Два мира, один я

Когда доктор ушел, оставив Артура перед палатой одного, Артур какое-то время провел в сомнениях, собираясь с духом, но потом, смирившись, что другого выхода нет, все-таки постучался. «Будь что будет, — подумал он, зажмурившись. — Не съедят же меня». Нажав на ручку и шагнув внутрь, он сразу же открыл глаза, чтобы… в растерянности застыть на пороге: то, что открылось его взору, вообще не соответствовало никаким ожиданиям. В прямоугольной комнате напротив двери аккурат между двумя окнами размещался стол, за которым сидели двое мужчин. Один из них, тот, что справа, был плечистым и крепким, как-то мало напоминая пациента, из-за лекарств не желающего смотреть на еду. Его волосы — светло-пепельные, почти седые — отливали неестественной белизной, как, впрочем, и кожа: казалось, этот человек вообще не знал, что такое загар. На фоне белых стен, в белоснежной выправленной рубашке, в выбеленных джинсах он почти сливался с окружавшим пространством, и лишь поблескивавшая под воротником серебряная цепочка привлекала внимание к его полупрозрачной персоне. Другой, стройный и мрачноватый, являл собой, наоборот, реального «представителя тьмы»: темноволосый, в строгих очках на худом лице, облаченный с головы до ног в черное. Мужчины играли в шахматы и при появлении Артура заинтересованно повернули головы в его сторону. — Здравствуйте, — пробормотал финансист, судорожно сглотнув. В его сознании невольно завертелась дикая мысль «психи играют в шахматы», от которой Кёркленду стало смешно и страшно одновременно. Почувствовав себя эдаким заблудившимся туристом в Стране Чудес, он мысленно захихикал, когда буйная фантазия намалевала одному жильцу палаты заячьи уши, а другому — шляпу. Для полноты картины не хватало, пожалуй, вездесущего чая, правда, Артур почти не сомневался, что чашки рядом с доской им и наполнены. — Салют, — насмешливо брякнул в ответ «светлый» обитатель комнаты, хитро и немного заносчиво улыбнувшись гостю. Мрачная личность хранила гробовое молчание. Артур, помявшись у двери, с легким стуком прикрыл ее, дабы оградить помещение от внешнего мира, и замер, не зная, что следует говорить или делать дальше, но, на его счастье, седовласый оказался сегодня весьма расположен к общению. — Как понимаю, к нам? — спросил он, внимательно рассматривая Кёркленда, словно ища в его облике ответ на загадку: кто это и зачем пожаловал? Гость смущенно отвел глаза. — Я от доктора Шимански, — проронил он виновато. — У меня направление… — А, ты тот самый новенький, которого нам вчера обещали! — внезапно просияв, пациент обрадованно хлопнул в ладоши да, переглянувшись со вздохнувшим товарищем, поднялся из-за стола, чтоб подойти к Артуру и церемониально пожать ему руку. Хватка у психопата оказалась крепкой, так что финансист охнул, когда его пальцы больно сдавили, точно зажав в тиски. — Меня зовут Гилберт, — представился светловолосый, не заметив чужих страданий. — А это Родерих, — кивнул он в сторону хмурого коллеги. — Добро пожаловать в нашу веселую компанию! — Артур, — выдохнул аналитик. Не без труда освободив пальцы, он на автомате потер их, дабы снять спазм, вежливо прибавив: — Очень приятно. — А нам-то как приятно: дождались-таки пополнения! — по-свойски потрепав новичка по плечу, словоохотливый постоялец больницы с энтузиазмом заметил: — У нас вакансия висела с неделю, эскулапы никак не могли добазариться, кого сюда поселить, — и вот, наконец, свершилось. Поздравляю! Мы поладим, — заговорщицки подмигнув слегка опешившему от столь горячего приема Артуру, Гилберт тут же осведомился, причем безо всякого стеснения (хотя, вероятно, подобные расспросы в психбольнице являлись делом привычным): — А что у тебя? — Шизотипическое… — с трудом выдавил Кёркленд. Ему сделалось неловко: не признав свой диагноз, он не был готов признаваться в нем кому-то другому. Однако Гилберт вовсе не удивился, наоборот, отчего-то он вдруг мгновенно погрустнел, как если бы надеялся услышать что-то иное, но его разочаровали. Зато Родерих, прежде молча наблюдавший за происходящими событиями, в ответ на признание Артура