Далила

Sweet Delilah can’t deny, That she was happy long ago.

Четвертую ночь подряд Гарриет видела один и тот же кошмар, скомканный, громкий и грязный, но, проснувшись в холодном поту, никогда не могла его вспомнить — только эхо хрустального звона с минуту звучало в ушах. Ей было так страшно, что несколько минут она бездумно пялилась в темноту, слушая стук одичалого сердца, а потом звала медсестру — та колола снотворное, приносила воды и любовно гладила по голове, приговаривая: «Все закончилось». Потом Гарриет открывала глаза в половину восьмого утра — удивительно, каждый раз едва не минута в минуту, — неохотно давала себя осмотреть и глотала горячий чай, едва удерживая кружку в дрожащих руках. Врач говорил, что она еще слишком слаба, чтоб вставать, и серьезно отчитывал за чудовищно низкий гемоглобин; девушка отвечала, что от запаха пищи ее тошнит, и продолжала отдавать едва тронутые тарелки, пропуская увещевания о стрессе и кровопотере мимо ушей. К счастью, рядом всегда была заботливая медсестра — ее звали Эллисон, и у нее были добрые голубые глаза, — которая приносила в кармане халата то яблоко, то фисташки, то шоколад; «Жалко, что не сигареты», — бурчала Гарриет, которой от скуки курить хотелось сильнее, но угощения все равно принимала, повышая на радость врачам сахар в крови, а Эллисон в ответ на ее благодарности возражала, что гостинцы приносит не она, а какой-то «красивый молодой человек», не желающий представляться (и, очевидно, ей очень нравившийся). Так у Гарриет и появилась еще одна головная боль: почему, черт возьми, к ней никого не пускают? Она задавала этот вопрос персоналу, потом — врачу; последний с третьего раза ответил, что таково было распоряжение мистера Шелби. Уайлдмур сначала от этого успокоилась: не то чтобы Томас особенно ее волновал, но она была хотя бы уверена, что ее все еще есть кому защитить, и этот кто-то — не Лука Чангретта, чей человек в нее, в общем-то, и стрелял; но потом, недолго подумав, она пришла в бешенство: он мало того, что был виноват в ее нахождении здесь, так еще и не появился с хоть какими-нибудь извинениями. В конце концов, у них оставалось одно незаконченное общее дело, а Томас Шелби очень навряд ли бы стал о нем забывать, так что причина была не в чрезмерной занятости: ей красочно демонстрировали полное отсутствие к ней уважения — и интереса, собственно, тоже. Поэтому, когда пасмурным утром седьмого февральского дня Эллисон, забирая поднос с недоеденным завтраком, объявила, что после полудня кто-то придет, Уайлдмур была столь искренне возмущена, что даже не стала задавать протокольных вопросов о том, как этого кого-то зовут. Врач к этому времени уже с треском, но разрешил иногда поднимать тело с кровати, так что часто она, превозмогая привычное головокружение, бесцельно двигалась по палате, стараясь не задеть ненароком что-то из мебели — очевидно, помещение было платное, так что, если бы не мелькающие то и дело халаты и въевшийся в кислород химический запах медикаментов, можно было бы даже представить, что находишься не в больнице, а просто в отеле. В распоряжении Гарриет, например, была плазма; в первый же день, отойдя от наркоза, она посмотрела на ней новости и после короткого репортажа о стрельбе в замке Вудкрофт, где не было ни слова о раненых, никакого интереса к ней больше не проявляла. В основном свои дни она коротала за разговорами с Эллисон, если у той находилась минута, и бесцельным гляденьем в окно, из которого открывался вид на унылый и голый сквер, обнесенный высоким забором — железные прутья и камень, какая ирония, это была почти что тюрьма, разве что здесь о ней заботились. В этот же раз Гарриет не могла ни сидеть, замотавшись в больничное одеяло, на подоконнике, ни лежать, скрестив, как покойница, руки в районе груди. Она бродила, как беспокойное привидение, такая же бледная, от стены до стены, из угла в угол, и бросала взгляд на часы, чья стрелка ползла к отметке двенадцать с непозволительной ленностью, а на уме у нее была одна мысль: «Что будет дальше?» Первое заседание по делу отца было назначено на