Далила

The more I begged her not to know.

Заглянув в помятую пачку сигарет и увидев, что она пуста, Гарриет Уайлдмур озлобленно швырнула ее за перила, задрала голову вверх и разрыдалась. Несколько минут ее колотило, и от слез спирало дыхание, но потом она вдруг успокоилась и, докрасна вытерев лицо рукавом, вернулась обратно в номер. — Вы готовы продолжить? Не обращая внимания на этот вопрос, девушка молча подошла к столу, нащупала карман повешенного на спинку одного из стульев пальто и вытащила из него еще почти полный блок Pall Mall. — Еще и крадете? — на красивом лице немолодого следователя мелькнула лукавая полуулыбка, и Гарриет ответила на нее недружелюбным взглядом. — От него не убудет. Перестав улыбаться, мужчина кивнул и несколько раз щелкнул ручкой. — У меня осталось немного времени, так что давайте вернемся к вопросам. — Допросу, вы хотели сказать, — исправила Уайлдмур, присаживаясь напротив. Руки у нее мелко дрожали, так что поджечь сигарету она смогла только с третьего раза. — Ну, возвращайтесь. — Благодарю, — когда в воздух поднялся табачный дым, следователь поморщился. — А если сработает сигнализация? — Я уже пробовала, не сработает. Вы это хотели спросить? В ответ едва слышно вздохнули. — Нет. Скажите, мисс Уайлдмур, вы видели кого-либо из этих людей? Лишь после этого Гарриет заметила, что на столе перед ней в ряд были выложены фотографии. Присмотревшись издалека, с минуту она подумала, а потом помотала отрицательно головой. — Вы уверены? — Да. — Взгляните внимательно. Возможно, кто-то из них вас… — Я же сказала, — раздраженно перебила Уайлдмур и хлюпнула носом, — нет. — Хорошо, — мужчина сделал пометку в блокноте и перелистнул страницу. — Что насчет имени «Мурад Оздемир»? Оно вам знакомо? — Оздемир?.. Нет. — Это точно? — Да. — А Фатих Фергани? — Тоже нет. — А… Девушка затянулась еще раз и шумно выдохнула. — Послушайте, кого бы вы ни назвали, я о них даже не слышала. У меня нет ни одного знакомого турка, или араба, или, не знаю, иранца, даже просто мусульманина, и от того, что вы просто будете перечислять эти фамилии, мы потеряем время. — Вы разве куда-то спешите? — не поднимая глаз, спросил следователь и обвел что-то в своих пометках аккуратным кружком; даже прищурившись, Гарриет не смогла рассмотреть, что, настолько мелким был почерк. — Увы, никуда. — Тогда потерпите. Уайлдмур фыркнула и вновь поднесла сигарету к губам. — У меня остался последний вопрос. — Слава Богу. — Четыре месяца назад, в декабре, вы провели две недели в Дублине. Всего за прошлый год вы бывали на родине чаще, чем когда-либо за все время после переезда в Соединенное Королевство. Что стало причиной столь частых визитов? Повисло молчание. Когда оно стало затягиваться, мужчина положил на стол ручку и спокойно повторил то, что сказал. Гарриет сбила пепел, откинулась на спинку стула и скрестила руки на груди. — Что вы хотите услышать? — Честный ответ. — О том, что я примкнула в ряды воскресшей ПИРА и, вдохновившись примером отца, решила взрывать людей? — Если этот ответ честен, то да. Выждав еще немного, девушка горько усмехнулась. — Честно то, что я наполовину ирландка, — произнесла она, бросая в пепельницу окурок. — Я молюсь по-ирландски, пью по-ирландски и, как и все ирландцы, люблю эту страну, но это не значит, что ради ее куска я готова пойти убивать. — «Ее куска»? Значит, вы все-таки считаете Ольстер* ирландским? Гарриет приподняла бровь. — Вы собираетесь спорить со мной о политике? — Мисс Уайлдмур, должен напомнить, вопросы здесь задаю я, — учтиво ответили ей. — Сказав «да», я буду в глазах следствия террористкой? — Прямо сейчас в глазах следствия вы отказываетесь давать показания и ставите себе под еще большее подозрение. — В экстремизме? — Мы теряем время, мисс Уайлдмур. Девушка крепко, до боли в челюсти сжала зубы. — Да, я считаю Ольстер ирландским. Если хотите за это спихнуть на меня обвинение в попытке взорвать небоскреб в центре Лондона — что ж, ради Бога, может, хотя