Далила

White paint up on the walls. Факт — самая упрямая в мире вещь. М. Булгаков, «Мастер и Маргарита»

Гарриет еще никогда так часто себя не спрашивала, сколько она еще выдержит. Сначала был суд. Между двумя заседаниями и десятком затянутых встреч то со следствием, то с адвокатом, она сидела безвылазно в номере, снятом для нее небезызвестным «покровителем», много курила и смотрела со скуки документальные фильмы на огромной, размером почти с полстены, плазме. Пытка была похуже, чем серые будни в клинике — тогда ей было с кем разговаривать, пусть даже общение ограничивалось ежедневным визитом врача и болтовней ни о чем с молодой медсестрой; хотя, конечно, сейчас бы она могла дожидаться решения своей участи не в роскошных хоромах с кроватью king size, телевизором и сигаретами, а в тюрьме, и только поэтому старалась вести себя более прилично, чем ей бы хотелось. В конце концов, Алфи Соломонс мог бы и не покупать — а в том, что здесь были замешаны деньги, сомнения не было — у судьи комфортные условия для нее, обыкновенной бариста, ничего для него не значившей, просто пешки в их с Томасом Шелби большой игре. В подробности этой самой игры Уайлдмур, естественно, не посвящали, но свободного времени у нее было предостаточно, и в бессонные ночи — или унылые вечера, затянутые никотиновой, а иногда алкогольной дымкой — она за неимением другого занятия много думала о возможных причинно-следственных связях. В частности, разговоры со следователем — тем самым нахальным инспектором по имени, как она позже случайно узнала, сэр Ивлин Дойл (буквально полгода назад королева коснулась мечом его плеча, посвящая за заслуги перед Отечеством в рыцари) — многое расставили в ее восприятии по местам. Анализируя произошедшее и злободневное, Гарриет поняла, что на этой доске она пешка совсем не простая, а достаточно важная, иначе бы ее, разумеется, давно уже скинули легким движением руки. Но для того, чтобы выяснить, для каких еще целей она нужна, пришлось иногда (по совету мистера Дойла, уже упомянутого) переключать каналы на телевизоре — с National Geographic и прочих на условный BBC News. Оказывается, пока Уайлдмур прозябала в мучительной изоляции — к информации, правда, доступ ей ограничен не был, не считая Интернета, но ей она и сама добровольно не пользовалась, — Соединенное Королевство с увлечением наблюдало за почти что киношным скандалом, разыгравшимся между его властями, Ирландией, ЛАГ* и, конечно же, вездесущими американцами. Первоначально конфликт касался лишь трех юридических лиц: Shelby Company Ltd, The Solomons’ Plc и Ciangretta & Family Ent*. Глава первой организации обвинял главу второй в посредничестве в незаконной торговле оружием между Ливией и ИРА, а позднее — финансовой и гуманитарной помощи последней; по этому делу Гарриет и выступала одной из свидетелей, а именно подтверждала участие в ряде подобных сделок собственного отца, полковника Глисона, который, в свою очередь, давал показания уже против самого Альфреда Соломонса (истец, надо отметить, одними словами не ограничился и предоставил суду еще целый ряд доказательств, достаточно весомых для того, чтоб не оставить сомнений в своей правоте). На одном из заседаний, однако, встал вопрос о происхождении продаваемого ливийцами оружия: в выступлении еще одного свидетеля, также служившего в республиканской армии, проскользнуло упоминание неких «поганых янки» — формулировка вызвала в зале шум одобрительных комментариев и смешков, да и замечание Правосудия не отличилось особенной строгостью, — принимавших самое непосредственное участие в рассматриваемом товарообмене. Так по случайности — и многие подозревали, что она была не совсем чистой — пролился свет в один из темных углов этого, в общем-то, многоугольного