Какое нежное лето...

Она оказалась права. Этим утром небо пронзало своей ясностью, палящее солнце обжигало сверкающую листву, которую нежно покачивал раскалённый ветер. Но воздух был ещё свежим, напоённым дождём и пропитанным запахом луговых трав. Динка ждала меня на дороге возле дома, одетая в неизменные шорты, безразмерную майку и бейсболку. Стояла, перекинув через плечо чёрный футляр, пиная ступнёй пыльные камушки и катая между губ сигарету, не вынимая руки из карманов. Когда я поравнялась с ней, из-под козырька меня встретили её прищуренные, наполненные солнечным светом, остро-зелёные глаза. Я оробела. — Здравствуй… Она выплюнула сигарету. — Доброе утро, страна! Она увела меня подальше от общего пляжа, туда, где в реку нужно было входить прямо из высокой травы, и где на пару километров вокруг не было ни души. И тишина, тишина была священной: нарушаемая лишь стрёкотом кузнечиков, пением птиц и нашим лёгким дыханием. Мы быстро искупались и легли обсыхать. Динка сидела, скрестив ноги, закрыв глаза, вздёрнув подбородок вверх, подставляя нос под солнечные лучи, и жевала травинку. Я лежала на спине, украдкой поглядывая на неё. Струи воды то и дело стекали по ее коже, загорелой и обветренной, со множеством царапин и ссадин, тугой и плотной, покрывающейся мурашками, каждый раз когда ветер лизал её промокшую майку. Я резко сжала бедра, почувствовав, как острая боль на секунду кольнула меня изнутри и вышла теплой влагой. Я мотнула головой в сторону и закрыла глаза. И тут же почувствовала, как капли воды упали мне на разгорячённый живот, а холодное мокрое тело нависло надо мной, она прижала колени к моим бёдрам. Я не могла вздохнуть, мышцы онемели, я ощутила, как её дыхание приближается к моему лицу, опаляя его, каждая часть моего тела уже стонала в ожидании. Чего?... — Кузнечик, — выдохнула она мне в лицо, я открыла глаза: она, повернув голову набок, с хитрой улыбкой, смотрела на меня. — Кузнечик, у тебя такой длинный нос, ты не боишься, что он у тебя сгорит? Приклей вот, — она прилепила к моему носу листочек. Я тут же скинула его, и схватив её за руки, пытаясь опрокинуть, в притворной ярости, закричала: — Что? Длинный нос? Ты свой видела? Мы боролись, пытаясь завладеть листочком и наклеить его на нос друг друга. Но я уже проиграла. Динка обхватила меня руками за ребра, её ладони были сухими и тёплыми, а пальцы шершавыми. Она положила меня снова на спину, впечатав в покрывало. — Я выиграла, теперь он твой, — засмеялась она, всё-таки налепив листок на мой нос, — А теперь, полежи и просто послушай. Она взяла футляр и вынула своё «оружие». Им оказалась гитара. Её голос был неправильным, она пела неправильно, неправильную песню. Вначале, я захотела даже возмутиться, потому что моя душа воспротивилась, когда, будто один за одним, с неё начинали слетать все покровы. До тех пор, пока я не почувствовала себя совершенно обнажённой, и мне не захотелось заплакать от этого знойного ощущения своей взрослости и причастности к какой-то великой и немного постыдной тайне. Но я проглотила слёзы, я чувствовала, что Динка не простит сейчас слёз. «было бы здорово начать все сначала: забыть о тебе и приходить домой. не думать о том что уже отзвучало. что было вчера — стало водой.» Мне казалось, на каждую звучавшую строку её песни, рвалась струна её гитары. И моей души. Мы долго молчали. Солнце вошло в зенит, нещадно пожирая наши тела, пока мир застыл в немоте от полуденного зноя, как мы от невозможности высказать себя. Динка перебирала струны, а я так и лежала с листиком на носу, вбирая зрачками небо, в желании раствориться в нём. «Как у Толстого», — усмехнулась я про себя. Но надо мной было ни небо Аустерлица, ни небо Андрея Болконского. Это было навсегда её небо. — Где ты научилась играть? — я нарушила молчание, — Ты кому-то ещё пела свои песни? Дина отложила гитару, схватила бейсболку, тут же надвинув её себе на брови, молниеносно вынула сигарету и закурила. Только в третий раз выпустив дым изо рта, она ответила: — Училка по инглишу научила… Она отвернулась лицом к реке. — Ей пела. Я села, обхватив колени руками. Сердце дёрнулось в груди от острой иглы безотчётного чувства. Ревности? Я отогнала это чувство и, сев рядом с ней, коснувшись пальцами её разбитой, в ссадинах, острой коленки, пробормотала: — Динька, то, что ты пела. То, как ты пела, понимаешь, я никогда… Она резко обернулась, оказавшись со мной лицом к лицу. Вцепилась в меня своими дикими глазами, её брови жалостно выгнулись, а губы слегка дрогнули, прежде чем она спросила: — Понравилась? Я сжала её горячее колено и, не отводя взгляда, медленно кивнула. — Да. Её лицо расслабилось, взгляд растаял, а рот блеснул белой полоской зубов в кривой ухмылке. — А песня?