Два мира, один я

Из клиники он вышел никакой — хотелось сесть на ступеньки и сдохнуть, покончив со всем этим прямо здесь и сейчас, неважно как и насколько жестоко по отношению к собственному телу… Лишь природная рассудительность, напомнившая Артуру, что так он куда быстрее окажется не в раю, а в злополучной палате, заставила его не совершать глупостей. Дорога домой прошла для Кёркленда как в тумане, попутчики, пихавшие не привыкшего к общественному транспорту «белого воротничка», окончательно его вывели, так что первым чувством, которому он поддался, оказавшись под сводами родных стен, был гнев — на этих идиотов, на врача, на шефа, на коллег и вообще на весь мир, вдруг повернувшийся к нему задом. Артур не мог поверить, это был полный нонсенс и совершенная чушь, что он — образованный, уважаемый, достойный, разумный человек! — вот-вот окажется в клинике для душевнобольных. Среди людей, у которых в голове гуляет ветер ввиду деградации мозгов. Ага, счас. Размечтались. — Никуда я не лягу и пусть делают со мной что хотят! — озлобленно рявкнул Артур, стукнув кулаком по столу, куда чуть раньше швырнул злосчастную бумажку, но, не рассчитав сил, очень больно ушибся. Растирая тут же припухшую конечность, бедняга почувствовал себя ужасно неловко, словно сама судьба подсказывала ему, что своим упрямством он вредит исключительно себе… От осознания такого простого, но невыносимо горького факта Артуру сделалось совсем муторно. Десятки пугающих мыслей пронеслись в его голове, как бешеный рой. Умом Кёркленд прекрасно понимал, что исполнить озвученный ультиматум он не сможет: это как минимум неразумно, а как максимум — ведет в никуда. Но принять, что он вправду заболел и должен послушно лежать под тщательным наблюдением врачей, обколотый, привязанный к койке и беспомощный среди таких же несчастных бедолаг, ни за что ни про что упрятанных в психбольницу, Артур отказывался. Он просто не мог это принять. На физическом уровне. В тишине комнаты чуть слышно тикали часы. От пережитых волнений силы стремительно покидали Кёркленда, а сам он терял способность сопротивляться, защищать свою честь и отстаивать нарушенные права. Злость сменилась страхом, и, чтобы его унять, финансист попробовал закурить, но руки дрожали так, что привычная задача оказалась невыполнимой. Помучавшись с упрямой зажигалкой пару минут, Кёркленд грязно выругался, швырнул так и не подожженную сигарету в урну и обиженно направился в ванную. Церемония омовения ожидаемо затянулась. Артур намыливал руки уже в восьмой раз, на автомате считая повторения одного и того же действия и совершенно не отдавая себе отчета, зачем он делает это. Руки давно уже были чистыми. Воды утекло прилично. Но Артур нервничал, так что никакие повышенные тарифы за перерасход не заставили бы его остановиться. Он был напуган и возмущен… да что там «возмущен»? Он был в бешенстве! Как они вообще посмели подумать о нем такое?! Шизотипическое расстройство, твою мать… лечебница… конец всему, что он так любил. С досады финансиста тянуло взвыть. Сплюнув, Артур выключил воду, посмотрел в зеркало, поморщившись, потряс головой и, борясь с искренним желанием с горя исцарапать самому себе шею, быстро вышел из ванной комнаты. Бездумно миновав гостиную, он вернулся в спальню, по пути зачем-то опять покосившись на бумажку, одиноко белевшую на столе. Это был приговор, смертный приговор… Ежась, аналитик тихо ругнулся и обессиленно опустился в кресло, схватившись за голову. Ледяные пальцы обожгли пылающие виски. Время тянулось, но выхода Артур так и не видел. «Что мне делать? Что делать?» — раз за разом лихорадочно спрашивал он себя, не находя ни единого внятного ответа. Очень скоро слезы сами поползли по его щекам, сначала медленно, потом все быстрей и быстрей, пока, наконец, бедняга не сломался и не расплакался — горько-горько, навзрыд, так, как не плакал, наверное, со времен школы, когда его обижали одноклассники. От жалости к себе Артуру хотелось умереть или хотя бы провалиться в какой-нибудь вечный сон, который бы привел к смерти, — что угодно, лишь бы не болело… Едва осознавая, что ему необходимо прилечь, он с