дела (эвфемизм этот, предложенный кое-какой журналисткой, чье имя вызывало изжогу у половины британского населения, Гарриет, как человек посвященный, по достоинству оценила). В ходе расследования, чья скорость делала Скотленд Ярду честь, выяснилось, что ливийские боевики перепродавали ирландцам часть из поставок из США, а поставками теми руководил некий Бруно Мессина*, выходец из итальянских американцев, чья семья была тесно связана с куда более громкой фамилией: Джанмарко Чангретта приходился Бруно крестным отцом, а его любимый внук Лука был вдовцом Федерики Мессины, родившей ему двух детей. Нелегальная закупка оружия, загадочным образом исчезавшего из арсеналов армии Штатов, производилась на деньги, выделяемые со счетов компании, принадлежавшей ныне зятю Мессины — в бумагах, запрошенных следствием, эти транзакции значились как начисления благотворительному фонду, созданному для поддержки ветеранов Вьетнамской войны, но бóльшая часть этих средств «утекала» изящным потоком в руки начальников ряда американских военных баз, впоследствии отправлявших «пропажу» кровному союзу итальянских семей, регулярно материально заинтересовывавших людей из правительства в том, чтобы закрывать на такую неосторожность глаза. После оружие продавалось в страны Лиги Арабских Государств — им снабжались войска, задействованные в конфликте с Израилем*, и вот тут-то пазл, идеально сходившийся до всплытия подводных камней, оставленных «погаными янки», вдруг распадался. Альфред Соломонс, согласно всей информации, предоставленной Томасом Шелби суду, действительно бывший одним из посредников в сделке между Ливией и ИРА*, имел теперь неопровержимое доказательство своей невиновности: он был евреем, как и прокурор Адлер, сменивший по ходу дела предыдущего главного представителя обвинения, неожиданного угодившего в реанимацию после сердечного приступа. Национальная и религиозная принадлежность спасли мистера Соломонса от вынесения приговора, оттянув его на более поздний срок — до тех пор, пока следствие не разберется во всех деталях; пользуясь передышкой, его адвокаты оперативно добыли сведения, опровергавшие подлинность выдвинутых против него документов и показаний, и к концу февраля он был оправдан… Но на этом разбирательство не закончилось. Фокус сместился на Луку Чангретту, нынешнего директора «Ciangretta & Family». Крупная логистическая компания, столь надежно закрепившая за собой лидирующие позиции в Штатах, что могла позволить себе развернуть кампанию по экспансии на европейский рынок, из-за такого скандала, связанного непосредственно с фамилией ее владельцев, рисковала потерять не только доверие клиентов и львиную долю дохода, становившегося ежегодно все выше, но и поддержку в Сенате, без которой выигрывать девяносто девять процентов государственных тендеров стало бы гораздо труднее — равно как и незаметно обходить неудобные позиции в американском законе. Луке, однако, повезло: у его семьи оказалось несколько старых друзей (и даже далеких родственников), готовых помочь ему в этой ситуации — разумеется, в обмен на некоторые гарантии, связанные с его пока еще процветающим бизнесом. Друзья эти, хоть и гордились своим итальянским происхождением, были искренними патриотами своей новой родины, и патриотизм этот был так пылок, что за благо американского народа они сражались в рядах правящей партии, и потому им не составляло труда дотянуться до нужных ушей, чтобы шепнуть в них несколько важных слов. В итоге, когда дело было передано британцами на международный уровень и мистер Чангретта был вызван к суду, его спину прикрывало ни много ни мало правительство США. В СМИ этот конфликт вызвал такой резонанс, что его обсуждали едва не из каждого утюга, и чем больше подробностей