девятое — оставалось два дня, — врач говорил, что до выписки ей еще далеко, и к тому же она была заперта в этой больнице без связи со всем окружающим миром и проживающим в нем людьми. У нее не было телефона, она не знала, в курсе ли произошедшего тетушка Мэй, и даже «красивый молодой человек», передававший ей через Эллисон фрукты, не назывался по имени. Немудрено в таком положении паниковать — этим Уайлдмур и занималась, едва не грызя от волнения ноготь, шатаясь по светлой палате и дожидаясь Томаса Шелби. Почти дождалась. Когда время уже приближалось к обеду, дверь приоткрылась. Изведенная ожиданием, Гарриет тут же обернулась через плечо, да так резко, что в глазах замигали черные пятна. Чуть покачнувшись, ладонью она оперлась на оконный проем, чтоб не упасть — врач в считанные секунды оказался с ней рядом и попытался помочь. — Мисс Уайлдмур, ну сколько можно вам объяснять, — еще с порога начал ворчать он, — нужно быть осторожнее… — Отстаньте, пожалуйста, — отмахнулась девушка, — у меня всего лишь кружится голова. Я сама! И, освободившись от пытавшихся усадить ее на кровать рук, Гарриет выполнила обещанное: присела на край матраца и так недовольно взглянула на мужчину стерильно-белом, будто тот ее оскорбил, однако, когда в ответ устало вздохнули, вдруг зарделась, устыдившись своего поведения, и пробормотала неловкие извинения, но прежде, чем врач смог их принять, его перебило хриплое покашливание у двери. — Доктор, я очень, конечно, извиняюсь, но если ваша неугомонная пациентка уже в состоянии со мной разговаривать, не могли бы вы нас оставить вдвоем? Вцепившись пальцами в одеяло, словно в якорь, Уайлдмур медленно повернула голову вправо и, увидев в другом конце комнаты невысокую мужскую фигуру, всухую сглотнула. — Что вы здесь делаете? Алфи Соломонс не удосужился даже набросить на плечи халат — правила ему, судя по всему, везде были не писаны, — поэтому стоял там, у порога, одетый в костюм и пальто, держа руки в карманах брюк, и от взгляда его, внимательного, изучающего, но устрашающе непроницаемого, по спине пробегала дрожь. — И тебе доброго утра, Гарриет, я тоже рад, что мы наконец-то увиделись, и буду еще больше рад, когда мы сможем побеседовать наедине; мистер… доктор, не будете так добры?.. — Стойте, нет! — девушка резко схватила врача за рукав, хотя он еще даже не шевельнулся. — Мне говорили, прийти должен Томас. — Сами понимаете, мистер Шелби передо мной не отчитывается, — отозвался уклончиво тот. — Но вы же почему-то впустили сюда этого человека, — не отступала Гарриет. — А без разрешения… — Дорогая моя, — перебил, едва не смеясь, ее Соломонс, и подошел, чуть прихрамывая, к кровати, — мне не нужно ничье разрешение. Отпусти человека, — он кивнул на врача, чей халат все еще мяли ее побелевшие от напряжения пальцы, — и побеседуем. — Я не скажу ни слова, — процедила сквозь зубы Уайлдмур, — пока не придет Томас. Алфи цокнул языком и воздел к небу — а точнее, безупречно ровному потолку — глаза. — Деточка, это очень занятно, с чего ты взяла, будто можешь мне ставить условия, но это мы выясним как-нибудь позже, а пока будь добра, перестань испытывать мое ангельское терпение и отпусти господина в халате работать, ему еще жизни спасать. Обреченно выдохнув, Гарриет немного помялась и все-таки сделала то, что сказали. Когда за спиной стремительно удалившегося из палаты врача негромко захлопнулась дверь, она проследила, как Соломонс, небрежно повесив на спинку стула пальто и достав предварительно из кармана что-то большое и круглое, присаживается без приглашения в нескольких метрах от нее и протягивает руку вперед. — Птички напели, будто принцесса из башни возжелала заморских фруктов, — произнес он в привычной ему издевательски-многословной манере, — так что не смотри на меня волком и угощайся. На ладони, широкой, мозолистой, грубой, лежал огромных размеров грейпфрут, и девушка, приподняв удивленно брови, нерешительно его забрала. Шкурка у него была плотная, пористая, почти как у апельсина, и так восхитительно пахла, что на мгновение даже вернулось давно не испытываемое