трудом дополз до кровати и рухнул на нее, даже не заметив, как отключился. Проснулся он лишь поздним вечером, когда за окном давным-давно стемнело; от долгого лежания в неудобной позе у Артура затекли обе ноги и левая рука, так что теперь тело неприятно покалывали сотни невидимых иголок. Медленно усевшись на неразобранной постели, Кёркленд единственной рабочей рукой вяло почесал голову, гудящую, как после дичайшей пьянки. Сперва он не мог ничего понять, события дня казались кошмаром — Артуру стоило немалых усилий более-менее очухаться и не без досады осознать, что весь этот бред с психлечебницей, врачом и угрозой увольнения ему не приснился. За время, проведенное в отключке, он так и не отыскал совершенно никакого решения проблемы, только в хлам помял свой офисный костюм, что, естественно, аккуратисту радости не прибавило. Выругавшись и стащив с плеч пиджак, Кёркленд критично осмотрел его со всех сторон да, хорошенько отряхнув, пристроил на спинку стула. Туда же определил и галстук, от которого, того еще душителя, до одури хотелось избавиться. Выправив из брюк рубашку, Артур подкатал ее рукава и расстегнул пару тугих пуговиц на воротнике, лишь после этого почувствовав себя человеком. «Нужно что-то решать, — пришла в голову первая нормальная мысль за весь ненормальный вечер. — Все это полный идиотизм, конечно, я вовсе не болен… не настолько болен, чтобы класть меня в клинику. Но остаться без работы я не хочу, значит, и отказаться от терапии не получится». — Хорошо, — вдруг взгляд Артура прояснился. — Пусть так, — сказал финансист невидимым собеседникам. — Здорового человека все равно никто не станет лечить, так что очень скоро меня отпустят — со справкой и извинениями. Эта идея Кёркленду понравилась, так что, остановившись на ней, он осторожно размял спину и пошел на кухню поставить чайник: в горле после сна пересохло. Уже вернувшись с чашкой любимого напитка — знаменитого «Эрл Грея», чей классически насыщенный вкус грамотно оттеняли дерзкие нотки свежего бергамота, — Артур принялся рассуждать дальше, впрочем, вскоре он приуныл: любые варианты упирались в одно — от госпитализации так просто он не отделается. «Откуда мне знать, что имел в виду шеф, говоря, что я должен пролечиться? — нахмурился финансист, рассматривая узоры на фарфоровой чашке. — Может, если я откажусь лечь в больницу, выбрав амбулаторное лечение, он расценит это как отказ и опять начнет на меня давить, если вообще не выгонит? С другой стороны, больница — это же сущий ад». Поставив чашку на стол, он почувствовал непреодолимое желание выговориться — ради совета или, возможно, хотя бы обычного человеческого сочувствия. Вот только перед кем? Круг общения Кёркленда замыкался на его сослуживцах, но никому из них он, разумеется, о своей беде не смел даже заикнуться: для них он всего-навсего заработал на работе невроз. Других знакомых у Артура не водилось, друзей тоже. Оставались родственники. Родители… Нет, им он не сообщил бы такое добровольно ни при каком раскладе: зачем огорчать и тревожить пожилых людей, мучить их зазря? Тем более что они все равно ничем не смогут помочь. Отец Артура, политолог, выпускник Оксфорда, занимал в свое время высокий пост в министерстве и, хотя нечасто говорил это вслух, гордился своим младшим сыном: его рассудительностью, успехами в учебе, в профессии, а также тем, что, в отличие от гуляки старшего, тот был разумным и ответственным человеком. Сказать старику про свою позорную болячку самый младший из Кёрклендов попросту боялся: ведь это значило разочаровать его, а разочаровывать отца Артур не желал больше всего на свете. Мама, бывший коммерческий директор большой логистической компании, в младшеньком и вовсе души не чаяла, вечно трясясь за него, от природы болезненного, так что Артур не собирался терзать ее слабое сердце. Он был любимцем в семье и, со всех сторон опекаемый, хорошо усвоил, что не должен зазря расстраивать родителей. Оставался Скотт… Подумав про брата, Артур почувствовал, как ему сделалось не по себе, но рука отчего-то все равно потянулась за телефоном и на автомате нашарила среди списка коллег, магазинов и