вскрывалось, тем чаще он всплывал в новостях и обзорных статьях и программах. К ответу призвали официальных представителей Ливии и Ирландии, выслушивались показания и членов почти пятнадцать лет назад* прекратившей существование ИРА, к которым вскоре присоединились немногочисленные активисты «подлинной» республиканской армии* — незадолго после того, как Гарриет Уайлдмур, чья личность не без вмешательства некоторых ее влиятельных знакомых оставалась неизвестна журналистам, очнулась на крыше со взрывчаткой в руках. За провалившийся террористический акт ответственность на себя взяла одна исламистская группировка — ее участников, обнаруженных на территории Великобритании, тут же арестовали, но сэр Ивлин Дойл, пригласив Гарриет в свой кабинет в гудящем, словно улей взбесившихся пчел, Скотленд Ярде, за стаканом холодного виски и любезно разрешенной сигаретой ей рассказал, что полиции дали неверный след. В Хоум Офисе* уже превосходно знали, что осужденные были всего лишь пушечным мясом, просто пешками, и, хотя это и они приволокли ее на ту чертову крышу, приказ им был отдан свыше, но кем — еще предстояло выяснить. — Я говорю это вам, потому что полагаюсь на ваше благоразумие, мисс Уайлдмур, — такими словами начал свой долгий монолог Дойл, морщась от запаха табака. — Поправьте меня сразу, если я ошибаюсь, но я уверен, что вы из тех людей, которые верят в справедливость и готовы помочь в ее достижении, если имеют такую возможность, а у вас она, поверьте мне, есть… Даже если вам пока так не кажется. После этой беседы, поддернутой сизоватой табачной дымкой, освещенной одним лишь свечением старомодной настольной лампы, Гарриет и поняла, что, вопреки теории Брэдберри и знаменитому термину Лоренца*, нынешнее ее положение в этой истории не изменилось бы, даже будь она чуть умнее несколько долгих, как целая вечность, месяцев или недель назад. «Вы кое-что упускаете, мисс Уайлдмур, — сказал Томас Шелби при их первой встрече (Господи, как же давно это, кажется, было). — Да, вы всего лишь бариста, но ваша семья, согласитесь, куда более необычна, чем вы». И он, черт возьми, оказался прав. Все проблемы Гарриет начинались с ее семьи. Лежа, раскинувшись в позе морской звезды, на огромной кровати в номере, или куря на балконе, оперевшись спиной на перила, или вытянув ноги в просторной ванне, заполненной доверху пышной пузырчатой пеной (кроме вдыхания никотина, это было единственным медитативным средством), она много думала обо всем, что могла бы сказать отцу, окажись он сейчас перед ней. «Ты разрушил мне жизнь!» — слишком громко, к тому же, он непременно бы возразил, будто фактически он ей ее подарил («и не красней, ты уже взрослая девочка»). «Почему ты не думал о нас, идя убивать?» — на этот вопрос он ей однажды ответил, да и до того она не сомневалась, что риторике «Родина — прежде всего» отец не изменит, сколько бы лет ни прошло. «Gráim thú*» — наверное, стоило бы, но время и расстояние заставляли Гарриет воспринимать этого человека чужим, невзирая даже на то, что любила она по-прежнему. В конце концов, его не было рядом, когда, заплаканная и испуганная, она в первый раз пошла в школу, и это не он, а тетушка Мэй застала их с Кристофером на пустующем осенью пляже, когда заботливый старший брат учил глядевшую ему в рот сестренку «по-взрослому» втягивать в легкие дым; нет, вместо того, чтобы воспитывать дочь, и хвалить ее за выигранный конкурс эссе, и читать ей нотации о поведении, неподобающем девушке-христианке, он прятался за океаном от правосудия, преследовавшего его за убийства, террор и этническую неприязнь. Хорош папочка, ничего не скажешь, а ей теперь снова расплачиваться за грехи, которые он совершил, пренебрегший законами Веры, за «свободу» которой