с недовольством пробурчал: — Твой собрат. Еще одного прибабахнутого нам как раз для полного счастья не хватало. — Все тебе не нравится! — Гилберт подбоченился, враждебно воззрившись на товарища по несчастью. — К твоему сведенью, диагноз не выбирают. — Я не прибабахнутый, — обиженно пикнул Артур. Спорить с идиотами он не хотел, но поставить на место будущих соседей посчитал обязательным: пускай знают, что он не позволит никому здесь вытирать о себя ноги. Никому, тем более — гражданам, больным на голову. — Я вполне адекватный и ничего ужасного не творю. — Да я тоже не творю, но он меня все равно изводит, — перебил Гилберт, отмахиваясь. — Окаэрщики* — что с них взять? Упертые как бараны. Родерих презрительно фыркнул. Вместо ответа он нарочито аккуратно подвинул фигуру на шахматной доске, совершив ход и притворившись, что опускаться до споров с соседом ему как минимум не позволяет происхождение. Артур хотел было уточнить, что значит неизвестное ему слово, оброненное Гилбертом, но постеснялся, решив, что узнает позже, и оглянулся по сторонам в поисках свободной кровати. Та обнаружилась слева от входной двери, возле стены: аккуратно заправленная, терпеливо ждущая своего нового владельца. Он уже собирался проследовать к ней, когда внезапно оглянулся на Гилберта. — Вы тоже лежите с шизотипическим? — негромко осведомился финансист, сам толком не представляя, зачем ему эти сведенья, но от них становилось легче. — Нет, у меня параноидная, — гордо отчеканил Гилберт. — Ну, мне якобы мерещится, что за мной следят, а миром правят масоны. Всеобщий заговор там, все дела — я по мере сил занимаюсь распространением инфы обо всем об этом, можно сказать, работаю здешним информатором. А ты что делаешь? — совершенно искренне спросил он в финале своей бредовой тирады, и Артур охнул, не зная, что и сказать. На всякий случай прикинувшись равнодушным, он выдохнул: — Со стенами разговариваю, — и понуро поплелся к своей кровати: комментировать чужие галлюцинации он (как единственный нормальный в этой палате) не собирался в принципе. — Прикольно, — донеслось вслед. Кёркленд вяло пожал плечами. Все, что происходило сейчас, казалось ему унылым и очень скучным: кому интересно беседовать с психами, не пойми когда рассуждавшими относительно здраво, а когда несшими откровенную чепуху? Не имея никакого желания разбираться, Артур прокрутил в мыслях сегодняшний план, надеясь, что врачи придут поскорее (долго терпеть трещащего над ухом Гилберта как-то не хотелось). Задумавшись, он подкатил ближе к кровати свой чемодан и присел рядом, намереваясь переложить наиболее важные вещи в тумбочку. Примерно в тот же момент, когда пальцы Артура открыли замки, он услышал за спиной пораженное: — Was ist das? ** — Das ist Koffer, — равнодушно отозвался Кёркленд, не поднимая головы. — Kannst du Deutsch? — спросили с еще большим недоумением, как если бы речь шла о чем-то невероятном вроде радужных единорогов. Нервно обернувшись, финансист смерил застывшего посреди комнаты Гилберта уничижительным взглядом и выдохнул: — Na ja. Но лучше вернемся на английский, а то я что-нибудь перепутаю: моя голова в последнее время еле соображает. Светловолосый постоялец лечебницы, игнорируя кривую усмешку наблюдавшего весь этот спектакль Родериха, эмоционально всплеснул руками. — Он знает наш язык! — восхитился он, обратившись к по-прежнему мрачному приятелю: — Эдельштайн, ущипни меня, неужто мне не мерещится? Кто-то еще, кроме нас с тобой, может по-немецки связать два слова! Класс, — и, не дожидаясь, покуда товарищ ответит, подошел к Артуру, присел возле него на корточки да, пихнув, немедленно начал допрос: — Ты откуда немецкий знаешь? У тебя и акцента особо нет. Давай, колись, где учился? — В Кембридже, — Артур недовольно остановил словесную реку, заодно отодвинувшись, дабы его не трогали, и буркнул: — Ничего сверхъестественного не вижу: мне следовало выбрать два иностранных, вот я и выбрал французский и немецкий, чтоб не морочиться. Они проще. И чаще нужны для бизнес-общения. — Значит, Кембридж, — на бледном лице Гилберта появилась задумчивость, он