медцентров знакомое имя. С аватарки смотрел широко улыбающийся рыжеволосый мужчина, хотя на самом деле его родной цвет волос был каштановым, как у отца, но то ли фотография искажала, то ли то был не совсем удачный, по мнению Артура, результат борьбы с сединой — факт оставался фактом: шатен на фото казался рыжим, совсем не похожим на белобрысого младшего брата, и только зеленые глаза выдавали бесспорное семейное сходство. Поколебавшись, финансист горько выдохнул. Какая-то мазохистская часть его души почему-то записала Артура в виноватые за то, что он заболел, и теперь жаждала справедливого наказания если не от отца, то хотя бы от брата. Так что, не в состоянии спорить со столь серьезным противником, растерянный клерк все-таки нажал кнопку вызова. Сперва в динамике слышались только равнодушные длинные гудки (что немудрено: вечер за то время, покуда Артур терзался сомненьями и расхаживал по квартире, переполз в ночь), но потом на другом конце беспроводной связи что-то вдруг затрещало, и, наконец, слух звонившего покоробило до жути хриплое «слушаю». Артур говорить не спешил: знал, что братец никогда не смотрит, чье имя высвечивает дисплей, и испытывал терпение старшего каждый раз, когда звонил ему. — Да кто это, твою дивизию?! — недовольно ругнулась трубка, выслушав многозначительно пугающее молчание. — Если ты немой, то так и скажи. — Это я, чудище, — наконец, смилостивился Артур, устало улыбнувшись и присев на край кровати, если честно, не слишком представляя, как сказать то, что он должен был сказать. В сердце на всякий случай заныло, под ложечкой засосало, а пульс участился, разменяв сотню… Кёркленд-младший мысленно выругался: нервы стали ни к черту. — Игги?! — совершенно искренне изумился брат. Детское прозвище Артура покоробило, но как джентльмен он не повелся на провокацию: что поделать, если его родственник не отличался ни вежливостью, ни тактом, ни изобретательностью. За столько лет давно можно было выдумать что-то новое. Но нет, этот болван не изменял себе. Иногда Артур не понимал, как такой человек как Скотт вообще попал в список его самых близких сородичей: казалось, в простом деревенском парне напрочь отсутствовала даже маломальская сдержанность, а уж тем паче — весь тот аристократичный снобизм, которым (по словам Скотта) «несло от Артура на десятки миль». Последняя колкость, разумеется, являлась форменным преувеличением, но в каждой шутке, как известно, есть доля правды. Братья были чересчур разными. С самого детства старший обожал сочинять про себя всякие истории и рассказывать их, выдавая за истину, хлопающим ушами малолеткам. Однажды, например, он раскопал в семейном архиве пожелтевшее от времени фото их троюродного прапрадеда, где тот был запечатлен в парадной форме сержанта шотландского полка. Узрев на пращуре знаменитый килт, Скотт Кёркленд пришел в неописуемый восторг, обкрутился маминым пледом и, задолбав расспросами родителей, гордо объявил себя «настоящим шотландцем». Кроха Артур, не по годам смышленый малыш, отнесся к подобному заявлению с уже тогда свойственным ему скептицизмом. — Мы — игичане, — важно изрек он, подбоченившись и глядя на брата снизу вверх. — Много ты понимаешь, мелочь, — фыркнул новоиспеченный потомок свободного народа, отвесив младшему легкий подзатыльник. — Нос не дорос еще спорить с шотландцами. После этого случая (закончившегося, разумеется, громким ревом Артура и возмущенным «он сам полез!» Скотта в ответ на выговор матери) Скотт завел дурацкую привычку то тут то там тыкать своими шотландскими корнями, а несогласного с ним Артура нарек «Игги», издеваясь над его детски картавым «игичанином»*. С тех пор прошло тридцать с лишним лет, но идиотское семейное прозвище крепко-накрепко привязалось к Артуру, и дабы хоть как-то восстановить справедливость, он в ответ дразнил брательника «чудищем», намекая на небезызвестную Несси. Было бы странно, если б сейчас Скотт назвал Артура по имени. Он и не назвал. — Комок Игги — это ты, честно? Вот, блин, нежданчик! Какого хрена трезвонишь, ночь же ж давно? — затараторил братец, особо не церемонясь в выражениях. Глубоко вдохнув, как перед