он, впрочем, так страстно сражался. И все же она не могла его ненавидеть и в чем-либо обвинять, хотя ей порою хотелось до слез. «…вы из тех людей, которые верят в справедливость и готовы помочь в ее достижении» — что ж, она лучше будет ему благодарна за то, что дал ей возможность помочь справедливости. Все равно он понес наказание — и понесет еще более строгое, когда Гарриет согласится на предложенные Дойлом условия. Досрочное освобождение для Кристофера — вот цена, стоит всего лишь выболтать из отца новую информацию для зашедшего в тупик следствия: по всплывшим из темного омута фактам, Имон Глисон в ПИРА имел влияние куда большее, чем было известно раньше, и знал слишком многое, чтобы позволить ему молчать; каждое слово сейчас могло стоить победы той самой мистической «справедливости», за которую якобы и велась политическая борьба, с подозрительной неосторожностью начатая главой «Shelby Company Ltd». Зачем британскому правительству понадобилось вмешиваться в расследование, оставалось неясным, и, хотя у Гарриет и появились некоторые догадки — кажется, самолюбие парламента весьма уязвляли резкие выпады американской журналистики, ополчившейся против Европы, а роль своеобразного миротворца в международном конфликте вызывала приятные воспоминания о не слишком далеком империалистическом прошлом, — в этот вопрос она предпочитала не вмешиваться. Перед ней была поставлена задача — и она согласилась ее выполнять. Ее визит в тюрьму, где отбывал свой пожизненный срок полковник Глисон, был назначен на третье апреля, а тридцатого марта ее наконец отпустили из плена четырех пятизвездочных стен. Оттуда ей предстояло отправиться прямиком на вокзал: несмотря на то, что Шелби еще с февраля, когда из-за их планов она угодила в больницу, оплачивали ее ренту, вернуться в лондонскую квартиру она не могла. — Мы с сэром Дойлом не хотим рисковать твоей жизнью, Гарриет, — объяснил Томас, снизошедший до того, чтобы лично отвезти ее на Кингс-Кросс. — Возможно, нашим врагам известно то же, что нам. — «Мы с сэром Дойлом»? — усмехнулась Уайлдмур, остервенело хлопая дверцей черного Астон Мартина. — Или просто «сэр Дойл»? — Кажется, за крышу я перед тобой уже извинился. — Скорее, вы оправдались. Хотя ждать раскаяния от Томаса Шелби, конечно, бессмысленно… Но знаете, я его и не требую. — Вот как? — На вашем месте мне бы тоже было на меня наплевать. Гарриет поправляла волосы, подглядывая в чуть запыленное зеркало заднего вида, но все-таки краем глаза увидела, как губы мужчины дернула легкая тень улыбки, слишком чуждой этому бледному, заметно исхудавшему с их последней встречи лицу, которое, кажется, не умело выражать ничего, кроме невыносимой скуки. — Я не пойму, — не сдержала она любопытства, — вам это лестно или смешно? — Лестно?.. — Ну, есть же люди, которым нравится, когда их считают бесчеловечными ублюдками. — Как это неаккуратно, мисс Уайлдмур. Они проехали мимо зазеленевшего Риджентс-парка, где уже отцветали магнолии, и въехали в Кэмден-Таун. До вокзала оставалось без пробок десять минут езды. — Простите, в изоляции я совсем отучилась от светских манер. Так что? — Тебе действительно важно сейчас это знать? — Конечно. Будет, о чем размышлять по дороге в Дорсет. Астон Мартин остановился на светофоре. За окном начинался дождь. Гарриет многое бы отдала, чтобы выйти на улицу и прогуляться пару часов под весенним ливнем, промокнуть до нитки и почувствовать себя наконец-то живой. — Что бы ты обо мне ни думала, я иногда поступаю честно. Например, не выдаю секреты своих друзей. Уайлдмур приподняла бровь. — А у вас есть друзья? — Осторожно, Гарриет, — покачал головой Томас, — ты переходишь границы. Девушка цокнула языком. — Вы просто чертов фараон, мистер Шелби. Если бы вы не хотели мне