ощущение голода; погладив ее большим пальцем, Гарриет вспомнила, что как раз недавно сказала Эллисон, вновь доставшей конфеты и яблоки, что неплохо было бы попросить у ее безымянного благодетеля несколько штук. — То есть, то, что носила мне медсестра… — Томми обмолвился, что ты устроила голодовку, а мне, знаешь ли, нужно, чтобы ты еще пожила, — перебил ее Алфи. — И Олли понравилась медсестричка, так что ему несложно все это таскать. Гарриет, не сдержавшись, невесело усмехнулась. — Очень мило, спасибо, — она перекинула тяжелый фрукт из одной руки в другую, чудом не уронив, и, тут же посерьезнев, продолжила: — Но если у вас на мою несчастную жизнь есть какие-то планы, я предпочту им голодную смерть. — Откровенно говоря, твои предпочтения меня мало интересуют. — Тогда зачем вы пришли? Не о здоровье же моем справиться. — Понимаешь, наш друг, Томми Шелби, в последнее время за бумажной работой немного подрастерял хватку и стал сильно недооценивать значение мелочей. Хотя, не знаю, может, это все его гонор… — Ближе к делу, пожалуйста. Едва это произнеся, Гарриет тут же прикусила язык: то, как на нее посмотрели, было похоже на еще один выстрел, но только не в тут же занывшее болью плечо, а прямо в пустую бесстрашную голову. И тем не менее, ей не было страшно — это чувство было другое, смутно похожее на торжество: черт возьми, Алфи Соломонс целую секунду не знал, что сказать, и это приводило в мятежный восторг. Еще немного посмаковала она это свое ощущение, прежде чем вокруг ее горла так быстро, что она не успела моргнуть, сильной хваткой сомкнулась мужская рука. — Значит, храбрая Гарриет никого не боится? Девушка дернулась, судорожно и беспомощно, и со свистом втянула в легкие воздух. Голос Алфи опустился до хриплого, устрашающе мягкого шепота, а в его полубезумных, лукавых глазах зачернела свирепая злость. — А что насчет Бога? Хорошая девочка-католичка, ты же знаешь, в суде кладут руку на Библию, но все равно согласилась под этой присягой солгать? Гарриет была так испугана, что даже не пыталась сопротивляться — она молча терпела мучительный недостаток кислорода и боль, а за ребрами колотилось у нее так, что, казалось, сейчас остановится. — О, теперь ты молчишь? Стало совестливо? Или стыдно?.. — большим пальцем Алфи почти издевательски огладил тонкую кожу там, где от напряжения проступила яремная вена, в которой гулко стучала кровь. — Вижу, сейчас ты будешь вести себя лучше и слушать внимательнее, так что запоминай. Когда ее наконец отпустили, девушка, покачнувшись, едва удержала хрупкое равновесие, чтоб не упасть спиной на кровать. Держась за недавно сдавливаемое цепкими пальцами место, она восстанавливала дыхание и затравленно глядела на Соломонса сквозь от удушья проступившие слезы. Аппетитный грейпфрут, лежавший до этого у нее на коленях, глухо плюхнулся на пол и укатился куда-то под тумбочку. — Пока ты отдыхала от промаха нерадивого итальянца, — продолжил мужчина с невозмутимым спокойствием — выражение холодного бешенства за мгновение, словно волна, сменилось обыденным безучастием, — мы с Томми поговорили и выяснили, что между нами произошло небольшое недоразумение, однако теперь мы с ним вновь в одной лодке, и мне крайне невыгодно, чтобы в суде ты упоминала кое-какие бумаги. Но! — Алфи поднял отяжеленный кольцом указательный палец. — Все еще можно исправить, и ты мне — а точнее, нам — опять в этом поможешь. Гарриет так и хотелось спросить: «Почему я?» — но клокочущий где-то в грудине страх не дал бы и звуку сорваться с ее пересохших губ; вместо этого она только кивнула, с надеждой вслушиваясь в шум раздавшихся в коридоре шагов. — Вот и умница, — тоже услышав звук чьего-то скорого приближения, Соломонс медленно встал со стула и снял с его спинки пальто. — Мой адвокат объяснит тебе все подробнее — постарайся не вынести ему мозг, хорошо?.. Девушка не ответила — только молча смотрела, как за Алфи закрывается дверь, оставляя ее ненадолго одну. Начинало болеть плечо, и ее всю трясло, но она не звала врача, даже чувствуя, как хлопок футболки на рукаве становится теплым и влажным. Лучше