почесал макушку. — Круто. В плане здорово встретить здесь еще одного образованного человека, — пояснил он, виновато улыбнувшись. — Я давно не был на воле, может, там взаправду нет ничего примечательного в том, чтобы знать немецкий, но здесь-то все по-другому. Мне очень не хватает родного языка, — и, взяв логическую паузу, он приложил к груди руку, сообщив: — Я из Берлина. Кёркленд внимательно посмотрел на своего не в меру активного собеседника. Только сейчас британец, кажется, понял, что его так смущало в напористой речи Гилберта: пускай и едва заметный, но все же слышимый германский акцент. «Интересно, что немец делает в Англии?» — невольно пришло на ум Артуру, однако озвучивать неуместные вопросы он предусмотрительно не стал, вместо того проронив: — А я местный. Практически всю свою сознательную жизнь провел в Лондоне, впрочем, и бессознательную тоже. Гилберт в ответ приосанился, прищурился, словно напряженно пытался обнаружить в своем визави нечто особенное. — Судя по манерам держаться и твоей одежде, ты дипломат, нотариус или же чиновник, — предположил он, точно заправский следователь. — Угадал? — Почти, — Артур снисходительно улыбнулся. — Я финансист, работаю в Сити. — Правда? С ума сойти, — искренне изумился немец, как если бы услышал нечто из ряда вон выходящее. — Что ж, практически попал, значит, мастерство еще не до конца пропито, — покрутив пальцем у виска и тихо посмеявшись, он ликующе объявил, вновь обращаясь к по-прежнему молчавшему Родериху: — Слышь, очкарик, у нас завелся свой человек в денежной элите — растем! — Не встретив поддержки, Гилберт, однако, вовсе не смутился и опять повернулся к Артуру, огорошив того прямым вопросом: — Ты, наверно, большой начальник? Финансист вздрогнул, ежась и мысленно ругнувшись: вот не было ж печали, как говорят. Талантливый и амбициозный, но сложный в общении и слегка застенчивый, он стеснялся своих далеко не блестящих карьерных достижений. Хотя Артур выбирал профессию по зову сердца, действительно любил ее, был по-настоящему увлечен тем, чем занимался, и старался работать как можно эффективней на благо родной компании, руководство не слишком жаловало его. Как бы он ни горел за общее дело, сколько бы ни носил знаний, сил и здоровья на алтарь бизнеса, рядом всегда находились те, кто оказывался достойнее повышения и кому оно было априори нужней. Пускай даже непосредственный начальник не раз повторял, что ценит своего аналитика, продвигать его он также не спешил, зато спрашивал с него достаточно, чтобы Кёркленд записал себя в неизлечимые неудачники. Так было не всегда. Поначалу молодой сотрудник искренне верил, что медленный рост в его профессии — вещь нормальная, и что у него все впереди, но когда его стали обходить самые бестолковые менеджеры, ему сделалось попросту обидно, и никакие увещевания старших коллег, что работа в бэк-офисе и во фронт-офисе несравнима, что его профессия по-настоящему престижна и что Артур — высококлассный специалист, а поруководить он еще успеет, не помогли ему поверить в себя. Массу средств он спустил на тщетные беседы с карьерными консультантами, посещал мутные курсы успешной самопрезентации, где кроме прописных истин ничего полезного так и не сказали, не раз и не два порывался сменить работу, вновь и вновь кладя трубку ровно за секунду до того, как набрать номер будущего работодателя. Кто знает, чем бы все это закончилось, может, однажды Кёркленд и решился бы на перемены — неважно, в своей ли фирме или в другой, — но свалившаяся на его голову болезнь спутала все карты. Сейчас Артур был морально раздавлен и у него просто не было сил заниматься профессиональным развитием, так что, не желая касаться в разговоре такой болезненной темы, он понуро отмахнулся. — Нет, я вечный подчиненный, — с горечью сказал Артур, мужественно готовясь получить в ответ унизительную жалость, но Гилберт почему-то брякнул другое, словно вообще не был раздосадован: — Все равно здорово. Приятно познакомиться с кем-то, кто многого достиг. В подкрепление своих бодрых слов он похлопал Артура по плечу, окончательно сбив с