прыжком, Артур проронил как можно ровнее и отстраненнее: — Мне нужна твоя помощь. В трубке недоверчиво цокнули, переспросив, словно пробуя на вкус слово: — «Помощь»? А ты, случайно, не бредишь? С какого рожна тебе просить ее у меня?.. — С того, что ты моя кровная родня, бестолочь, — злобно отчеканил Артур, не собираясь сейчас, в такой неподходящий момент, поминать их старые дрязги. Пока брат не сбил его с мысли, он продолжил свою далеко не легкую речь пространным: — Я должен уехать на какое-то время, так что, пока меня не будет, нужно, чтобы кто-то следил за моим жильем: заглядывал сюда, поливал цветы, смотрел, все ли в порядке. Если ты не против, я попрошу об этом тебя и оставлю тебе ключи от моей квартиры в почтовом ящике. Вместо ответа, мгновенно посерьезнев и озадачившись, будто прочитав эмоции Артура, Скотт негромко осведомился: — С тобой все хорошо? Артур поежился. Проницательность брата ему никогда не нравилась: то ли они слишком хорошо изучили друг друга за столько лет, то ли Артур изначально не умел врать, но, как бы он ни пытался утаить что-либо от старшего, тот каждый раз в два счета раскалывал его. В нынешней же ситуации отпираться было попросту глупо, поэтому Артур сдался без боя. Виновато вздохнув, он вяло признался: — Не совсем. — То есть?.. — напряженно протянул собеседник. Это напоминало допрос, но было в десять раз хуже. Выдавливая из замученного лондонца чистосердечное, эдинбуржец не сдавался до самого конца. — Я ложусь в психиатрическую больницу, — в итоге заявил Артур с совсем безучастным видом. Если бы кто-то видел его сейчас, то наверняка бы решил, что Артур вправду сошел с ума: уж слишком буднично он произнес эту фразу. Логично, что до Скотта дошло не сразу. — В какую больницу?! — переспросил он. — В психиатрическую, — повторил Артур. В трубке что-то неприятно треснуло, как если бы ее выронили, что, впрочем, было недалеко от истины. После приглушенного мата и помех голос Скотта вернулся. — Ты спятил?!. — с раздражением брякнул Скотт, разумеется, не поверив. — Я заболел, — хмуро поправил Артур. — Я пока ничего не знаю, — серьезно сообщил он далее, — буду знать завтра и сразу же позвоню тебе. Я решил, что ты как мой брат должен быть в курсе происходящего… на всякий случай. Прости, если… — Брось извиняться, — мягко срезали в трубке. Теперь Скотт, судя по всему, наконец догнав, зачем и почему его беспокоит тот, с кем он давно и благополучно разругался, стал серьезен, что не могло не утешить Артура: говорить о тяжелых вещах он предпочитал без неуместных шуток. — Что я могу сделать для тебя? — спросил Скотт с явным намерением все бросать и тотчас же лететь в аэропорт (Артур мог бы поклясться, что решительный «шотландец» уже надевает куртку). — Как следует выспаться, — лондонец попробовал остудить его пыл. Устало потерев веки, он не менее устало пробормотал: — Я тоже пойду посплю: все равно мне в клинику только утром. Пока твое присутствие здесь абсолютно неуместно. — Артур, дождись меня, хорошо? — строго наказал брат, привычно пропуская чужие советы мимо ушей. — Я сейчас… куплю билет на первый же рейс и… — Я же сказал тебе: сиди дома! — гаркнул Артур, не заметив, что его в кои-то веки назвали по имени. Он с трудом давил в себе гнев: ну в самом деле, что за маразм?! Почему этот придурок никогда его не слушает! — Прошу, не вставляй мне палки в колеса. Завтра вечером я обязуюсь все выяснить и проинформировать тебя. Все это звучало неубедительно. Финансист уже вовсю сожалел, что некие чумазые черти дернули его набрать номер драгоценного брата, когда тот вдруг… согласился. — Ладно, — выдохнул Скотт. — Ты прав, уже ночь. Только не забудь позвонить мне, хорошо? — Не забуду, — Артур ликовал — если бы не тот факт, что после сумасшедшего дня он едва таскал ноги, он бы точно запрыгал нынче от радости. Скотт не спорит. Аллилуйя, Скотт не спорит и, даст бог, не станет без спросу проявлять свою дурацкую инициативу! Это было настоящей победой… Но, вовремя спохватившись, Артур вновь помрачнел и тихо напомнил старшему брату, краснея, потому как вмиг почувствовал себя нашкодившим мальчишкой: — А ты не говори ничего