бы в тюрьме меня наконец-то оставят в покое! Вытащив из пачки еще сигарету, Гарриет резко встала из-за стола. Голова слегка закружилась, перед глазами поплыли черные пятна, но она все равно, нетвердо держась на ногах, направилась к балконной двери. — Вы знаете, почему вы еще не в тюрьме, мисс Уайлдмур? — донесся ей в спину вопрос. Девушка не обернулась. — Я вообще ничего не знаю. Никогда. Следователь неверяще хмыкнул. — Моему начальству заплатил Альфред Соломонс, — щелкнув ручкой, он собрал в стопку бумаги и аккуратно сложил их в портфель. Гарриет остановилась, не дойдя до порога. — Судя по всему, вы тоже удивлены. — Я стараюсь ничему не удивляться, сэр. — Вы благодарны ему? Уайлдмур ухмыльнулась. — Нет. Мужчина вальяжно откинулся на спинку стула. — Интересно. — Почему я сказала «нет»? — Не совсем. — Тогда что? — Почему мистер Соломонс так поступил. Гарриет ответила не сразу — сначала закурила, а потом, с минуту подумав, пожала плечами. — А Бог его знает. Скорее всего, у них на меня еще есть какие-то планы. Хотя я, конечно, не понимаю, какая может быть польза от обычной бариста… — девушка коротко затянулась и почти тут же выдохнула. — Но, судя по всему, она есть. В ответ еще некоторое время молчали, а потом следователь, простучав по столу пальцами замысловатый ритм, снова спросил: — Вы сказали «у них на меня еще есть какие-то планы». — Сказала. — А кто такие они? Гарриет слегка повернула голову. — Шелби и Соломонс. Мужчина приподнял бровь. — Интересно. — Все-то вам интересно, — фыркнула Уайлдмур. — Я зарабатываю на хлеб именно тем, что мне все интересно. — А что в этот раз? — Сначала вы работали в «The Solomons’ cups», а потом переметнулись в, кажется, «Гаррисон». Так? — увидев кивок, следователь продолжил: — После этого вы сопровождали Томаса Шелби на аукционе в замке покойного Майкла Борсоди и попали в больницу с огнестрельным ранением. Мистер Шелби оплачивал ваше лечение и одну из лучших палат, а еще, как я понял из разговора с медперсоналом и главврачом, настаивал на том, чтобы вы оставались там до полного выздоровления. Более того, за не менее хорошие деньги ему регулярно докладывали о вашем состоянии, но что особенно любопытно, по его же распоряжению к вам не пускали ни родственников, ни друзей, ни коллег — только его самого и… — Алфи Соломонса, — закончила Гарриет. Сигарета, зажатая между ее пальцев, уже потухла. — Да, именно. Девятого же февраля вы присутствовали на заседании по делу вашего отца, Имона Глисона, и свидетельствовали против него. Не напомните, какой ему вынесли приговор?.. — Пожизненное, — спокойно ответила Уайлдмур, но внутри у нее что-то больно кольнуло. — Вы так равнодушны к такому решению, что даже можно поверить, будто содействовали ему добровольно. — Но вы мне, конечно, не верите. — Я никому не верю, — следователь усмехнулся. — К тому же, недавно я побеседовал с вашим братом, отбывающим срок за поджог, ограбление и еще с десяток статей, и из этого разговора узнал, что Томас Шелби пообещал ему за ваши показания свободу, а это достаточно корыстный для вас мотив. Но, тем не менее, мистер Уайлдмур все еще за решеткой. Гарриет вернулась к столу и присела напротив мужчины. — И зачем вы мне это рассказываете? — Восстанавливаю ход событий, — просто ответил тот. — И не хочу ничего упустить. — Пока что не упустили. — Я знаю. Итак, что там дальше?.. — Меня вернули в больницу и держали еще две недели, пока я не настояла на выписке. — Не настояли?.. Медсестра рассказала, что вы там устроили голодовку и почти угрожали самоубийством. — Было такое. Следователь улыбнулся. — Если мистера Шелби удалось убедить лишь такими мерами, значит, ему было выгодно, чтобы вы оставались фактически взаперти. У Гарриет вырвался смешок. — Безупречная логика, мистер… как вас там, извините? — Неважно. — А и действительно, хрен с вами, — Уайлдмур затушила сигарету. — Зачем это, по-вашему, было нужно Шелби? — А вы как думаете? Она нервно дернула уголками рта. — Я давно устала