толку. «И чего это я, интересно, достиг?» — мрачно подумал финансист, не понимая, о чем твердит этот ненормальный: никаких достижений в своей незавидной роли офисного раба он в упор не видел — скорее наоборот, прекрасно понимал, что той мелкой, ничтожной должности, которую он занимал в компании, можно только стыдиться. Драма рабочей жизни Артура как раз и заключалась в том, что менять сферу деятельности ему отчаянно не хотелось, а добиться чего-то большего в нынешней не представлялось возможным. И потому мнение, что он, он — простой клерк, маленький, ничего не значащий рядовой сотрудник — якобы чего-то достиг, показалось ему если не издевательством, то банальным бредом. Впрочем, последнее вполне могло быть правдой, учитывая диагноз Гилберта. Наверно, разговорчивый немец собирался прибавить к этому бреду что-нибудь еще, но недвусмысленный вздох Родериха заставил беседующих умолкнуть. — Не хочу вас отвлекать, но нам, пожалуй, пора проветриться, — строго заметил мрачный тип, как его мысленно нарек Артур. Проходя мимо сидевшего на корточках Гилберта, он по-свойски сцапал того за воротник, принуждая встать. Гилберт возмутился, но противиться не посмел, а Родерих властно распорядился: — Оставь новенького в покое, Гил: ему с непривычки трудно тебя выдерживать. Немец отряхнулся, негромко и не всерьез ругнувшись по-своему. — Ладно, потом побалакаем, — пообещал он Артуру и первым вышел из помещения. Родерих, следуя за ним, на пороге задержался да, о чем-то недолго поразмыслив, вдруг улыбнулся — на сей раз отнюдь не враждебно и не криво, как раньше. — Простите меня за мою грубость, — неожиданно покаялся мрачный тип. — Я прекращаю принимать антидепрессанты, и мое настроение скачет, как сентябрьская погода. К вам, насколько я знаю, должны скоро прийти, так что не будем мешать. — Спасибо, — смущенно ответил Артур. Родерих, кивнув, покинул палату, мягко прикрыв за собою дверь, а финансист отметил на полях мыслей, что человек в черном почему-то носит перчатки в помещении, а у Гилберта красноватые глаза. *** Первое, что сделал Артур, когда его наконец оставили в желанном покое, — завалился на кровать (хотя и узкую, однако вполне удобную), раздумывая обо всем, что сейчас с ним происходило. В принципе, знакомство с соседями по палате прошло в дежурном режиме: даже настойчивые расспросы Гилберта и ремарка Родериха перед уходом ничем особо не отличались от диалогов, которые Артур вел с другими больными в других больницах в первый день своей госпитализации. Тот же обычный человеческий интерес, кто такой новенький, где работает и, непременно, чем страдает, вот только в стенах психлечебницы каждая фраза, оброненная товарищами по нездоровью, слегка отдавала бредом… Впрочем, возможно, то была лишь игра воображения. «Зная, где я нахожусь, трудно не подозревать остальных в безумии», — рассудил Артур, усевшись на постели и осмотревшись. Комната была небольшой, но уютной и очень светлой, с двумя широкими квадратными окнами. Входная дверь располагалась ровно посредине стены напротив них, позволяя с комфортом поселить здесь четверых пациентов: в каждом углу стояла стандартная медицинская кровать и такая же стандартная тумбочка со стулом. Над койками в стеновой панели прятались лампы и приспособления для закрепления переносного оборудования вроде капельниц или мониторов, там же виднелись и разъемы с розетками, надежно закрытые заглушками. Место между кроватями Гила и Родериха занимал большой стол с четырьмя табуретками, служащий, похоже, сразу и обеденным, и игровым, и письменным: там нашли приют как чашки с электрочайником, так и блокноты, книги и шахматы. Слева от входа тумбочки пациентов разделяла большая вешалка для одежды, такие же тумбочки справа были придвинуты чуть ближе к кроватям: между ними темнел проем, ведущий в ванную — ее Артур немедленно посетил, тщательно помыв руки после улицы. В общем, интерьер палаты психиатрической лечебницы походил на обстановку любой обычной больницы: те же светлые стены, те же однотонные занавески, та же скука и чистота — что, если честно, Артура немного утешило (его