родителям. — Заметано, бро, — улыбнувшись, понимающе хмыкнул Скотт. Таким был их старинный уговор, заключенный на бессрочной основе еще в пору розового детства: никогда не сдавать друг друга. И Скотт, и Артур, как бы они ни ссорились, свято соблюдали это простое, но очень важное правило — залог их крепкого братства. Даже теперь, когда их отношения трудно было назвать безоблачными, Артур знал, что может всецело доверять Скотту. Может, именно поэтому он на самом деле и позвонил ему?.. — Спасибо, — проронил финансист, чувствуя, как его начинает неумолимо клонить ко сну: кажется, лимит стрессоустойчивости полностью исчерпался. Чтобы не отключиться с телефоном в руке, Артур поспешил завершить разговор тихим: — Спокойной ночи. — Береги себя, — попросил Скотт прежде чем услышал гудки. Где-то в сердце тревожного Лондона, бессильно уронив руку и посмотрев на заоконную тьму, Артур вяло подумал, что, как бы там оно ни было, он все-таки сделал правильный выбор. А в холодном Эдинбурге Скотт, сидя на диване в гостиной да озадаченно изучая потемневший экран смартфона, где вместо имени брата чуть раньше вновь высветились часы, мысленно спрашивал сам себя: «И что это было?». На автомате он потянулся к мятой сигаретной пачке, валявшейся на тумбочке среди прочего барахла, бездумно закуривая. Сказать, что Скотт Кёркленд не ждал этого звонка значит не сказать ничего. Он и думать забыл, когда его гордый братец в последний раз снисходил до того, чтобы разговаривать с ним: больше трех лет они считай не общались. Отношения братьев Кёркленд всегда отличались сложностью и неоднозначностью: то эти двое души друг в друге не чаяли, деля пополам все радости с горестями, то разбегались по полюсам, знать не желая один другого. Вероятней всего, их равнодушие пробирало таким холодом, а сближение было столь теплым по банальной причине: они были одновременно очень близки и катастрофически непохожи. Но что бы ни лежало в фундаменте их сильных и противоречивых чувств, главное оставалось неизменным: Скотт и Артур принадлежали одной семье. Их отец построил завидную карьеру, в тридцать лет, как полагается хорошо воспитанному потомку знатного рода, выбрав в жены старшую дочь знакомого своего отца, руководителя крупной логистической компании. Спустя пару лет взаимных притирок супруги привыкли друг к другу, а их изначально по большому счету формальный союз стал достойной семьей истинных британцев — людей культурных, состоятельных и живущих в рамках тщательно соблюдаемых традиций. Двое желанных сыновей, подрастая в старом фамильном доме, где Кёркленды жили поколениями, разумеется, получили блестящее образование в лучших учебных заведениях страны и воспитывались весьма строго: с младых ногтей оба мальчика накрепко усвоили правила хорошего тона. Скотт был старше Артура на пять лет. Понятное дело, что как первенец он нес на своих плечах весь груз родительских надежд и должен был присматривать за младшим. В принципе, последнее Скотта редко напрягало: малыш Арти, пусть даже и тот еще упрямец, отличался спокойным нравом и в основном сидел, ковыряясь в игрушках, там, где его оставили, кроме того, сам Скотт видел в своих обязанностях скорее повод для гордости, чем для злости. Свободы ему отчаянно захотелось уже ближе к подростковому бунту, но к тому моменту Артур перестал ходить за братом хвостиком, предпочитая ему компанию книг. Любя своих детей одинаково, родители все равно относились к ним немного по-разному, не только из-за разницы в возрасте, но и потому что сыновья были очень разными, причем не просто внешне. Скотт Алистер Кёркленд, уменьшенная копия отца — такой же крепкий и темноволосый, — всегда слыл заводилой. В компании детей во дворе, в садике или в школе он неизменно становился лидером. Общительный оптимист и задира любил отмочить что-нибудь эдакое или влезть куда-то, из-за чего отцу вечно приходилось краснеть за него, а после — заниматься нудным воспитательным процессом, регулярно оканчивающимся для Скотта поркой. Походивший же на мать невысокий Артур Джеймс — хрупкий мальчик, чей цвет волос напоминал высушенную солому, был рассудительным и ранимым