думать, мистер неважно кто, но сам Томас сказал, что хочет так защитить меня от Чангретты, якобы тот собирается выкупить мои показания против отца. — Вы поверили? — Нет. — Почему? — Потому что это даже звучит, как бред. Какое значение имеет для суда какая-то бариста? Даже если бы я забрала показания, в ПИРА служил не только мой отец. Следователь, немного подумав, снова открыл свой блокнот. — Значит, вы думаете, им нужна была просто зацепка? Открыть против Чангретты дело и плясать от него? — Я уже говорила: я ни о чем не думаю. — Мне нужно, чтобы подумали. Гарриет пожала плечами. — Очень жаль, что мне все равно. Заниматься расследованием — ваша работа, а не моя, так что будьте добры, идите с Богом, а мистеру Грею отдайте его пальто и скажите, чтобы он и его семья катились нахер. Мужчина напротив, как-то странно на нее посмотрев, ухмыльнулся. Потом размашисто написал что-то в блокноте и вырвал из него лист. — Вы даже не подозреваете, сколь многое знаете, мисс Уайлдмур. Поэтому, если будете еще живы и вдруг решите помочь, позвоните по этому номеру. Всего доброго. Снова открыв пачку Pall Mall’а, девушка коротко попрощалась в ответ и, захватив с подоконника плед, пошла на балкон. Голова гудела от информации, и, закурив, она поняла, что ей просто до чертиков нужно напиться. Что ж, это была первая за долгое время цель, которой она достигла. Потому что Альфреду Соломонсу определенно было от нее что-то нужно, и она оттого не ютилась на койке в тюремной камере, а лежала посреди огромной кровати в просторном номере и опустошала бутылку чего-то кошмарно крепкого, найденного в мини-баре. Объемы, конечно, были рассчитаны не на полноценную пьянку, но у Гарриет отношения с алкоголем всегда были скверные, потому ей вполне хватило бы и пары глотков, чтобы почувствовать себя просто убитой. — За любовь, — произнесла она в тишину, а затем, прежде чем допить остававшуюся на самом дне жидкость, добавила: — И Ирландию. В бутылке был, кажется, ром, и достаточно крепкий, но сладковато-пряный; довольно зажмурившись от приятного вкуса, девушка вытерла тыльной стороной ладони рот, хлюпнула носом и уставилась в темноту. Было около часа дня, но она задернула шторы, и ни лучика света не попадало в душное, пропахшее выпивкой и табаком помещение. На столе лежала почти пустая пачка не слишком вежливо позаимствованных у Майкла Грея, приходившего вчера с ней побеседовать перед тем, как явился непредставившийся следователь, сигарет и околевший завтрак, к которому девушка едва ли притронулась. Кофе оказался на вкус, как помои, но сыром, поданным к тостам, было неплохо закусывать то, что она нашла в баре. Сейчас же, посмотрев на еду, она вдруг поняла, что зверски проголодалась — и с ужасом вспомнила, что в последний раза нормально ела еще до того, как очнулась с зажатым в руке детонатором на крыше высотки Большой Лондона. Охая от боли в затекших мышцах, Уайлдмур с трудом поднялась с кровати и едва не упала: в ногах от восстановившегося кровотока покалывало, а колени подкашивались. Кое-как удержав равновесие, девушка нашарила на стене выключатель и, жмурясь от яркого света, дохромала до стула; рухнув на него, взяла кусок поджаренного хлеба, откусила немного, а потом, прожевав, вгрызлась с таким чудовищным аппетитом, что едва не заныла челюсть. Вслед была открыта баночка апельсинового джема, приторно-сладкого, но с маленькими кусочками корок; на какую-то секунду это напомнило Гарриет казавшееся уже таким далеким детство, когда сестра отца, тетя Айрин, подавала в Сочельник к столу посыпанный сахарной пудрой и украшенный розмарином цитрусовый пирог — вернувшись из церкви с ночной службы, дети хватали тарелки и неслись к вожделенному лакомству, как будто кому-то могло не хватить, однако теперь горьковатые привкусы цедры и жареных грецких орехов остались лишь блеклым воспоминанием. Тетя Айрин умерла год назад, а племянницу даже не пригласили на похороны — семья отца игнорировала само их с Кристофером