нездоровая фантазия рисовала нечто гораздо хуже, наподобие киношных клеток с мягкими стенами, решетками и жесткими матрасами вместо коек). Вернувшись в комнату, он мельком изучил свое спальное место, обнаружив, что оно обладало простым, но надежным подъемным механизмом. Увлекшись, Кёркленд уж было собрался провести его испытания, когда дверь бесшумно открылась и в палату шагнули двое: девушка и парень в медицинской одежде. Девушка, беспечно треплясь со своим спутником, толкала перед собой тележку, полную всяческих диковинных вещей, о назначении многих из которых Артур даже не смел догадываться. Увидев Артура, медики остановились и поздоровались. — Мне поручено взять у вас анализы, мистер Кёркленд, — сообщила медсестра деловито. — И поставить капельницу. Вы не против? — Нет, конечно, — финансист кротко улыбнулся. «А что, у меня есть выбор? — мысленно хмыкнул он, покосившись на рослую фигуру санитара, тщетно пытавшегося прикинуться, будто сопровождал девушку исключительно из личной симпатии и теперь наслаждается видом из окна. Бравый парень явно был призван на тот нехороший случай, если Кёркленд окажет сопротивление. — Чего и следовало ждать», — подытожил пациент. Пройдя к койке, он немного поколебался, не решаясь прилечь: лишь сейчас до него стало доходить, что утром он как-то не так оделся… Галстук точно был лишним, да и обувь можно было найти без шнуровки. «Странно, — растерявшись, подумал финансист. — Знал же, что не в офис поеду… И что на меня нашло?». С трудом развязав шнурки и разувшись, Артур робко тронул узел своего галстука, посмотрел на медсестру и проронил, запинаясь: — Я, наверное, сниму это. И ремень тоже. — Как вам будет угодно, — последовал совершенно безразличный, отстраненный ответ. На удивление смущенного финансиста, медперсонал не обратил на его неуместную одежду никакого внимания, впрочем, за время работы в психоневрологической клинике медикам наверняка приходилось видеть поступивших на лечение и в куда более странных нарядах. Рассудив так, Артур чуть-чуть успокоился, снял пояс с галстуком, спрятал аксессуары в тумбочку и послушно лег на кровать, позволив медсестре совершить с его телом все необходимые, пусть даже и немного болезненные, манипуляции. Когда она закончила, тщательно внеся сведенья в планшет, то поднесла к руке Артура уже знакомый ему считывающий прибор. Просветив браслет, сканер пикнул, медсестра же довольно кивнула и сообщила: — Полежите пока. Капельница рассчитана на шестьдесят минут — как раз до обеда. Потом вам ее снимут, и вы сможете встать с постели. Взяв со спинки кровати плед, она заботливо накрыла им пациента, затем по-быстрому навела на тележке относительный порядок, позвала санитара и, уже уходя, вновь вежливо улыбнулась Артуру. — Отдыхайте, сэр. Ни о чем не думайте. Когда они ушли, Артур печально выдохнул: он не знал, чем занять этот час. Мобильник, как назло, отобрали, а книги он засунул слишком далеко в тумбочку, по глупости забыв, что капельницы ставят надолго. — Сам виноват, — буркнул финансист, потерев саднящую руку с введенной в нее иглой, тактично заклеенной пластырем. — В следующий раз буду умнее. Маясь от безделья, он принялся размышлять — сперва о стройных ножках медсестры, задаваясь вопросом, что же на них надето: колготки или чулки, затем — о своих соседях, так и не придя к однозначному выводу, как же к ним относиться. Оба соседа вызывали у Артура противоречивые чувства: Гилберт казался куда более вменяемым человеком, чем хмурый Родерих, однако, беря в расчет жутковатый диагноз немца, доверять ему всецело не следовало, наоборот, с ним, как с каждым больным шизофренией, стоило вести себя осмотрительно. Родерих же вообще не вызывал доверия у Артура: почти все время, пока они с Гилбертом общались, он промолчал, и пусть даже его объяснение в конце звучало вполне убедительно, Кёркленд не мог отделаться от ощущения, что Родерих настроен к нему враждебно. А именно этого — затаенной агрессии за маской напускной вежливости — Артур опасался в больнице больше всего… «Надеюсь, посреди ночи он не перережет мне горло», — сглотнув, загадал