Какое нежное лето...

Она была там. Сидела под огромным раскидистым деревом, с крепких веток которого свисали самодельные качели из покрышки. Её голова покоилась на плече у гитары, её волосами, освобождёнными от бейсболки, украдкой играл ветер, её пальцы печально пощипывали струны. Вся она за эти дни ещё больше осунулась и похудела. Милая девочка. Конечно же, она увидела моё приближение издалека, но не шевелилась и молчала до тех пор, пока я робко не встала перед ней. Она, не поднимая головы, исподлобья взглянула на меня. — Салют… Мои колени подкосились. — Динька, послушай, я вовсе не хотела. Прости! Давай, сделаем вид, что того разговора не было? Пожалуйста! — мне хотелось говорить, говорить, не останавливаясь, не давая ей возможности произнести ни слова, опасаясь, что оно может стать последним, последним её словом для меня, — Прошу тебя, забудь, что я тогда сказала… Гитара жалобно застонала, гулко ударяясь о ствол дерева, Дина встала, переступая с ноги на ногу, резко поравнявшись со мной, обдавая меня запахом утренней прохлады и горькой травы. Я не в силах была посмотреть ей в лицо. — А что, если я не могу забыть? — хриплый шепот, тупым гвоздём процарапал мне сердце, в тот самый момент, когда теплые губы оставили чуть влажную дорожку на моей щеке. Я подняла голову, чтобы с изумлением взглянуть на неё, но она не дала мне этого сделать. Лишь только румянец загорелся, а она снова неловко заскользила своими губами от уголков моего рта, по скулам, по вискам. Я должна была что-то сказать, но у меня не было сил. Я стояла, опустив плечи, свесив слабые руки вниз, закрывая глаза и лишь, изгибая шею, подставляла лицо под скромные ласки моей долгожданной подруги. Наконец, я шумно хлебнула воздуха. — Динька, Диня, что ты? Она продолжала тереться о мою шею, тихо выдыхая. — Я хочу, чтобы ты была моей. — В каком смысле? — неуверенно спросила я. Она оторвалась от меня и, настойчиво припечатав меня своим решительным взглядом, уверенно ответила: — Во всех смыслах. Как резиновый мячик я отскочила от пространства и ударилась в неё, ударилась и растворилась. Обхватывая её загорелые угловатые плечи, сминая её неумелые грустные губы своими. Касаясь её оцепеневшего сильного тела, я еле слышно выдохнула ей в ухо: — Ты с кем-нибудь была уже? В её глазах промелькнула боль. — Нет… Я улыбнулась, прижавшись зубами к её щеке, и не отстраняясь, произнесла: — Тогда сначала ты станешь моей. Ветер, закручивая в вихри траву и упавшие листья, усиливался, подгоняя наливающиеся чернотой тучи, распластывая их над нами, закручивающихся в вихрях тел друг друга. Я, в бессознательном упоении, прижимала её к широкому стволу, стонущего от ветра дуба. Стонущего вместе с ней, покорившейся мне на одно мгновение, на мгновение, в котором я почувствовала себя богом, обуздавшим эту непокорную стихию, таящую на моих руках. Раз за разом подставляющую свои измученные припухшие губы, чтобы снова и снова проскользнуть мне в рот, коснуться моего языка, кромки моих зубов и, задумчиво улыбнувшись, откинуть голову, позволяя мне пробовать её кожу, слизывая горькую соль прошедших дней, вынюхивая запахи мёда и тепло парного молока на её уже скользких от моей слюны грудях, играть во рту, её ставшими твёрдыми и тугими, сосками, слушая её жалобные всхлипы, чувствуя её напрягающийся живот. И медленно приближаться к развязке. Когда я проникла рукой в её шорты, там было горячо и влажно, её мягкая плоть податливо встретила мои пальцы, её бёдра настойчиво задвигались мне навстречу, а ноги слегка подрагивали. Она была открыта. Воздух со свистом вырывался из её приоткрытых губ, она сомкнула веки и пробралась ко мне под футболку и слишком легко одним ногтем провела по соску. Я взвыла. Я прижалась грудью к её руке, выстанывая больше, бешено скользя пальцами по её пульсирующей мякоти. Чёрное небо нависло над нами. Динка конвульсивно в последний раз, резко прижалась к моей руке, и тело её содрогнулось. На второй судороге я вошла в неё. Чёрное небо разорвала ослепительная молния. Дрожь наслаждения смешалась с болью взросления, и моя девочка заплакала. Небо разверзлось дождём. Мы стояли под ним, не пытаясь укрыться. Он смыл с моих пальцев Динкину боль, он смыл и её слёзы. Мы молча сидели рядом, осторожно касаясь друг друга. Вдруг она встала, молниеносно схватила гитару, посмотрела на небо, в разрывах туч которого пронзительной лазурью сверкнул просвет. — Слушай, что придумала, — улыбнулась она. И, стоя под непрекращающимся ливнем, запела: «Я раскрашивал небо, как мог…»