существование, а теперь от нее ничего, кроме надписей на могилах родителей и равнодушия, выросшего между детьми, не осталось. Гарриет пыталась несколько раз встретиться с родственниками, но в единственный день, когда получилось, она ничего, кроме неловкого молчания за чашками чая, в их кругу не нашла: слишком сильны были отголоски прошлого, разбившего ее счастливое детство бессмысленной, беспощадной войной. Если случалось притронуться к алкоголю, в какой-то момент Уайлдмур обязательно приходила к этим воспоминаниям, но сейчас она не могла сосредоточиться даже на них. Бездумно глядя на дно банки, она выскребала оттуда оставшийся джем, и от насыщенной апельсиновой сладости уже начинало мутить, но все же она продолжала есть — прямо с ножа, из-за чего, языком проведя по затупленным зубчикам, умудрилась порезаться, когда резко открылась дверь. — Я слышал, ты выставила кузена некого Томаса Шелби за порог, — на Альфреде Соломонсе было забрызганное дождем пальто, и он принес с собой запах уличной сырости и крепкого табака. — Позволь выразить свое восхищение, девочка. И опусти, пожалуйста, нож. Гарриет тут же осклабилась: — Боитесь, что кинусь на вас, мистер Соломонс? — К сожалению, я уже не в том возрасте, когда на меня кидаются женщины. Даже нетрезвые. — И даже с намерением убить? Искусственный свет желтых ламп высвечивал на лице Алфи, приблизившегося, чуть похрамывая, к столу, россыпь шрамов на правой щеке и глубокие морщины, залегшие вокруг глаз и на лбу. Уайлдмур, кажется, никогда так отчетливо не видела его черты — либо просто была действительно страшно пьяна. — Как некрасиво. Ты не забыла ли, чьему сердоболию обязана своим нахождением здесь, в тепле и уюте, с бутылкой чудесного белого рома, а не в тесной и страшной тюрьме? — Было бы интересно, кстати, узнать, почему. Соломонс покачал головой. — Ай-ай, Гарриет, как не стыдно, где же твои манеры? Разве не принято говорить сначала «спасибо», а уже потом заглядывать в зубы дареному коню? — Вы меня извините, конечно, но что-то мне кажется, будто этот ваш конь — Троянский. Уголки губ Алфи чуть дернулись, он почти рассмеялся. — Помяни мое слово, деточка, когда-нибудь тебя погубит твое красноречие. Уайлдмур приподняла одну бровь. — Надо же, а я думала, эта честь достанется вам — или Томасу Шелби. — Мне? — с Соломонсом их разделяла теперь лишь длина столешницы. — Любопытно. Прости, я, вероятно, растерял бывалую хватку и не знаю, что ты такого смогла натворить, чтобы мне пришлось об тебя марать руки. Может, расскажешь сама? Гарриет крепко зажала рукоятку ножа в кулаке. Потом, сделав глубокий выдох, расслабила руку и медленно встала из-за стола. — Тогда зачем вы спасли меня от тюрьмы, мистер Соломонс? — спокойно спросила она. — И почему заставили Шелби убеждать самого министра внутренних дел, следившего за той гребанной крышей, приказать отправить ко мне саперов? — Это кто тебе рассказал? — отозвался невозмутимо Алфи. — Эта ищейка, приходившая на допрос? — Майкл Грей. Соломонс, нахмурившись, поцокал языком. — Ну и ну… Томми не предупредил желторотика, что Гарриет Уайлдмур нельзя говорить ничего такого, что она смогла бы использовать против тебя? Гарриет неверяще усмехнулась. — Что? — А то, моя хорошая, что тебе могло бы хватить ума — или, как минимум, благодарности — умолчать перед следствием о некоторых вещах. — Но я ведь… — Только не смеши меня оправданиями, — лицо Алфи оставалось, как и всегда, непроницаемым, но появилось в его потемневшем взгляде что-то, от чего у Уайлдмур пробежала по телу дрожь. — Что такого ты наболтала, что под нас начал копать Скотленд Ярд? — Ничего, — неуверенно ответила девушка. Она судорожно пыталась что-нибудь вспомнить, но замутненное алкоголем сознание было ей неподвластно. — Лишь подтвердила и так известные факты. Соломонс обеими руками оперся на спинку стоявшего перед ним стула. — Помнишь наше первое знакомство, Гарриет? Презабавнейшая была ситуация. Как печально, что с тех пор ты так и не научилась