сходство находки с данными общества Туле, его информация оказалась неполной, и теперь мы имеем возможность заполнить пробелы. Возглавляет сообщество люциферитов сверхчеловек, носящий красноречивое имя Иоганн Фауст...       Для полноты картины Генриху стоило бы встать, стукнуть каблуками друг о друга и вскинуть руку, но такое он вытворяет только перед своим новым фюрером, то есть, перед сверхчеловеком, носящим красноречивое имя Иоганн Фауст. Старый фюрер наверное ревнует, но Генриху плевать, он не считает себя предателем. Давно ведь в Адольфе разочаровался, ещё когда на переговоры с союзниками пытался выйти.       — Люцифериты незамкнуты в своём социуме, избранные из арийцев давно живут с ними бок о бок.       Да-да, Генрих, только бок о бок с люциферитами живут не только избранные из арийцев, но и всякие там славяне типа меня. Спасибо, Господи, за светлые волосы и глаза, они хоть как-то помогли бедному рейхсфюреру примириться с тем фактом, что самый люциферитский люциферит — как же Самаэль ненавидит это наименование — женат на славянке.       — Величественные храмы на фоне северного сияния — лишь часть пейзажа Гипербореи, а город Туле...       У Генриха точно есть претензии к таким пейзажам города Туле, но во-первых, он разумно рассудил, что сверхчеловеку Иоганну Фаусту виднее, а во-вторых, пустыне плевать. Она молчала. И тихо мерцала в красных лучах. Генрих мог строчить статью за статьёй, яростно жестикулировать, маршировать по песку — у пустыни на всё был один безмолвный, неподвижный ответ.       В разгар чтения, в край воодушевившись, Генрих вскочил и действительно замаршировал по песку. Маленькая фигурка в чёрном кителе с серебряным черепом на фуражке на фоне бесконечных барханов.       — О Исида, мать восточного берега, царица западного, — Рамсес оторвался от своего рен и изобразил на лице всю скорбь еврейского народа... Да простит он мне такое сравнение, — скажи, за какие злодеяния помещён я в эту пещеру Дуата? Отчего разлучён с сонмом предков, царей, ушедших за горизонт? Разве мой иб(7) найден слишком тяжёлым? И был ли надо мной суд, о Исида, ибо не помнит сердце моё, чтобы я видел лик божественного Осириса. Великий Сокар явился за моим ба, когда настало время мне выйти в свет дня. Я пребываю здесь, и это подобно тому, как если бы житель Дельты увидел себя на Элефантине, человек Болот — в Нубии.       Блин, блин, да блин же! Ну Рамсес, ну зачем ты так? Разве я отвечаю здесь хоть за что-нибудь, разве мне решать, в какой из «пещер Дуата» тебе быть. А даже, если я и попрошу Самаэля, сможет ли он, а главное, захочет ли сделать Лимб для тебя каким-то другим? Тем более, что это измерение и так максимально пластично, здесь может исполниться любая твоя фантазия. Может, ирония в том, что ты больше не способен на фантазии?       — Да ладно, не так и плохо здесь, разве нет? Не Хетемит(8) же.       — Скажи, о божественная, разве я проклят? Не пройти мне полями Иалу, не зажечься одним из ах-ах, мой ка истончился, оскалился тёмным демоном, род погиб? Я стал мут(9)?       — Нет! Просто твой иб... он... уравновесился с пером истины! Да, точно. И теперь тебе надо немножко здесь пожить в качестве покаяния, ладно?       Его лицо чуть расслабилось, напряжение спало. Кажется, я смогла сделать мир для него чуть понятнее...       Но оно снова напряглось. Что за...       — Я — сын Ра, возлюбленный Амоном...       Ой, ну не начинай!       — Я — владыка мудрости, замыслы мои достойны, повеления отменны. Отправляются и возвращаются по моему приказу, я покорял чужеземные страны, дробил головы врагов, не устоять передо мной.       — Города Гипербореи отличаются культурным и климатическим разнообразием, — продолжал бубнить Генрих, — флора и фауна дикие, любые попытки одомашнить животных не принесли успеха.       — Я — нечер нефер(10), ба Хора, воплощение Маат в Обеих Землях.       — Среди обитателей замечены представители низших рас...       — Так, а ну стоп! — оба оратора остановились на полуслове, — Пожалуйста, у меня уже шарики за ролики заезжают.       Рамсес чуть наклонил голову, уважая мою просьбу, но выражение оскорблённой гордости на его лице быстро отбило у меня желание разговаривать командным тоном.       — Вы хотите что-то добавить по существу вопроса? — осведомился Генрих, поправляя пенсне.       — Да, очень хочу. Рамсес, я слышала, вы... Ты совершаешь защитные ритуалы от злых духов. Они ведь помогают...       — Отец, божественный Сети Менмаатра; мои Хатхор Нефертари и Меритамон, великие супруги бога; все, кто приходил до меня и пришёл после, кто сияет на теле небесной Нут.       — Да, понимаю, ты скучаешь и хочешь уйти к ним, но, благодаря ритуалам, здесь совсем не так плохо, правда?       Давайте начистоту, мне не следует этого делать. Вот совершенно не следует. Отправляясь в Лимб, я знала, что иду совсем не кусок стелы дарить, но старалась до последнего не думать об истинной причине. Надеялась, что оно как-нибудь само разрулится. Что удастся встретить в Лимбе что-то такое, что изменит мой взгляд на вещи и избавит от необходимости делать то, что я задумала.       Не разрулилось.       — Я произнёс изречение, не дающее моему иб восстать против меня в Херет-Нечер, и украсил скарабея из нефрита золотом, и поместил его в ушебти(11), что сутью своей — мой хат(12), и помазал его миррой, и совершил для него церемонию отверзания уст.       Господи, я ведь просила Тебя! Не оформляя мысли в слова, но всё равно, от всей души! Я просила, чтобы не делать того, что задумала, но Ты не ответил. Ты никогда мне не отвечаешь, хоть и говорят, что молчание — тоже ответ.       — Я умиротворял Ка, приносил ему натрон-бэд и ладан, чтобы очистить слюну его, ибо это мой папирусный амулет, который в горле Ра. И изречение, дающее Ба(13) соединиться с телом в Херет-Нечер произносил я.       Господи, я много раз просила Тебя! Молилась об исцелении, чтобы не прибегать к услугам Гаапа, о том, чтобы как-нибудь проникнуть в микромир, и в космос, и чтобы побить какого-нибудь сильного демона, с которым не могу справиться одним мечом. Ты молчал.       — Я молился над лазуревым Хором, помещал его и на горло ушебти, и на своё.       Я молилась, а потом лежала на разделочном столе Гаапа, бедного пленного Гаапа, так ненавидящего меня; оплакивала своё бессилие под изучающе-презрительным взглядом Самаэля; получала тумаки и насмешки от очередного демона. Всё тщетно.       — Песок этой пустыни — прах сосудов с прошениями Исиде, и Нефтиде, и Осирису, краска его — вино, пролитое в жертву им за имя моё.       Ты всегда молчал, и я молчала по этому поводу, пока речь шла только обо мне, но теперь это коснулось моего маленького Ричи, а это, извините, удар ниже пояса.       — Научи меня этому, Рамсес, покажи, как правильно делать ушебти, какие заклинания на них писать, спиши на листочек все изречения. Давай прямо здесь проведём какой-нибудь ритуал, чтобы я точно понимала, как правильно.       Под монотонный бубнёж Генриха между нами с Рамсесом повисло молчание. Он нахмурился. Ещё бы, богиня, не знающая священных подробностей, явно какая-то неправильная богиня, но что поделать, если ой как многое из египетской магии просто не было записано, и узнать об этом можно лишь из первых уст.       Я пожала плечами.       — Тайны богов.       Рамсес слегка склонил голову, принимая это объяснение и, наверное, решив, что это какой-то экзамен для него на знание храмовых тайн.       — Генрих.       — Однако многое из информации о Гиперборее ещё остаётся в тайне. Как то: её площадь, полезные ископаемые, соседние государства, валюта, армия... Да, фрау Сандра? Кстати, не могли бы вы...       — Только после того, как сможете вы! Скажите, Генрих, вы же совершали в Вевельсбурге какие-то ритуалы, чтобы обеспечить Германии победу?       Генрих закашлялся и отвёл глаза. Ну-ну, так я и поверила, что можно поперхнуться, если тебе для существования не нужен воздух.       — Простите, что напоминаю, но они мне нужны, слышите! Мне нужны ваши ритуалы, научите меня им!       Генрих снова повернулся, красные блики мелькнули на оправе его пенсне, а ещё на лице, то ли в глазах, то ли на губах мелькнула надежда. Ответ на мой зов. Кому-то нужны его потерпевшие поражение, бесполезные ритуалы.       — Конечно, фрау Сандра.       Я почувствовала, что не одна.