Тигр и Дракон

Где-то недалеко застонали — без особой надежды, привычно. Где-то что-то мерно капало, ударяясь о камень. Влажный холод мерзко окутывал, обнимая все крепче, будто опостылевший любовник пробирался липкими пальцами под курту. Плечо ныло, правая рука не двигалась. Болезненно кряхтя, Шэрхан сел. Голова гудела, будто ею всю ночь кололи кокосы. Вдруг перед глазами мелькнули драконы, плывущие по золотому подолу. — Очнулся? — раздался тихий голос. — Помнишь, что натворил? Понимаешь, где находишься? Горло саднило. Мерзко ощущалась подсохшая рвота. — Помню… Понимаю. Шэрхан потрогал руку. Не сломана, но вроде как не совсем своя. От плеча до ногтей тычут в нее сотни мелких ледяных иголочек. Отметин от нефритовой палки на теле много, но, судя по огромному волдырю на предплечье, именно туда пришелся самый сильный удар. — Пройдет. Загромыхали солдатские сапоги, лязгнула дверь. На пол мягко плюхнулась вышитая шелковая подушечка, и драконно-золотые колени опустились на нее. — Я-то думал — блажь, — сказал император, — от скуки решил фишку прикарманить. А ты, оказывается, для ведьмы своей расстарался. Ведьма? О чем это он? Неужто на Сколопендру грешит? — Она тут ни при чем. Купец… Да и он тут ни при чем. Попросил гостинец для дочери своей, а фишку — это я сам придумал. Капли тяжелые где-то в углу на камень глухо капали, а отдавалось, будто в самое темечко долбили. В соседней камере опять привычно застонали. — Мой совет требует тебя немедленно казнить. Треть моих министров думает, ты шпион, посланный разузнать тайну порошка. Треть думает, ты шпион, посланный выведать тайну нефрита. А треть считает, что ты шпион, посланный выкрасть великую тайну шелкопрядения. Мотивы твои обсуждаются, но в том, что ты шпион и убийца, никто не сомневается. — А ты что считаешь? — А я считаю, что ты дурак. Силу и сердце боги дали, а ума пожалели. А ведьма твоя это знает и пользуется. Этот вариант больше всего сочетался с выживанием, так что Шэрхан безразлично кивнул. — Может, и так. Только ни при чем тут советница, говорю же. Купец… Что с ним сделаешь? Картины Анкатэша, доброго, честного, верного Анкатэша, замученного в этих катакомбах или вообще проткнутого веткой, захолодили сердце пуще подземного мороза. — О себе беспокойся. Шэрхан подался вперед. Понял, что даже не закован. Мог бы, наверное, попробовать напасть, да нефритовый стержень на императорских коленях выгнал глупые мысли из гудящей головы. Оставалось только молить. — Не виновен он. Дочке гостинец попросил, про нефрит и не знает ничего. Пожалей, прошу. Скажи, что с ним сделаешь? Сидел император, вроде как раздумывая. Да ведь мучил просто. Что у него, расчетливого такого, плана еще нет, не верилось. Все уже решил, просто играется. Наконец, посмотрел сын дракона, как только он умел: вроде одного роста, а все одно свысока чувствуется. — Домой отпущу купца твоего. И даже фишку не отберу. Любопытно мне, что ведьма твоя с ней сделать попытается. Вот привязался к старушке. — Ни при чем она, говорю же. Вздохнул император глубоко, словно терпения набираясь. — Про каждого купца, через портал торгующего, мне дается рекомендательная бумага с деталями семейными до третьего колена. Я к себе кого попало не пускаю. — Он пристально посмотрел: — Нет у твоего купца дочерей. Два сына имеются, а дочерей нет. Шэрхан отпрянул. Вранье. Ошибка. Клевета. Зачем Анкатэшу обманывать? Да если бы и вправду Сколопендра ему фишку заказала, почему так сразу не сказать? Шэрхан бы и для нее украл. Украл бы? — Задумался? — спросил насмешливо император, поднимаясь. — Вот и подумай. Время будет. Полгода тебе тут сидеть. Вышел и дверью лязгнул. Шэрхан прикрыл лицо