умником, которого люди в основном раздражали, и вместо того чтобы, как брат, носиться где-то весь день, он проводил практически все свое свободное время за чтением и в саду, помогая маме ухаживать за розами. Он любил быть один, подолгу играл и беседовал со своими милыми воображаемыми друзьями, которых никто кроме него никогда не видел, хотя малыш и уверял, будто они настоящие. Чувствительный, худенький, крайне болезненный ребенок, удивительно ранимый и эмоциональный, считался маминым любимцем. Шкодничал он редко, в отличие от Скотта практически не доставлял родителям никаких хлопот, однако отличался просто каким-то непробиваемым упрямством, в котором порой заходил далеко, опускаясь до вранья, дерзостей и даже откровенного хамства. Тогда отец садился с Артуром за стол переговоров, терпеливо объясняя младшему отпрыску, как подобает себя вести юным джентльменам, что завершалось раскаянием со стороны сына и кроткой просьбой наказать его: искупив вину, Артур чувствовал себя лучше. Отец жалел Артура, поэтому тому никогда не доставалось так же, как Скотту, и, видя, как провинившийся Артур в очередной раз покорно стоит в углу, брат не мог удержаться, чтобы не подтрунить над ним. — Сам себе, дурик, всыпал, — говаривал он, заговорщицки пихнув младшего. — Да хорош страдать: папаше давно пофиг на твои выходки. — Я должен отбыть свое наказание, — в ответ заявлял брат, негромко, но твердо, при этом продолжая уныло изучать соединение стен. — Это справедливо. Впредь буду умнее. — Ты чертов мазохист, — резюмировал Скотти, отмахнувшись. Чаще всего срок заключения оканчивался раньше назначенного: мать звала своих мужчин ужинать, а ослушаться хозяйку не смел даже мистер Кёркленд. Так что наказанного Артура мама всегда сама приводила за стол, жалея и утешая, а потом долго выговаривала мужу, что «нельзя быть таким жестоким с ребенком тонкой душевной организации». Своего Арти миссис Кёркленд опекала чуть ли не до его отъезда в Кембридж, впрочем, Артур до сих пор, хотя прошло уже много лет, поддерживал достаточно тесные связи с родителями, регулярно их навещая и рассказывая, как у него дела. Скотт приезжал в гости только на Рождество. После колледжа он уехал в Шотландию и с семьей практически не контачил. Когда они с Артуром были маленькими, их альянс переживал лучшие времена: конечно, иногда братья и ссорились, и дрались, и жаловались друг на друга родителям, но они все равно дружили — искренне и по-настоящему, так, как дружат лишь в детстве. Скотт всегда защищал своего «комка», как он привык звать Артура, и совершенно искренне восхищался его талантами: Арти очень рано научился читать, вечно придумывал разные интересные занятия и вообще был общепризнанной «светлой головой». А младший в ответ во всем подражал старшему, который одно время служил для него личным идеалом. Артур даже пытался заступаться за брата в семейных разборках, что со стороны смотрелось весьма забавно: смелый малыш загораживал рослого оболдуя и требовал «не трогать его Скотти». Баловались они тоже вместе, вместе и получали, утешая друг дружку после заслуженной взбучки и свято храня их детские секреты — как государственную тайну, не меньше. Взрослея, братья принялись делиться и более взрослыми проблемами — теми, что не расскажешь ни родителям, ни друзьям, ни кому бы то ни было еще. Артур слушал исповеди Скотта о первых романах, сочувствовал ему и давал мудрые советы, почерпнутые в умных психологических статьях, а Скотт повторял нет-нет да и вздыхавшему Артуру, что у того все тоже обязательно будет, в свой час, когда суждено. Прошло много лет, младший, все еще переживавший по поводу своей неустроенной личной жизни, время от времени по привычке делился с братом сомненьями, в ответ всегда получая поддержку и напоминание, что в невинности нет ничего плохого, и тогда Артур немного утешался. Скотт был его самым близким другом, а может, даже единственным. Охлаждение и претензии начались, когда пришла пора выбирать свой жизненный путь. Не желая подчиняться воле отца и идти по его стопам, после долгих семейных споров Скотт уяснил, что перед твердолобыми англичанами ему не отстоять