финансист, наспех помолившись: как ни крути, а заканчивать свою бестолковую жизнь от рук психа ему отчаянно не хотелось. Время тянулось медленно. Сложный мыслительный процесс, происходивший в голове у аналитика, вскоре стал пробуксовывать, а сам аналитик — ожидаемо терять нить, путаясь и перескакивая с одного на другое. Не в состоянии собрать разрозненные мысли, в конце концов Кёркленд сдался, не без горечи понимая: его попросту клонит в сон. «Это все капельница, кровавый ад: там явно успокоительное, из-за него я и вырубаюсь. Вот же черти», — зло посмотрев на трубку, нырявшую под заплатку пластыря, Артур вмиг почувствовал себя абсолютно беспомощным и брезгливо отвернулся. Сперва он боролся с сонливостью, повторяя, что он сильнее медикаментов, но потом постепенно начал сдавать позиции. То и дело проваливаясь в вязкую пустоту, финансист вновь и вновь с огромным трудом возвращался в сознание, правда, каждый раз делать это становилось все тяжелее. Когда в палату вернулись Гилберт и Родерих, Артур не уловил. Они же, увидев нового соседа под капельницей, понимающе переглянулись и, стараясь не шуметь, вернулись к шахматам, возобновив прерванное сражение. Кёркленд очнулся позже, заметил, что больше не одинок, однако решил, что разумнее притвориться спящим: словоохотливость немца становилась для британца навязчивой. Из сна его выволок чей-то незнакомый приятный голос. — Просыпайтесь, сэр, я привезла вам поесть. Похоже, транквилизатор оказался слишком сильным для вас — нужно будет сообщить доктору. Вздрогнув и разлепив веки, Кёркленд увидел невысокую медсестру, на сей раз другую, но столь же вежливо улыбающуюся. Она сматывала какие-то гнущиеся трубки, мастерски накручивая их на ладонь, то и дело поправляя на них зажимы. Артур глянул на свою руку. Как он и думал: иглу уже вытащили, ранку прикрыли ватным диском, а саму артурскую конечность бережно согнули, уложив поудобнее поверх пледа. Кёркленд медленно сел на постели, прижимая к себе пострадавшую руку и хлопая глазами: к его кровати подкатили тележку, на которой остывала горячая пища. — Приятного аппетита, — благодушно произнесла медсестра прежде чем покинуть палату, унеся с собой опустевшую капельницу. — О, точно, уже ж обед! — громко объявил сидевший за шахматами Гилберт и полез в тумбочку, насвистывая себе под нос разухабистую мелодию, отдаленно напоминавшую тирольские напевы. Родерих возмущенно прокашлялся, но приятель даже ухом не повел, выкладывая на стол упакованные в бумагу бутерброды. — Что это? — флегматично осведомился Родерих. — Допинг, — подмигнул ему Гил. — Хочешь? — Нет. И тебе не рекомендую, — поправив очки, Родерих смерил соседа порицающим взором, мудро посоветовав: — Не перебивай аппетит. — Не нуди, — парировал Гилберт, развернул один из бутербродов и смачно вгрызся в него, жмурясь от удовольствия. Промычав с набитым ртом нечто нечленораздельное, немец призывно кивнул новенькому. — А ты будешь, Артур? Тут на всех хватит, — прибавил он, когда наконец-то проглотил свой кусок, но Кёркленд в ответ печально покачал головой. — У меня гастрит. Мне ничего такого нельзя, — признался финансист, покосившись на тележку, где над тарелками аппетитно курился пар. — Боюсь, здесь я буду вынужден питаться одной овсянкой. — Почему же? — деликатно возразил Гилберт. — В больнице неплохо кормят, причем, как видишь, здоровой пищей. — Вот именно что здоровой, — перебил его Родерих, поднявшись из-за стола. — Оставь свою сухомятку, Гил, и пошли обедать, пока колбаски не разобрали. Услыхав про колбаски, немец тотчас же оживился. Положив надкусанный бутерброд на бумажку, он отряхнул пальцы от крошек и тоже встал на ноги. — Ты тысячу раз прав, mein Freund***! Они перекинулись еще парой банальных фраз прежде чем проследовать к выходу, когда до их ушей донеслось удивленное: — А вам поесть не приносят? Приятели обернулись. На бледном лице Гилберта нарисовалось недоумение, однако секундой позже его сменила лукавая ухмылка. — Приносят только тем, кто не может ходить в столовую. И первое время новичкам. — Новичкам? — эхом повторил Артур. — Но