рукой здоровой. Полгода… Полгода сырости и холода. Полгода капанья, уже мозг проевшего. Полгода тюрьмы. А с другой стороны… Полгода беспрепятственных тренировок и медитаций в просторной камере. Полгода без храпа Линялого и завывающего тренькания Кляксы. Полгода усов. Подвигал Шэрхан изувеченным плечом — чувствительность возвращалась. Значит, выживем, бывали условия и похуже. А тут вон и чашка туалетная есть. Шэрхан обвел глазами свое новое жилище и вдруг заржал. Уж больно не к месту смотрелась среди мокрого сена, каменных стен и вонючей параши шелковая золотая подушечка. *** Две недели просидел Шэрхан на подушке, всеми вроде бы забытый. Периодически приходил стражник с плетью и по-дружески его побивал. Кормили сносно, без мяса. Может, экономили, а может, знали, что не ест. В любом случае сильно не голодал. Под конец второй недели принесли сверток. Сказали, за примерное поведение. Развернул Шэрхан — книга. Внутри к каждой странице приложена тонкая желтая бумажка, Йиньйиневым почерком исписанная. Слова цзыси, буквами хапхи записанные, и перевод. Ух, задела книга. Картинок не было, но текст рисовал не хуже кисточки. В застенках Шэрхан сидел не в первый раз, а вот тюремный стояк испытал впервые. И так-то инструкции откровенные, а неизменно озвученные в голове спокойным ровным императорским голосом горячили до того, что нефритовый стержень почти и не опадал. Учился Шэрхан прилежно. Где чего-то не понимал, с соседом стонущим советовался. Неплохой мужик оказался. Чинуша, на взятке пойманный. Как с допросов возвращался, всегда помогал. С непонятными словами там, или когда оборот особо цветастый попадался. Так что, пока ему голову не отрубили, сильно выручал. Перед самой казнью вполне душевно на цзыси поговорили. После него, правда, камера досталась уж очень несговорчивому парню, из высокопоставленных. В измене обвиняли. Сначала все нос крутил, обзывался, да Шэрхан его ругательства так усердно повторял и про грамматику да окончания спрашивал, что смилостивился парень: произношение подправил, ошибки подчистил, уважительным обращениям научил. Казнили его через пять дней. В течение следующей недели Шэрхановыми соседями побывали: неугодный поэт, евнух, уличенный в том, что евнухом не был, двое офицеров, заснувших на посту, согрешивший с замужней нянькой повар и даже одна младшая жена. Казнили почти всех. Вроде, поэта пожалели. А в конце первого месяца заключения подоспели праздничные приготовления по случаю дня почитания предков, и император объявил амнистию. Из камеры Шэрхана прямо в купальни повели. Встретил его знакомый евнух, тот самый, с которым во время снежной битвы схлестнулись. Смотрел не зло, с ухмылкой. Себе в грудь ткнул и сказал четко и членораздельно, как слабоумному: — Пу Гань, — он всмотрелся, проверяя, понял ли Шэрхан, и повторил и жест, и имя. Совсем за идиота принимал. — Да понял я, — сказал Шэрхан на цзыси. — Только имена ваши с трудом запоминаются. Носорогом звать тебя буду, пойдет? Забрались брови носорожьи под самый пучок на макушке. — С сюрпризами ты, Тигр, — сказал он и в сторону купален подтолкнул: — Зови как хочешь. Пока шли, Шэрхан все совестью маялся. Нечестно ведь как-то тогда получилось. Объясниться хотелось, но не выдавать же императора. — Ты уж прости, что я тебя во время битвы приложил. У меня в кармане ледышка на этот случай была. Носорог хмыкнул: — Да ну, спасибо тебе, что битва веселая получилась. Впервые синие нам отпор дали. — Он посмотрел искоса и добавил: — Впервые императрице пришлось самой на поле боя выйти, чтобы победой заручиться. — Покопавшись за пазухой, он достал небольшой сверток: — Вот. Тебе. От императора. В купальнях Шэрхан