свои права на свободу. И тогда, объявив, что отныне сам будет решать, как жить, он смотался на север, где никто знать не знал, кто такие Кёркленды. Для Скотта это было спасением от семейных оков. Где его потом только ни носило, кем он только ни работал прежде чем отыскать собственное призвание! Неурядицы не сломили дерзкого потомка горцев — наоборот, закалили, сделали сильней. В конце концов Скотт открыл небольшую фирму, занимавшуюся доставкой грузов по окрестностям шотландской столицы, и постепенно, год за годом, его бизнес раскрутился, принеся Кёркленду нормальный доход. Кроме того, вскоре он вправду увлекся всем этим, так что теперь мог с чистой совестью сказать, что нашел свою нишу. И лишь одно омрачало жизнь бизнесмена: чертовка зависть покусывала его каждый раз, когда он оглядывался в сторону Лондона. Там под опекой любящих родителей как у Христа за пазухой жил не тужил Артур: с их благословенья он блестяще закончил Кембридж, где изучал экономику, банковское дело и философию, устроился в крупную компанию — лидера своей отрасли, и зарабатывал куда лучше старшего брата, причем на теплом местечке, в комфортных условиях, пусть даже и платя за свой комфорт необходимостью подчиняться. Скотту, не знавшему, что такое настоящие выходные и стабильный доход, устроенная жизнь офисного служащего немного досаждала. Конечно, не все заслуги Артура следовало смело записывать в нечестные, скорее наоборот: профессию финансиста он выбрал сам, учился также самостоятельно, строил карьеру своей же головой, — но если тебя поддерживает родня, это, как говорится, совсем другое! Впрочем, вороша прошлое, Скотт прекрасно понимал, что и отец, и мать всегда считали младшего сына перспективнее — просто ввиду его рассудительного характера. «Я поступил правильно, — повторял «шотландец». — Если бы я остался в Англии, ничего хорошего мне бы не светило». Прокрутив в мыслях эту истину, он представлял пару вероятных сценариев, в которых ему отводилась незавидная роль топтающегося в тени великого Артура, и облегченно вздыхал. Как ни крути, а собственная свобода была для Скотта куда важней и рутинного спокойствия (в противовес бизнес-неопределенности), и уютной квартиры Артура (не без помощи отца находящейся в собственности младшего отпрыска в то время как Скотт все еще прозябал на съемных). В отличие от лондонского неженки, северянин скорей бы согласился ночевать в своей машине, чем, унижаясь, просить помощи у родителей, так что, рассудив, что они с Артуром слишком разные как по образу жизни, так и по приоритетам, он быстро забывал о своих обидах. Разъехавшись по разным городам, братья стали видеться реже, и их восприятие друг друга менялось в зависимости от настроения, в котором они встречались последний раз: то ругаясь, то мирясь, то скучая, то не желая знаться, они общались так же, как большинство выросших детей, повзрослевших и выпорхнувших из гнезда. Приезжая на Рождество, Скотт чувствовал себя дома немного виноватым, особенно когда мама просила остаться хотя бы еще на один денек, отец шутливо укорял старшего сына, что тот, мол, «разменял Лондон на холодину», а хмурый Артур косился на Скотта как на врага. Тем не менее, в остальном — тепле, радушии, гостеприимстве и количестве аппетитных праздничных блюд, — встречи Кёрклендов ничуть не уступали среднестатистическим семейным обедам, которыми славится старушка Британия, так что Скотт не пропускал ни единого Рождества. Их отношения с Артуром также могли бы быть вполне себе среднестатистическими, если бы не одно дурацкое происшествие. Три года назад Скотт имел неосторожность обратиться в компанию, где работал Артур, за достаточно крупным займом от имени своей фирмы, планируя обновить ее автопарк. Как на грех, накануне братья слегка поцапались… так что на ближайшем же заседании рабочей комиссии Артур убедил коллег и начальство отказать потенциальному клиенту — то ли отыгрался, то ли поступил так просто из вредности. Затем злобный финансист самолично позвонил ничего не подозревавшему бизнесмену и крайне бюрократичным тоном сообщил, что оценивает его как ненадежного партнера, которому место в