что-то сказать, давно бы уже намекнули заткнуться. Сомневаюсь, что вам не хочется сейчас меня выбросить под колеса вот этого красного Мерседеса, погнавшего не по правилам. — Может, и хочется, но теперь у тебя есть ангел-хранитель, и, боюсь, он лично пустит мне пулю в лоб, если хоть волос упадет с твоей головы. И это далеко не инспектор Дойл. Непонимающе нахмурившись, Гарриет с неудовольствием заметила, что они уже совсем близко к Кингс-Кросс, и нащупала в кармане пальто билет. — Не объясните? — Нет. Быть может, до Борнмута догадаешься. Ничто на свете не навевало на Гарриет такое уныние, как английский берег пролива Ла-Манш. Наверное, потому, что Дорсет был слишком похожим на родную Ирландию — и одновременно слишком другим. Чистые белые пляжи, в сезон усыпанные туристами, не шли ни в какое сравнение с серо-черной каемкой суши у залива Голуэй*, с суровой геометрией возвышающихся над синей водой островов, со свистящей тишиной, тысячелетия назад слившейся воедино с шумом волн такой близкой Атлантики. Побережье Коннахта* было хоть и заселенным людьми, но все-таки диким, эта земля вся дышала свободой — вспоминая о ней, Гарриет иногда понимала отца, узнавала в себе всю ту же восторженную любовь к этому краю, который, наверное, и воспитал в них обоих это упрямство, истинно ирландскую непокорность, вечное желание быть самому по себе, и невольно задумывалась, что, возможно, будь в ней, несмотря на все эти качества, меньше миролюбия, меньше мягкосердечности, и родись она на полтора десятка лет раньше, она могла бы тоже заразиться идеями, пропагандируемыми ИРА, но она все же была такой, какая есть, и почему-то в этот дождливый день, в полупустом вагоне скоростного поезда Лондон — Борнмут возвращаясь туда, где провела большую часть своего странного детства, она наконец перестала об этом жалеть. Но мысли ее были заняты не только сравнениями пейзажей и рефлексией — из головы не выходили слова, сказанные Томасом незадолго до того, как он оставил ее на платформе. «Теперь у тебя есть ангел-хранитель». Кого он имел в виду? Единственный приходивший на ум вариант — им был инспектор Дойл — был отвергнут, едва Гарриет успела о нем подумать; других людей, которым была важна ее жизнь и которые могли помешать Шелби ей навредить, назвать она не могла. Во всем мире у нее не было ни единого покровителя, с которым Томас бы стал считаться, но если что Уайлдмур и успела об этом человеке понять, так это то, что он ничего не говорил просто так, а значит, она упустила в окутавшей ее паутине событий какую-то важную нить. «Кому ты нужна, Гарри? — спрашивала она у себя, невидящим взглядом уставившись в размытый темно-зеленый вид за оконным стеклом. — И кто может ставить условия Шелби?..» — Мисс, вы в порядке? — вежливо поинтересовался сидящий напротив мужчина. Девушка вздрогнула и, несколько раз моргнув, удивленно на него посмотрела. — Простите, вы просто какая-то бледная. Мне показалось, вы можете потерять сознание. У незнакомца было приветливое лицо, яркие голубые глаза и мягкий, приятный голос — судя по мелодичному выговору, он был валлийцем. — Все хорошо, спасибо, — улыбнулась неловко Гарриет, понимая, что не только тянет с ответом, но и откровенно пялится на собеседника. Тот, очевидно, это заметил и поэтому предложил с легкой усмешкой: — Отлично, но, если вдруг станет хуже, у меня с собой чай и печенье. Это был флирт, ненавязчивый, но прямой, и Уайлдмур, совсем отвыкшая от чьего-то внимания, а уж мужского — тем более, едва, как девчонка, не покраснела. Когда с ней в последний раз кто-то был так любезен? Она уже хотела было продолжить эту беседу, но внезапная мысль, вспыхнувшая в мозгу, словно мультяшная лампочка, заставила ее прикусить до крови язык. Алфи Соломонс. Что, если