лгать. Уайлдмур побледнела, а потом ее так же резко бросило в краску. — Это правда! — не своим голосом, дрожащим и хриплым, почти закричала она. — Я ничего не сказала, потому я ничего, блять, не знаю! Последовавшие несколько секунд тишины окончательно вывели ее из себя; возможно, если бы не алкоголь, она бы дольше держала себя в руках, но теперь она не могла остановить брызнувших из глаз слез. Ее мелко потряхивало, дыхание спирало в груди, и вместо слов вырывались невнятные, полуглухие звуки, даже отдаленно не похожие на слова. — Не… трогайте… м-меня! — попыталась она отбиться от широких ладоней Алфи, чьи лицо и фигура расплывались перед застеленными влагой глазами. — Я сказала… И все-таки мужчина оказался сильнее ее, задыхавшейся от истерики и еле державшейся на ногах; не слушая возражений, он схватил ее за плечи, но вместо того, чтобы встряхнуть, вдруг крепко прижал к себе. Сначала Гарриет дергалась и вырывалась, что-то кричала, а потом, жалобно всхлипнув, сдалась и, обессилев, прижалась мокрой щекой к его широкой груди. Еще несколько долгих минут судорожно вздрагивала, шумно хватая ртом воздух, и затем почти успокоилась, невольно вслушиваясь, как где-то под ухом бьется чужое сердце — или то просто стучала так оглушительно громко и быстро в ее висках кровь. На какую-то долю секунды — а может, чуть дольше — она впервые за долгое время ощутила себя в безопасности, как будто почти обнимавшие ее сейчас руки не смыкались когда-то вокруг ее шеи, и более того — ей не хотелось, чтобы это кончалось. — Алфи, — произнесла едва слышно она, поднимая несмело голову; они с Соломонсом были почти одного роста, и все-таки в тот момент ей казалось, что он был значительно выше ее — выше и больше настолько, что мог одним пальцем сломать. — Я… — Все хорошо, девочка, — тихо ответили ей и с робкой, почти что отеческой лаской погладили по затылку. — Я тебе верю. То, что было дальше, она не смогла бы забыть даже в секунду, когда пущенная в висок пуля прострелила бы мозг; что двигало ей в тот момент, трудно было сформулировать или хотя бы понять, оно просто подчинялась инстинкту — не самосохранения, а чего-то неведомого и необъяснимого, того, что заставляет бросаться грудью на шип, словно птицы в терновнике, и мгновенно сходить с ума. Закрыв припухшие веки и задержав, будто перед глубоким нырком, дыхание, она поднялась на носках и коснулась шершавых губ Алфи своими, горьковатыми от апельсиновой цедры и рома и солеными от стекавших на них слез. Ответили ей не сразу; только когда она почти отстранилась, мужчина впился в ее приоткрытый на выдохе рот, притянув ее мелко дрожащее, хрупкое тело еще ближе к себе. Поцелуй был требовательный, почти алчный, жесткий и вместе с тем нежный, и длился недолго, наверное, меньше минуты, но Уайлдмур была столь поглощена, столь сосредоточена всем своим естеством на движениях горячего, сильного языка, что еле смогла не упасть, едва ее, обескостевшую, словно тряпичная кукла, отпустили и оттолкнули. — Не делай глупостей, Гарриет, — услышала она через шум своего дыхания, частого и прерывистого, и потом не помнила ничего, кроме громких, нетвердых шагов и оглушительного звука, с которым захлопнулась дверь. — Что я сделала? — только и смогла спросить у себя она, соляным столпом застывшая посреди опустевшего номера. — Что я сделала? — и рухнула, не в силах держать равновесие, на отодвинутый от стола стул. Сердце, словно взбешенное, гулко стучало в груди, и его заглушали лишь несколько слов, бивших набатом в пустой голове: «Не делай глупостей, Гарриет». Уайлдмур рассмеялась. «Уже, черт возьми, сделала! Но вот глупость ли?..» Вытерев салфеткой, вытащенной из-под чашки с кофе, лицо, она медленно встала, высыпала на столешницу содержимое почти пустой уже пачки сигарет и, дойдя на нетвердых ногах до окна, отдернула штору. Уже там, докурив в открытую форточку, глядя на размываемый мартовским серым дождем Лондон, протрезвела и пообещала себе, что ошиблась не просто так.