бы итальянец Чангретты попал ей в голову. — Выглядишь плохо. Делая крупный глоток, Гарриет с наслаждением прикрыла глаза. Флет уайт из «Гаррисона» был восхитителен: идеальный лунго, красивая пена и ровный рисунок-тюльпан. Честно признаться, на протяжении всех шести дней, проведенных в больнице в ясном сознании, она мечтала о кофе едва ли не больше, чем о губительных сигаретах; врач настоял, чтоб ни о том, ни другом она не думала еще целый месяц, но тетушка Мэй всегда говорила, мол, недуги приходят от докторов и ума, а значит, рекомендации «шарлатанов в белых халатах» следовало благополучно проигнорировать, что Уайлдмур, в общем-то, с удовольствием сделала. — Мне не впервой. — Ты спасла Финну жизнь, — некто по имени Майкл Грей, приятной наружности юноша с не очень приятной ухмылкой, покосился на зеркало заднего вида и выехал аккуратно с парковки. На аукционе, кажется, Томас о нем говорил: если не изменяла память, они были кузенами. — Томми, конечно, за это не благодарил, но семья тебе очень признательна. — Не знаю, о ком ты, но обращайтесь, — фыркнула Гарриет. Кое-что с окончания того злосчастного вечера в Вудкрофте начало вспоминаться: верно, когда итальянец в нее стрелял, перед глазами маячил кто-то еще, и возможно, то был именно этот Финн. — Кстати, спасибо за кофе. — Я угадал? — Ну, почти. Я обычно пью черный. Гарриет не задавала вопросов; куда они ехали, почему ее забирал из больницы не Томас и почему его планы насчет Алфи Соломонса (от одного воспоминания она будто снова почувствовала нехватку воздуха) вдруг изменились — все это не давало ей прошлую ночь заснуть, и все же она молчала, компенсируя недостающую бодрость теплым напитком. Она пока что была жива, и о ней позаботились, а завтра, девятого февраля, она даст в суде показания и вся эта чертовщина, которая, объективно, не по ее вине завязалась, закончится — и это самое главное. — Ты даже не спросишь, куда я тебя везу? — в отличие от кузена, Майкл был настроен к ней менее холодно, хотя было видно, что он старается подражать Томасу Шелби во всем. Дорогущий костюм — скорее всего, от Берберри, — графитово-серый Бентли и запах качественного табака — Гарриет это сходство казалось немного смешным, но комментарий она оставила при себе. Однажды ее за излишнее остроумие голыми руками чуть не убили — одного раза хватило, чтобы цену молчания наконец-то узнать. — Когда имеешь дело с Шелби, лучше оставаться в неведении — это я уже поняла. Майкл приподнял уголок губ. Они ехали в направлении центрального Лондона, и, поскольку на часах было девять утра, добираться туда приходилось по пробкам. — Томми не давал никаких указаний о том, что тебе нельзя отвечать. Гарриет допила капучино, немного расстроившись, что его было мало, и непонимающе нахмурила брови. — Звучит так, будто ты сам хочешь что-то мне рассказать. Майкл ответил не сразу. Он даже не делал вид, будто не слышал: было прекрасно видно, что он сомневается и подбирает слова, и это, естественно, настораживало. — Я знаю о заседании, — нарушил он наконец тишину, прерываемую лишь стуком дождя и работой мотора. — Было бы удивительно, если б не знал. Фразу Гарриет пропустили мимо ушей. — Как давно ты общалась с отцом? Сначала девушка не совсем поняла, о чем у нее спросили, но потом, осознав, замерла, нечаянно сжав слишком сильно стакан — пластик жалобно захрустел и помялся. Последнее время об отце она предпочитала не думать — даже оставила в ящике подаренные им часы, чтоб ничего об их скорой встрече не напоминало, — так что сейчас ее просто застали врасплох. — Зачем тебе? Майкл негромко вздохнул. Что-то в лице его, молодом, но уже успевшем стать жестким, переменилось. Через минуту молчания они остановились на светофоре, и тогда он повернулся к Гарриет и прямо на нее посмотрел. — Томми сказал отвезти тебя в Пентонвилль*, — было непривычно слышать от кого-то из Шелби сочувствие — а кузен Томаса даже его не скрывал, что делало разговор только более странным. Уайлдмур напряглась. — Но если не хочешь, мы можем вернуться. Сердце так болезненно сжалось в груди, что стало трудно