Какое нежное лето...

«И если ты мой клад, заклятый роком, мой тяжкий крест, которого не сдвину, и если я лишь пес, бегущий рядом, — не отбирай добытого по крохам и дай мне замести твою стремнину своим самозабвенным листопадом.» Ф. Г. Лорка

Каждый сутулый мальчишеский силуэт в дыму прибывающих и уходящих поездов на вокзале принадлежал ей. Я была уже в вагоне, но до последней секунды не могла перестать надеяться, что она узнает, что она почувствует, и я вдруг увижу, как, проталкиваясь сквозь тесноту и несмолкающий гомон толпы, она пробирается ко мне, чтобы в последний раз… Из моего рта вылетел обрывистый звук. Я обернулась, убедившись, что мама внимательно читает книгу, и прижавшись лбом к прохладному стеклу, стекающему вниз бесконечным серым дождем, с силой зажала рот ладонями, омываясь проклятыми тихими слезами жалости к самой себе. Поезд уходил. Оставляя позади туманный призрачный перрон, размазывая по рельсам моё вскипающее неведомой до этого лета любовью сердце. Дом показался мне пустым, ненужным и чужим. Боже, как вначале я мечтала вернуться, обзвонить друзей и окунуться в привычную знакомую жизнь. И вот я здесь, вот телефон на столе, но вид его мне отвратителен. Стараясь не смотреть на него, я потерянной тенью просачивалась из комнаты в комнату, больше не находя себе места в старой жизни. Мама ушла к подруге, а я, не разбирая чемодан, задёрнула занавески на всех окнах, лишь бы не видеть, как ветер срывает с деревьев внезапно пожелтевшие листья, бросая их на мокрый асфальт, оставляя лежать одинокими и мёртвыми под беспощадным потоком северного дождя. Я легла на кровать и, обхватив колени руками, закрыла глаза. Я понимала, что сплю, но боль от этого не становилась менее ощутимой. Я видела старый забор у бабулиного дома, а за ним по тропинке удаляющуюся фигурку Диньки, уходящую от меня всё дальше и дальше. Я хотела окликнуть её, но ни одного звука не вылетало из моего пересохшего горла и, страх парализовывал меня. Я кинулась за ней, но тут в уши мне ударил невыносимый звук паровозного гудка, и будто десятки поездов, проносясь мимо меня, стуча колёсами и грохоча вагонами, не давали мне возможности сделать хоть шаг, скрывая из вида Дину в густом дыму, но я знала, что она ещё не ушла. И тут я вновь оказалась за забором, а она всё также уходила от меня, а я так же была нема, но не переставала кричать, задыхаясь от нехватки кислорода. Я подбежала к забору и толкнула калитку, которая вдруг закачалась, разрастаясь и с невероятной скоростью превращаясь в бетонную стену на моём пути. Бетонную стену без начала и без конца. Но я слышала, как за этой стеной бьётся живое и тёплое Динкино сердце. И я ударила кулаком в бетон, и взвыла от боли. Роняя слёзы на разбитые в кровь руки, которые от соли щипало ещё сильнее, я продолжала разрушать непреступную преграду. И пусть уже не было сил, пусть почти не осталось надежды, я почувствовала в этот миг то, что — она не уйдёт! Динка не уйдёт! Стена вдруг с треском стала разрушаться, в разлом хлынул ослепительный поток света, я почувствовала силу в горле и закричала в голос… Я проснулась от собственного крика, через занавеску мне прямо на лицо падал узкий пронзительный луч солнца, а в дверь кто-то настойчиво колотил. Наступило утро. — Света, иди сюда, — крикнула мама, — Тут тебя. В коридоре стоял почтальон. — Вам телеграмма, — он протянул мне бумагу. Я дрожащими пальцами взяла её, наверно, расписалась в получении, не слыша мамины вопросы. Казалось, вечность сидела, сжимая в руке листок бумаги. Он был от Неё! Два слова. «Посмотри окно». Я изо всей силы дёрнула занавески, как безумная впрыгивая на подоконник. На боковой стене дома напротив огромными смелыми буквами сияла надпись: «Света, я тебя люблю». Как хорошо, что чемодан я не разбирала.