долго не сидел. Грязь месячную смыл, бороду со вздохом сбрил. Чистого и благоухающего, Носорог отвел его в комнату конкубинов. У самой двери Шэрхан опомнился. — А как же император? Разве не к нему? Носорог глянул ехидно: — Да ты, поди, по драконьему члену соскучился? Шэрхан взгляд отзеркалил: — А ты, поди, по своему? Не обиделся Носорог, а заржал. Развернулся и ушел. Только тогда решился Шэрхан сверток императорский развернуть. Внутри была заколка для волос. Длинная заостренная палка, а на конце — замерший в прыжке золотой тигр. Открыл Шэрхан дверь в комнату конкубинов — будто домой вернулся. И постель его мягким одеялом императорским поджидала, и столик чайный Йиньйинев теплом и спокойствием манил, и верещалка Кляксы в углу по-родному палками бамбуковыми улыбалась. Даже по запахам Шэрхан соскучился, что уж про людей говорить. Йиньйинь вскрикнул и бросился ему навстречу, но в паре шагов остановился и стал по-детски бить в ладоши. Шэрхан, уже радостно раскрывший руки для объятий, так и застыл. Лицо его, видно, совсем глупым от удивления сделалось, потому что Йиньйинь засмеялся. — Если рад видеть меня, тоже хлопай. Шэрхан сделал два неуверенных хлопка. — Если бы мы были в Джагоррате, я бы тебя обнял. Улыбка Йиньйиня погрустнела. — Если бы мы были в Джагоррате, я бы тебя тоже обнял. Соскучился. Он подошел ближе и вдруг в плечо двинул. Ощутимо. — Прости, — крякнул Шэрхан. Что уж, заслужил. Не удовлетворился Йиньйинь. Посмотрел как мог грозно, да только слезы в глазах все портили. — Совсем голову потерял, нефрит красть? Я уж думал, все, никого со мной не останется. Потеряю тебя, как Лиу Лин недавно потерял. Знакомое было имя. — Лиу Лин… эта конкубина, с которой ты у князя И был? Что с ней? Неужто кобра извела? — Случайность. Во время битвы снежной замерзла. Переусердствовал кто-то, снегом горло забил, она и задохнулась. Шэрхан руку на плечо было положил, но Йиньйинь отодвинулся. Сказал, вытирая пальцами глаза: — Смелая была, два раза из плена сбегала. Наказания не боялась. — Жаль, что узнать ее не успел. — Успел, — грустно улыбнулся Йиньйинь. — В команде нашей она была, на барабане тебе играла. Шэрхан нахмурился, соображая, что его в этом насторожило. А потом понял. Вспомнил, как комнату перепутал и в неправильное оконце по пути к купцу заглянул. — Да как же, видел я ее после битвы, живую и, гм, весьма здоровую. — Ошибся ты, — сказал Йиньйинь с недоверием. — Быть не может. В сугробе ее только на следующий день нашли. Ошибся? Казалось, четко ее, на постели с кем-то кувыркающуюся, увидел. Да больно девицы в страсти мельтешили. Может, и вправду привиделось. Йиньйинь махнул рукой, будто отгоняя печальные мысли: — Давай одеваться. Сбрасывая по пути одежду, Шэрхан прошел за ним в глубь комнаты: — Ты объясни по-человечески, что происходит. Йиньйинь распахнул большой расписной сундук. — Сегодня открывается сезон празднования. Отмечать будем три недели. Каждый седьмой день — особый праздник. В конце — самый большой, праздник почитания предков. Будут фейерверки из каждого дома палить. — А сегодня? — Сегодня — праздник смирения. Одеваемся в зеленое и коричневое, цвета возделанного поля и урожая. На ноги надеваем высокие сапоги, это деревья и растения. На голову — шапочку плоскую с шариками, она символизирует небо и дождь. Бусы серебряные на шее — семена. С самого утра сегодня молились драконам об урожае да благоденствии, ничего не ели, а сейчас идем в общую залу для вознаграждения. Будем есть, пить и развлекаться. Посмотрев на остальных конкубинов, Шэрхан послушно оделся во все это идиотство. Широченное платье было морским чудовищем, заглотившим его до подмышек, каменные бусы