Шелби говорил о нем?.. — Извините, — пробормотала она и, не задумываясь, как это будет выглядеть, поднялась со своего места. — Мне… Я сейчас… — Что-то случилось? — мужчина напротив нахмурил красивые брови. — Нет, я просто, эм… Вы не присмотрите за моими вещами? Я действительно себя как-то плохо чувствую. — Да, конечно, — ей неуверенно кивнули в ответ, и Гарриет, невнятно поблагодарив, быстрым шагом направилась к туалету. — Мне попросить принести вам воды? — донеслось ей еще в спину, но она уже этого как будто не слышала; ей нужна была тишина, чтобы подумать, и не более того — разве что возможность закурить. Довольно резко захлопнув за собой дверь и щелкнув задвижкой, Уайлдмур оперлась руками на раковину и глубоко вздохнула. В зеркале отразилось нездорово бледное пятно ее лица и два полукруга припухших мешков под глазами. Интересно, как она выглядела, когда целовалась с Алфи? И так ли пылали от смеси стыда и волнения ее щеки, как они вспыхнули сейчас, стоило ей только об этом вспомнить? «— Все хорошо, девочка, — тихо ответили ей и с робкой, почти что отеческой лаской погладили по затылку. — Я тебе верю». Гарриет крепко зажмурилась. У нее засосало под ложечкой. «Девочка». Широкая мозолистая ладонь осторожно касается ее непослушных волос. В туалет постучали, и, нащупав вслепую кран, девушка выкрутила его до предела. «Я тебе верю». За дверью что-то спросили; составив ладони чашей, она набрала в них холодной воды и, наклонившись, плеснула ее на себя. Астон Мартин несется по влажному Лондону. «Теперь у тебя есть ангел-хранитель». — Мисс! — в этот раз стук был слишком настойчивым, чтобы его игнорировать, и ручка несколько раз дернулась. Выдернув из держателя бумажное полотенце, Гарриет приложила его к мокрой шее, быстрым движением вытерла подбородок и промокнула кожу у глаз. — Все хорошо, я сейчас, — отозвалась она и, скомкав салфетку, швырнула ее в ведро. Потом, опустив кран, развернулась и вышла в тамбур, у порога столкнувшись с проводником. — Вы как? — спросил обеспокоенно он. — Может, позвать врача? — Не стоит, я правда в порядке, — Уайлдмур выдавила улыбку. — Укачало немного, бывает. Спасибо, — и, обогнув мужчину, быстро направилась к своему месту. Голубоглазый валлиец разговаривал с кем-то по телефону, но обернулся, как только заслышал ее шаги; ответив на немой вопрос «все нормально», Гарриет плюхнулась на сиденье и повернулась к окну. Ее колотило от холода, но он ей помог протрезветь: нет, Альфред Соломонс не мог к ней испытывать ничего, кроме сугубо корыстного интереса, и все, что она себе только что напридумывала, — просто горячечный бред. Тот поцелуй был ошибкой, и, если, не приведи Господь, им придется встретиться еще раз, это станет просто предметом какой-нибудь мерзкой шутки. «Не делай глупостей», — Алфи сам так сказал, а значит, ее поступок для него был просто смешным, однако… — Может, все-таки чаю? — вырвал ее из путаных мыслей сосед, отложив телефон. — Вам, наверное, нужно согреться. Долго не думая, Уайлдмур, изобразив дружелюбие, с благодарностью согласилась. Что-нибудь теплое ей бы действительно не мешало — и небольшая беседа, чтобы отвлечься от ряда навязчивых воспоминаний. Тем более, до Борнмутского вокзала оставалось всего лишь пятнадцать минут. — Должен признать, мистер Шелби, вы превзошли мои ожидания. Было ветрено. Прикрыв огонек зажигалки ладонью, Томас наклонил к нему сигарету и с наслаждением затянулся. Стоявший рядом мужчина поморщился: Эдвард Престон*, новоизбранный лидер Консервативной партии и, соответственно, преемник скончавшегося недавно премьер-министра, был поборником здорового образа жизни и не пил, кажется, ничего, кроме рыбьего жира и чистой воды. — Не скажу, что старался вас впечатлить, мистер Престон, — Шелби