дышать. Продолжая терзать ногтями несчастный кофейный стакан, девушка качнула в знак немого согласия головой и отвернулась к окну. Нет, упаси Господи, нет. Такого кошмара, как встреча с отцом, она бы не пережила. — Заседание начинается в десять, — после длительной паузы в разговоре, который Гарриет уже посчитала законченным, сказал Майкл. По пробке они продвигались с каждой минутой все медленнее, и, казалось, дождь за стеклом норовил затопить и так уже захлюпавший жалобно город. — Будет много людей. Вместе с Глисоном рассмотрят дела еще нескольких человек, так что у тебя будет время привыкнуть и подготовиться. Уайлдмур безучастно кивнула. Она чувствовала себя мертвецом. — За тобой заеду либо я, либо Финн, — продолжал ее информировать Грей, не отрывая глаз от череды бесконечных машин, ожидавших продвижения впереди. — Будь готова где-нибудь в восемь. — Так рано? — Томми захочет поговорить. Адвокаты и Соломонс — тоже. Гарриет сама не заметила, как с ее губ, ободранных и обкусанных, сорвалась кривая ухмылка. Она даже не успела оправиться от ранения, пусть оно было ничтожным, и у нее по-прежнему случались кровотечения, а кожа была цветом похожа на воск, но императору Шелби и богатому иудею до проблем простых смертных дела, конечно же, не было. Наверное, если она откинется прямо в зале, но успеет дать показания, на ее бледный труп никто и внимания не обратит — пешка использована и выброшена за доску, смысл о ней беспокоиться?.. — Скажи, твой кузен всегда ведет себя так, будто ему все должны? Прежде чем отозваться — прохладно и неохотно, — Майкл задумался и явно вспомнил что-то не очень хорошее. Что, черт возьми, происходит в этой семье?.. — Не строй из себя жертву, мисс Уайлдмур. Томми сделал тебе предложение, и ты согласилась — все справедливо. — У вас странные понятия о справедливости. — Не менее странные, чем у тебя. Диалог этим самым зашел в тупик — только когда они остановились уже у больницы, Гарриет попросила неловко зажигалку и сигарету. Грей согласился, и они покурили вместе, стоя под серой моросью, сменившей противный дождь, а потом попрощались до завтрашнего утра. А завтра, туманным утром девятого февраля, Гарриет Уайлдмур исполнилось двадцать пять. В полудреме еще чистя зубы, она бездумно смотрела в свое отражение в зеркале и задавала себе вопрос: зачем она вообще существует, эта девушка с опухшими от недосыпа глазами, не добившаяся за почти три десятка лет ничего, кроме работы в кофейне и пули в плечо? Тетушка Мэй ей пророчила хорошего мужа, двух славных детей и карьеру успешного дипломата — упрямица Гарриет бросила колледж, а единственные ее отношения, выходившие за рамки постельных, ограничились знойным летом во Франции, но к замужеству, к счастью, не привели. В отличие от вдохновленной радужными перспективами тети, сама она никогда не знала, чего хочет от жизни, и поэтому проживала ее просто так, без каких-либо целей и мечт, перебивая перманентное ощущение одиночества книгами, а бесполезности — сверхурочной работой, и даже зарплату не тратила на что-нибудь большее, чем сигареты и счет за жилье; молодость проходила, безвкусная и унылая, мимо нее вместе со всеми возможностями, а она просыпалась каждое утро с мыслью о том, что когда-нибудь что-то, возможно, изменится, но ничего не менялось. Даже встреча с Томасом Шелби была для нее кратковременной встряской, а не знаком судьбы, и после того, как она выйдет сегодня из зала суда, этот интереснейший эпизод ее биографии, дай-то Бог, будет спокойно закончен; ей все еще будет чертовых двадцать пять, она все еще не будет уметь ничего, кроме пользования эспрессо-машиной, и продолжит так жить до тех пор, пока сердце от старости не перестанет биться — или, быть может, истечет себе кровью на собственной кухне, побеспокоив еще не зажившую рану от выстрела, ведь мотивов спасать себя, в общем-то, на сегодняшний день у нее нет. Из потока сумбурного негатива, от которого — хотя еще и от голода: пара ложек овсяной каши не вызвала у нее ничего, кроме мерзкого ощущения тошноты — начинала болеть голова, ее вырвала Эллисон, постучавшаяся