Какое нежное лето...

Не оборачиваясь, я побрела к дому. Грустное солнце катилось за серое облако, распластывая по небу багровые разводы — кровавые метки будущей непогоды. Я хотела бы дождя прямо сейчас, чтобы растаять под ним, чтобы охладить весь накопившийся жар моего полыхающего сердца, меня сегодня обожгло внутри, обожгло и обнажило до костей. Я села на крыльцо, сухими глазами обводя закатный горизонт, на секунду вспыхнувший горящим шаром солнца и вновь погасший, резко вырезая на своём фоне чёрные силуэты крыш домов и крон деревьев. В воздух втекала прохлада. Я услышала голоса: кто-то, разговаривая внутри дома, приближался к входной двери, я, ещё не разбирая слов, почувствовала, что беседа была нервной и раздражённой. Один из голосов принадлежал моей маме, она скорее успокаивала тот второй, жёсткий и нападающий. Я напрягла слух. Это была… — Я даже знать этого не хочу. Диана — ещё ребёнок, понимаете? Что она знает о жизни? Её можно легко обмануть! А Света ваша… Она уже взрослая. Что она навешала Диане, что ей посулила, чем завлекла? Диана ходит за ней как собачонка глупая, стоит только поманить. Да и ладно бы, была бы это нормальная дружба, но… Но, мне даже стыдно об этом говорить, я видела, как они целовались, понимаете? В губы, понимаете?! Как мужчина и женщина! Моя Диана о таких извращениях даже слышать нигде не могла, ясно? Ваша дочь, только ваша дочь развратила мою. Динкина мать сделала паузу, моя мама молчала, я горько усмехнулась: что она могла возразить? Сказать, что эти обвинения неправда, если она сама отправила меня сюда в надежде излечить от пагубных пристрастий. Пробиваясь сквозь усмешку, в горле заклокотали тут же подавленные рыдания. А я не только не излечилась, но и… — Она испортит ей жизнь! Я не позволю! Дверная ручка задвигалась, я кинулась в сторону, притаившись за балясиной. Дверь с треском распахнулась, мать Дины вылетела на дорожку и оттуда прокричала: — Вы должны немедленно увезти её! — и зло прошипела под нос, чтобы моя мама не услышала, — И вообще изолировать. Не дожидаясь ответа, она гордо развернулась и растворилась в упавших на землю сумерках. «Ты же всё равно уедешь…», Динка любила игры, во что только мы не играли. Оказалось, что мы играли даже в любовь. Я закусила губу. Моя слепота была сейчас настолько очевидна, кадры киноленты, ранящих и запрятанных в глубины памяти воспоминаний, замелькали с убийственной беспощадностью. Динкино печально-растерянное, взволнованное лицо и её слова: «Училка по инглишу научила. Ей пела», впоследствии это была табуированная тема в нашем общении. «Я хочу, чтобы ты была моей», а я с самого первого мгновения была её, но чьей была она сама? Не той ли учительнице принадлежало хрупкое сердце дерзкой пацанки. Боль пронзила меня. Я готова была сделать для неё всё, но, видимо, этого оказалось недостаточно. Я проглотила подступившие слёзы, я знала, что забыть её никогда не смогу, разве можно забыть этот смерч, унёсший меня за границу всех моих представлений о жизни…, о любви. Я поднялась с земли. Мама так и стояла на пороге, будто с того момента, как ушла Динкина мать, она не шелохнулась. Она не злилась, тоскливо окинув меня сожалеющим взглядом, твёрдо сказала: — Мы уезжаем. — Я знаю.