не без издевки выдохнул дым почти прямо ему в лицо, обернувшись через плечо, — но спасибо. Эдвард натянуто улыбнулся. — Полагаю, пока у нас есть передышка, мы бы могли обсудить более материальное выражение моей крайней признательности. Томас сбил пепел и снова поднес сигарету ко рту. — Вы хотите от меня побыстрее отделаться, не так ли, премьер-министр? Улыбка Престона дрогнула. Всунув руки в карманы брюк, он сделал медленный шаг вперед. — Мистер Шелби, я повторюсь: я очень вам благодарен за помощь. Не сочтите за лесть, но вы один из самых умных людей, с которыми я имел дело, а их, поверьте мне, было немало. — Не сомневаюсь. — И, тем не менее, — произнес Эдвард более нервно, раздраженный тем, что его перебили, — это не значит, что мы на одной стороне, и дело не в партиях. — Дело не в партиях, — повторил Томас медленно, почти по словам. — Оказывается, вы не такой уж и консерватор. Бенджи Палмерстон, полагаю, только что повернулся в могиле. — Ваш цинизм поразителен, Шелби. — Мистер Шелби, премьер-министр, — сигарета дотлела и ловким щелчком пальцев была отправлена вниз, на блестящий газон. — Знаете, жизнь меня научила, что чем выше ты забираешься, тем чаще нужно оглядываться вниз. С сегодняшнего дня любая ваша оплошность будет вам обходиться в три раза дороже: неправильная интонация — и журналисты разносят вас в пух и прах, недостаточно взвешенное решение — и вы с вашим Правительством стоите у грани. Однако самая большая ошибка, которую можно допустить на этом посту, — это иметь секреты, а они у вас, мистер Престон, есть, и самый скандальный из них я знаю. Престон, ухмыльнувшись, покачал головой. — Не глупите, — холодно произнес он. — Вы замешаны в этом деле ничуть не меньше, чем я. — Правильно, потому что это я его организовал, и это дало мне некоторые преимущества. Например, пока вы писали речь для первого заседания в новом статусе, я добавил в наш план пару важных нюансов, которые мне будут стоить, при случае, всего лишь потерянной репутации, а вот вам… Побледнев, Престон разительно изменился в лице. Повисла недолгая тишина, позволявшая ему возразить, но нарушил ее только шум проезжающих далеко за высокими стенами автомобилей. Выждав минуту, Томас спокойно продолжил: — Вижу, вы меня поняли. И надеюсь, поняли также и то, что я не просто один из умнейших людей, с которыми вы работали — я один из умнейших людей, которые вами управляли, — оставаясь все так же невозмутим, он снова достал из пальто недавно открытую пачку Pall Mall. — И поэтому, если вы не хотите потерять этот пост, о котором так долго мечтали, и пожизненно сесть за участие в смерти предшественника, будьте добры: мистер Шелби. А остальные условия, более материальные, мы обсудим потом. Угоститесь? С десять секунд пристально посмотрев Шелби в глаза, Эдвард Престон, на чьем заблестевшем от пота лбу проступили от напряжения вены, резким движением выбил предложенные сигареты из протянутой ему руки и вцепился Томасу в воротник пальто. — Ты еще пожалеешь об этом, — прошипел он, брызжа слюной; его расширившиеся зрачки блестели, а крупная, рыхлая шея покраснела от гнева. — Слышишь? — Прекрасно слышу. А теперь вспомните, что, пока вы учили философов в Кембридже, я командовал отрядом в Афганистане, и уберите свои блядские руки. Вот так. Оставив премьер-министра наедине со своими мыслями — а размышлять ему теперь было, над чем, — Шелби поправил пальто и, переступив через красную пачку, наполовину сейчас опустевшую, размеренным шагом вернулся в один из пустующих коридоров Вестминстерского дворца. По пути в Бирмингем нужно было заехать куда-нибудь за цветами: он опоздает к семейному ужину, и, если тетушка Полли не получит приличный букет, она будет единственным человеком, способным его устрашить.