тактично в небольшую ванную комнату, прилегавшую, благодаря щедрости Томаса Шелби, к приватной палате. — Уже почти восемь. — Угу. — Там принесли одежду. — Угу. Фтоп, кфаку… — оторвав наконец от своего отражения в зеркале взгляд, Гарриет сплюнула пасту. — Какую одежду? — Не знаю, — в ответ пожали плечами. — Сказали, для заседания. — Ах, ну конечно, — фыркнула Уайлдмур и ополоснула щетку под кипятком, умудрившись при этом обжечь себе пальцы. — Мне не то что с людьми говорить не дают — даже шмотки ношу только с их разрешения. Вежливо промолчав, медсестра протянула ей полотенце, и она, не спуская с лица недовольного выражения, лишь кивнула в знак благодарности и вернулась в палату. За окном валил дождь, размывая и без того неприятный пейзаж в серое хлюпающее пятно. В пакете, переданном через Эллисон, оказались блузка и брючный костюм; Гарриет даже не знала, что в этом презенте ее разозлило больше: название дорогущего итальянского бренда на бирках или явно польстивший ее скромным формам вырез, но достойным поводом задержаться и раскапризничаться это, к сожалению, не было. — Может, помочь? — предложила услужливая медсестра — ну ей-Богу, как нянечка, — глядя, с каким ожесточением Уайлдмур выдирает из распущенных волос колтуны. — Я могу принести шпильки. — Зачем? — с невеселой усмешкой ответили ей. — Моей гриве помогут лишь ножницы. Больше вопросов не возникало: убедившись, что Гарриет еще более не в настроении, чем обычно, Эллисон поспешила покинуть палату, оставляя ее одну. Нервно поглядывая на часы, та продолжала расчесывать длинные пряди и слушать, как глухо и больно колотится мышечный орган, притаившийся слева в ее груди. Она думала, что не будет в ее жизни худшего дня рождения, чем в тот год, когда хоронили мать, но девятое февраля две тысячи девятнадцатого, судя по всему, спешило внести свои правки в этот концепт. — Давай для начала договоримся, — произнес Томас Шелби, протягивая ей стакан. — Ты не отходишь от плана, не задаешь вопросов, не занимаешься самодеятельностью. Это ясно? Гарриет вместо ответа качнула слегка головой. — Отлично. Мистер Соломонс, есть что добавить? Было сложно не вздрогнуть уже от одной фамилии, но девушка и без того была слишком на взводе, поэтому просто недовольно скосила на Алфи взгляд. — Хотелось бы начать уже, Томми, — послышался из другого конца кабинета его голос. — Мы с тобой уже не так молоды, чтобы тратить время на предисловия. — Да, давайте начнем, — наконец-то сказала Уайлдмур хоть что-то, все так же не принимая предложенный ей стакан. Томас сухо кивнул и поставил его на стол. — Обсудим твою задачу, — подойдя медленным шагом к окну, он развел пластинки закрытых наглухо жалюзи двумя пальцами. — Текст показаний перед тобой, ознакомься. — Я буду читать по бумажке? — Гарриет отошла от двери, у которой стояла с первых секунд этой странной беседы, и взглянула на белеющий посреди столешницы темного дерева лист. Нескольких строк было достаточно, чтобы понять: то был действительно четкий сценарий ее выступления перед судом. — Не буквально. Просто хорошо изучи, как и о чем ты должна говорить. — А после заседания что? — спросила Уайлдмур, не отрывая глаз от печатного текста. Пока что его содержание ни капли не удивляло — поражало разве что наглостью. — Юная леди куда-то спешит? — снова вступил в разговор Алфи Соломонс; прямо спиной девушка чувствовала его непроницаемый взгляд. Негромко вздохнув — что заметил, тем не менее, Томас, — она ответила с напускным безразличием: — Мистер Шелби в обмен на мои показания кое-что обещал. — Кое-что?.. Интересно. Томми, могу я полюбопытствовать, что такого ты предложил нашей нетерпеливой сообщнице, чтобы она согласилась пойти на сделку со своей христианской совестью? Томас хорошему другу, разумеется, просто не мог отказать, и поэтому Гарриет выпалила, не успел он и разомкнуть губ: — Боюсь, мистер Соломонс, это личное дело, а личные дела вас не не касаются. Уже договаривая, Уайлдмур вспомнила, как недавно еще задыхалась, хрипя, пока ее горло сжимали крепкой рукой; тогда ее, беспомощную, никто не мог