стоп-листе… Скотт потерял дар речи. Он был на сто процентов уверен, что получит нужные ему деньги, он рассчитывал на эту сделку и даже успел заключить под нее ряд договоров… которые теперь пришлось срочно расторгать. Это был сокрушительный удар по деловой репутации коммерсанта — как серпом по яйцам, если выражаться его словами. Рушились связи, налаженные с большим трудом, подрывалось доверие… И все из-за сраного придурка, сидящего в Лондоне. — Да будь ты проклят! — орал в трубку Скотт, вне себя от злости. — Засранец гребаный, урод, чертова офисная крыса! Формалист, тьфу!.. На другом конце провода младший из Кёрклендов только что не ржал, празднуя свою отвратительную победу. Ясное дело, что с тех пор братья больше не разговаривали. Но теперь, после странного и страшного ночного звонка, озадаченный Скотт, припомнив их конфликт, посмотрел на ситуацию по-новому. Если Артур заболел, значит ли это, что три года назад, заворачивая заявку бизнесмена, финансист был еще ментально здоров? Насколько знал Скотт, психические расстройства нередко развиваются постепенно и долго остаются незаметными, протекая в скрытой, латентной форме. «Вдруг он поступил так вовсе не умышленно, а потому что плохо соображал? — пришло в голову северянину. — Вдруг Арт давно уже «того»?.. Вот засада». Подобные догадки вовсе не радовали, наоборот, они вгоняли в тоску, хотя и в какой-то мере объясняли холодность Артура, так подло подставившего родного брата. Вдыхая и выдыхая терпкий табачный дым, Скотт принялся сопоставлять другие признаки душевного нездоровья с теми странностями, что когда-либо он наблюдал у младшего: скрытность, слабые нервы, зацикленность, сложности в общении, отсутствие друзей… Плюс привычка разговаривать с самим собой, правда, Артур серьезно заявлял, что общается с мифическими созданьями вроде фей или единорогов (разумеется, ни один нормальный собеседник не посчитал бы такое правдой). «Да шут его разберет, — подытожил «шотландец», сплюнув. — Чудак человек, может, просто странный, а может, и правда шизофреник». Посмотрев на заоконную тьму, Скотт вздохнул, не зная, что делать: несмотря ни на что, он по-прежнему доверял Артуру. Если честно, его чувства к брату были амбивалентны: да, безусловно, Скотт обижался и презирал младшего за то, что тот до сих пор не признал себя виноватым в их затяжном конфликте и не попросил прощения, но был готов мчаться хоть на край света, чтобы спасти этого придурка. «Будь мы хоть четырежды в ссоре, он все равно мой брат, мой Игги, мой самый близкий человек, — понимал бизнесмен, потушив сигарету в переполненной окурками пепельнице. — Его здоровье мне дороже всего — работы, денег, всей прочей фигни дороже. Я не брошу Артура». Однако лететь прямо сейчас в Лондон казалось Скотту не самой лучшей идеей: ворчливый консерватор был бы вовсе не рад явлению брата посреди ночи, мог и на порог не пустить — договорились все-таки. Вдобавок, хорошо зная Артура, у которого резкость в суждениях удивительно сочеталась с рассудительностью в поступках, Скотт не исключал, что сейчас Артур был на взводе и потому мог насочинять всякого. «К утру этот псих проспится и примет взвешенное решение, — рассудил Скотт. — Необязательно, кстати, он вообще поедет в свою долбаную лечебницу. Может, завтра я услышу его извиняющийся бубнеж про то, что крыша у него не поехала, а просто он вчера дернул лишнего и наговорил ерунды. Это же Артур». Скотт хмыкнул. Единственным, в чем он нынче не сомневался, была их договоренность ничего не рассказывать родителям: и Скотт, и Артур старались беречь уже немолодых отца с матерью от плохих вестей. «К тому же, еще ничего толком не известно», — резюмировал старший из братьев Кёркленд, твердо решив дождаться утра. Как, впрочем, и младший, посильней закутавшись в шерстяное одеяло и уткнувшись в подушку где-то в Лондоне — считай что на другом конце света. Думать о чем-то еще сегодня было выше сил финансиста. Так, под тиканье часов, зажатых аккурат между «Гамлетом» и «Легендами о короле Артуре», сумасшедший день провалился в ночь, а несчастный тезка великого правителя — в сон, крепкий, спасительный и без сновидений.