тянули к земле, сапоги жали до слез. Но хуже всего была плоская шапка, которая сползала на глаза и дребезжала при ходьбе. Зато меч уруми отлично прятался под широким шелковым поясом. Ох, не теряли во дворце времени, пока Шэрхан в тюрьме на золотой подушечке книжку похабную начитывал. Убранство было на славу. Красно-золотые ленты свисали со стен, серебристые бубенчики колыхались на ветру, бумажные цветы россыпями украшали лестницы и деревья, а снег во дворах спрятался под мягкими расписными коврами. Тысячи разноцветных лампад сверкали в вечерней дымке, будто камни драгоценные, а гигантские чучела драконов, подкарауливавшие в темных углах, пугали и восхищали одновременно. Общий зал был и того великолепнее. От света глаза слепило, от запахов еды и благовоний мутило голову, а вот от толпы, набитой так, что стены трещали, словно швы переначиненной самосы, стало как-то приятно — будто дома. Правда, были тут одни мужики. — А девицы где? — спросил Шэрхан, пока они к своему месту в самом дальнем углу пробирались. — У женщин свой праздник, в другом дворце. Мы во время празднования к мужчинам присоединяемся. Ну и хорошо. Без кобры как-то спокойнее. Когда все расселись, оказалось — большой был зал, просторный. В таком не только есть, даже и на саблях тренироваться, поди, удобно. Гости сидели по обе стороны, а посредине, от дверей до самого трона императорского, было пространство для танцев. — Кто есть кто, расскажи, — шепнул Шэрхан. Йиньйинь стал тыкать незаметно в толпу: — В первых рядах — министры. Напротив них — генералы, командующие частями императорского дракона: лапы, передние и задние, тело, голова, хвост. Главнокомандующий Кун Зи — сердце дракона. Генерал личной охраны — драконовы глаза. Дальше советники, судьи, цензоры, великие секретари и послы. На главный праздник даже князья все пожалуют, а сегодня так, скромно отмечаем. Скромно. Да тут чиновничьих задов как комаров вечером у речки. И ведь каждому гостю выделен свой маленький столик, на котором уже стояли тарелки, плошки, палки и кувшин с прозрачной жидкостью. Шэрхан думал, вода, а на запах оказалась водка. Еда индивидуальная тоже имелась — все сплошь мясо, разве что рис можно есть. А нет, были еще особые столетние яйца, про которые Йиньйинь заранее объяснял. От одних рассказов уже мутило, а как сопли зеленые застывшие Шэрхан увидел да запах гнили и застарелой псины унюхал, так решительно тарелку отставил. С голоду будет помирать, а это не тронет. Кроме него, однако, никто нос не воротил, смотрели гости на угощение, чуть не облизываясь. У всех ведь набор на столе одинаковый, хоть и у каждого свой личный. Такое странное обособничество до сих пор удивляло. Куда как веселее сидеть вместе за большим столом и запускать пальцы в огромную общую тарелку с едой. Так ведь и разговор теплее, и шутки веселее, и шансов яд схлопотать меньше. — Вот, держи, — сказал Йиньйинь, ставя ему на стол свою порцию риса. — Спасибо. А это тогда тебе, — Шэрхан протянул кувшин с водкой, но Йиньйинь выставил ладонь: — Выпить обязательно надо будет. Тосты будут объявлять, за здоровье императора и за будущий урожай. — На Шэрханову кислую мину он открыл кувшин и наполнил им обоим пиалы: — Скажут пить — пей. Не дай дракон, увидит кто. Не ходи больше в тюрьму. Без тебя одиноко. Шэрхан грустно поднес пиалу к носу. Воняло тошнотворно, будто настойка из молочая, которой учитель Шрираман мыл руки, прежде чем выдирать зубы у пришедших к нему страдальцев. Как эту гадость можно пить? Очевидно, и это его отвращение мало кто разделял, так как измученные жаждой гости уже вовсю прикладывались втихомолку. Шэрхан же отставил пиалу до того момента, как к стене