зачем? Я вполне в состоянии пойти с вами. — Не положено, — отрезал Родерих. — Не спорьте: так, правда, лучше для вас. Толкнув приятеля, Гил спросил громким шепотом, стараясь, чтоб Артур слышал: — Может, сказать ему? — Не думаю, — Родерих сделал отрицательный жест. — Сам поймет в свое время. И, по-шпионски переглянувшись, заговорщики ушли, не обращая никакого внимания на немое возмущенье их нового соседа. «Больные какие-то, — обиженно подумал Артур, тут же сообразив, что мысль прозвучала двусмысленно. Это его позабавило. — Ладно, черт с ними», — приободрился он, приступив к изучению местного меню. Еда действительно соответствовала определению «здоровая»: перед пациентом стояла тарелка овсяной каши с паровыми котлетами из белого мяса, а компанию основному блюду составляли простой салат, хлеб в порционной корзинке, чашка травяного чая и булочка. Недоверчиво взяв вилку, Артур столь же недоверчиво поковырялся в овсянке, не спеша приступать к трапезе. Первым чувством, охватившем его, когда он припомнил, что ему, точно немощному, притащили обед в палату, было, разумеется, негодование: какого черта они обращаются с ним как с умалишенным?! Он не болен и не позволит унижать себя, а заставлять его есть никто не имеет права! Фыркнув, Кёркленд отодвинул тарелку и демонстративно отвернулся. — Я не буду это жрать! — ультимативно гаркнул он, скрестив руки. — Сдохну, а не стану! Ответом ему была тишина. Просидев в ней какое-то время, протестующий сперва дулся, гордясь своей голодовкой, но вскоре смутился: зрителей-то не наблюдалось. Оглядываясь, будто ожидая, что его вот-вот застанут врасплох, он опять повернулся к каше и осторожно ковырнул ее, положив в рот пару слипшихся зернышек. На вкус овсянка была прекрасна… да что «прекрасна» — она была именно такой, какой положено быть каждой уважающей себя английской овсянке, черт возьми! Ощутив, как у него предательски урчит в животе, Артур слабо подумал, что, может быть, если он чуть-чуть поест каши, это не нарушит его оппозиционных намерений… Незаметно для самого себя он уничтожил все содержимое тарелок, оба куска хлеба, чай и булочку, оставив тележку с пустой посудой. — Вот блин, — икнул Кёркленд, потерпев столь позорное поражение. Чуть не лопаясь, чувствуя себя раздувшимся в шар, финансист перекатился на спину, безвольно раскинув в стороны руки. Узкая больничная койка не позволяла сделать это как следует, но даже так было лучше, чем сидеть или лежать на боку. — Это все кровавая капельница, — проворчал бедняга, еле дыша. Причина зверского аппетита наверняка кроилась в лекарстве, которым его только что накачали, кроме того, от транквилизатора снова тянуло спать. Уже практически отключаясь, на грани сна Кёркленд почему-то — впервые за все время, проведенное здесь, — вдруг обратил внимание на кровать напротив своей, где покоились лишь бы как брошенные вещи. «Четвертая, — вяло посчитал Артур. — Две у окон — Гила и Родериха, а эта тогда чья?». Впрочем, нестерпимо наваливающаяся дремота не позволила аналитику углубиться в неожиданно возникшую проблему, и, утешившись, что, скорее всего, никакого четвертого жильца «даун-хауса», как Кёркленд окрестил клинику, в этой палате нет, а шмотки принадлежат тому же немцу, финансист вырубился. …Когда он приподнял веки, от ужаса чуть не помер. «Матерь Божья», — пронеслось в голове, страх сковал сердце. В палате Артур снова был не один: сидя у него в ногах и дико ухмыляясь, на него в упор смотрел незнакомец. Крепкий, светловолосый, нечесаный, с торчащим на макушке вихром, в поношенном анораке и помятых джинсах, в очках, за стеклами которых нездорово поблескивали синие жуткие глаза, парень вальяжно восседал на чужой койке, уставившись на новенького с почти что маньяческим интересом. В руке он беспечно покручивал какой-то увесистый предмет, отдаленно напоминавший складной нож, отчего Кёркленду мигом поплохело. Ошарашенно отпрянув к спинке кровати, Артур инстинктивно прижался к ней, не в состоянии соображать, и с трудом выдавил: — Ты… кто? — Я Альфред, — сказал парень, прищурившись. — Добро пожаловать в сумасшедший дом.