защитить, а сейчас рядом был третий, кому ее доброе здравие было пусть временно, но необходимо, так что она без опаски позволила себе сдерзить Алфи Соломонсу еще раз — и к тому же, стоя к нему спиной. — Как щебечет эта бесстрашная птичка! — остался невозмутим тот. — Томми, друг мой, давно ли твои питомцы стали столь смелыми, что открывают свой клювик на важных людей? У Гарриет дыхание сперло в зобу, однако она промолчала, прикусив себе больно язык, и выжидающе посмотрела на Шелби в слабой надежде на его порядочность и благоразумие — или тактичность, как минимум. Его лицо предсказуемо осталось бесстрастным. — В обмен на помощь мисс Уайлдмур я предложил освободить из тюрьмы ее брата, — услышав это, девушка выдохнула с нескрываемым разочарованием, на которое, впрочем, всем было плевать. — А, ты про мóлодца, которого посадили вместо тебя?.. Ну конечно, Шелби даже дерьмо используют дважды, — было слышно, как Алфи поднимается из-за стола — единственный из троих он сидел — и размеренно выходит вперед, на одну ногу прихрамывая. — К делу, коль эта история столь тривиальна. Больше всего на свете Уайлдмур хотелось в этот момент развернуться и ударить красноречивого потомка Авраама и Сары чем-то тяжелым, но за неимением подобной возможности она только сжала до скрипа зубы, а сильнее того — кулаки и досчитала мысленно до пяти. Почти помогло. — Действительно, разберемся с этим потом, — Шелби достал из кармана завибрировавший телефон и, взглянув на экран, сбросил вызов. — Сейчас о насущном. После заседания тебя, — очевидно, обращался он к девушке, — отвезут обратно в больницу. — Опять? — Врач настаивает. Ты еще не поправилась. — Врач настаивает лишь потому, что вы ему платите. — Плачу не я, а моя семья. Та пуля была предназначена моему брату, так что твоим лечением мы отдаем тебе долг. — Большое спасибо, я лучше вернусь домой, — огрызнулась решительно Гарриет. — Вы и так контролируете каждый мой шаг, дайте хотя бы спокойно дышать — без мысли о том, что императору Шелби докладывают, сколько секунд я делаю вдох. Возможно, ей показалось, но в красивых чертах Томаса Шелби на мгновение словно мелькнуло вполне человеческое раздражение, и сзади раздался смешок. — Правда, Том, отпусти канарейку на волю, — произнес Алфи, наконец выходя из тени, — а не то она выклюет твой замечательный мозг. — Спасибо за поддержку, — поблагодарила язвительно Уайлдмур и процедила сквозь зубы: — Мистер Соломонс. Спокойствие Шелби было непоколебимо, как айсберг, и все-таки на просьбу ответил он бескомпромиссно и холодно: — Это не обсуждается, Гарриет. Ты будешь оставаться в больнице, пока не поправишься. — Тогда не рассказывайте мне сказки о том, что ваша семья решила из благих побуждений обо мне позаботиться. Я не бросалась закрывать собой вашего брата, мое ранение было чистой случайностью, а значит, вам от меня еще что-то нужно, иначе зачем спускать на меня ресурс? Томас вздохнул. Соломонс перевел с девушки на него внимательный взгляд: этот диалог его, видимо, забавлял. — Хорошо, мы об этом поговорим, когда закончится заседание. Не в больнице, — поспешил перебить Шелби очевидное негодование Гарриет. — Если хочешь, поедем в «Гаррисон»: выпьешь кофе, расслабишься и выслушаешь меня спокойно, а не на эмоциях, как сейчас. Выходя уже, бросив сухое «до встречи», из кабинета, Уайлдмур оправдывала свое послушание исключительно тем, что слово «кофе» звучало до невозможности соблазнительно; Томас будто насквозь ее видел: действительно, за чашку двойного эспрессо она б сейчас многое отдала, и все-таки эта приятная мысль, стоило ей процокать на шпильках по коридору несколько метров, стремительно улетучилась. Часы на запястье — тот самый отцовский подарок — показали без двадцати десять, и сердце болезненно ухнуло. Подумать только: два десятка минут — и она снова увидит отца. — Я нехорошо себя чувствую, — обратилась она к одному из мужчин, с которыми познакомил ее по приезде в суд Майкл; кажется, его звали Артур. — Можно мне выйти на улицу?.. Прервав разговор, на нее вопросительно посмотрели. Да уж, родня у Томаса была интересная: старший из Шелби выглядел, как наемный убийца, но жена его, Линда Шелби — в «Гаррисоне» она была частым клиентом и заказывала очень сладкий ванильный латте — была наимилейшей женщиной, у которой едва ли не нимб светился над головой. Они с Гарриет как-то разговорились, и из приятной беседы стало понятно: супруга своего миссис Шелби любит до помутнения разума — объяснить иначе тот факт, что примерная протестантка все еще замужем за кем-то из этой семьи, было достаточно сложно. — Ну давай, — после недолгих раздумий ответил ей Артур, взглянув на экран телефона. — Только недолго. Пошли. Разумеется, на то, чтоб куда-то, кроме уборной, ее отпустили одну, Уайлдмур и не надеялась, поэтому без возражений последовала за Шелби, нервно поглядывая по сторонам. Ее правда немного мутило, и мир перед глазами моментами плыл, но это списала она на волнение, нараставшее с каждой секундой все с новой силой. — Все в порядке? — спросил Артур, когда они стояли уже на ступеньках, ведущих к величественному зданию суда. — Простите?.. — Тебя всю трясет. Гарриет промямлила что-то невнятное и запахнула плотнее пальто: температура была уже плюсовая, но ветер, холодный и влажный, пробирал иногда до костей. — Не поделитесь? — попросила она неловко у Шелби, когда тот выудил откуда-то зажигалку и сигареты. Мужчина протянул ей почти опустевшую пачку и усмехнулся. — Что, ломка? — хохотнул он хрипло, глядя, как жадно девушка затягивается в первый раз, прикрывая блаженно глаза. — Ага. Врач запретил. — Хуже не станет? — Ему станет, мне — нет. Так они и стояли двумя темными пятнами на помпезного вида лестнице, губя свои легкие никотином; туман начинал потихоньку рассеиваться, и дым, такой же сизой, как это густое пушистое облако, поднимался медленно в зябкий, сырой и пропахший растаявшим снегом воздух. Легче Гарриет не становилось — ни пока она молча курила, ни когда затушила уже сигарету; неприятное предчувствие скручивало нутро, словно желудочный спазм, и от него становилось трудно дышать. — Ну, хватит, — невесомо коснулся Артур ее локтя. — Надо идти. — Да, минуту, — рассеянно кивнула она, продолжая вглядываться в неясную серую даль, где шумели машины и вырывались из утренней дымки верхушки седых небоскребов, но лучше бы послушала старшего Шелби и вовремя вернулась назад, потому что, когда она уже собиралась развернуться и дать себя увести, перед судом остановилась машина полиции — дорогущая, наверняка экземпляр Скотленд-Ярдского автопарка, — и один из вышедших из нее офицеров открыл перед полковником Имоном Глисоном заднюю дверь. — Гарриет, — прозвучал голос Шелби прямо над ухом, — время. Девушка тупо переспросила: «Что?», — а сама, не считая лишь этого движения губ, даже не шелохнулась: ноги ее, подкосившиеся, будто намертво влипли в холодные плиты бетона и налились свинцом. Стоя в полном оцепенении, она, мертвенно побледневшая, вцепившаяся ногтями в подкладку пальто, смотрела — прямо, испуганно и стыдливо — выведенному из машины отцу в глаза. Он выглядел плохо — настолько, что, если бы не старый уродливый шрам, оттенявший жесткую красоту его ничего, кроме скуки, не выражавшего лица, даже дочери было бы трудно его узнать; тем не менее, он сохранил безупречную военную выправку, четко выверенный, твердый шаг — и взгляд, от которого Гарриет захотелось упасть прямиком в ад. — Mo chroì*. Она отвернулась так резко, что собственные волосы хлестанули ее по щекам — отвернулась и полетела вверх по ступенькам, как сумасшедшая, не различая перед собой ничего, не слыша летевших ей в спину «помедленнее, черт возьми!» Артура Шелби и толком не соображая, как это выглядит со стороны. Ей просто хотелось куда-нибудь спрятаться, слиться со стенами, раствориться в молекулах кислорода — неважно, лишь бы быстрей оказаться подальше от этого человека, болезненно исхудавшего, разом на тридцать лет постаревшего и все еще смотревшего на нее с той любовью, той скупой и суровой нежностью, которой сегодня — и больше уже никогда — она не заслуживала. Только не после тех слов, что была вынуждена, положив руку на Библию, о нем сказать.