припрут. Ждал недолго. — Да будет год грядущий полон плодов спелых и дел завершенных, — гаркнул Бамбук, и все подняли свои пиалы. — Пусть кипарис вечнозеленый всегда купается в весеннем ветре. Следуя примеру зала, Шэрхан поднес водку к губам. Поморщился. Стошнит ведь. Весь рис выйдет. Решил: «Уж лучше провонять», — и спустил пойло по толстому рукаву. Идиотская тян-цзынская традиция при выпивании прикрываться ладонью скрыла преступление: впиталось моментально, а на цветастом вышито-травяном рисунке пятно и вовсе было незаметно. После первого тоста в центре начались представления, и стало ясно, почему женщин в зал не пустили: для праздника смирения в комнате было больно много полуголых девиц. И певиц, и танцовщиц, и акробаток. Да только пели заунывно, танцевали без азарта и даже под потолок прыгали понуро, будто табака нажевавшись. Уже через час у Шэрхана скулы болели от зевоты. — А нам когда танцевать можно будет? Йиньйинь икнул и посмотрел, медленно хлопая набрякшими веками: — Никогда. Для танцев артисты есть. Неужто у вас все танцуют? — Так ведь если душа да тело просит, как усидеть? Йиньйинь улыбнулся нежно. — Я бы посмотрел, как ты танцуешь, — он потянулся неуверенно, пальцами Шэрханову руку нашел. Э, как его развезло-то. Оглядев быстро зал, Шэрхан положил засмелевшую ладонь обратно Йиньйиню на колени. — Ты ослабь рвение-то свое, а то такими темпами восхваления еще до конца танцев под стол свалишься. Йиньйинь кивнул, но гости к этому времени уже снова заскучали. — Да пребудет наш пресветлый император в здравии еще тысячу лет, — провозгласил невысокий белоусый генерал, которого Йиньйинь назвал хвостом дракона. — Пусть сила солнца наполняет его тело, а мудрость луны — голову. Да воссияет счастливая звезда в высоте, освещая великого. Все прикрылись, выпивая, а Шэрхан привычно окропил платье. Сидя на возвышении в глубине зала, император поднял пиалу и пригубил, благодарно кивая. В отличие от грубых вояк и пузатых чиновников, он даже в идиотском платье выглядел властно. Стол перед ним стоял такой же, как и перед всеми, даже яства по виду не отличались. По правую руку от него примостилась Юла, а рядом с ней крошечный Чжень Дан. Во всем зале только их двоих не заставляли пить. С гордостью Шэрхан отметил блестящую золотую пчелу у Юлы на груди. Вот ведь упертая, добилась-таки своего — даже на мужской праздник пустили. Шэрхан одобрительно подмигнул ей, но принцесса во все глаза таращилась на танцующих девиц с веерами в руках и фазанами на головах, так что на него внимания не обратила. А вот император в его сторону взглянул. Кивнул на еду вроде как с извинением. Еще поцеплял взглядом, будто хотел что-то сказать, но не знал как, а потом вдруг нахмурился. Лоб на руку опустил, да так и не поднял. Уморили заводилы с веерами? И правда, и музыка как с похорон, и двигаются, как мыльные разводы на воде. — А повеселее ничего не будет? — обратился Шэрхан к Йиньйиню и замер на полуслове. Йиньйинь сидел без движения, сгорбившись над своим столом. Шапочка съехала вниз, макая шарики в столетние яйца. Дышал, но словно заснул. Рядом примерно в таких же позах застыли Клякса и Линялый. Шэрхан оглядел зал, да только и увидел что безвольные плечи и склоняющиеся к полу шапочки. И девять танцующих девиц посередине. Фарфоровые куклы с фазанами на головах, загримированные так, что под белой маской и не понятно, что за тварь скрывается. Мягко изгибаясь, они вертели своими веерами — томно, как кошки, а потом вдруг резко взмахнули. Все вместе. Раздалось тихое шипение, а за ним — лязг: стражники в зале осели на пол, цепляясь за короткие металлические стрелы, торчащие из горла. Двери сомкнулись, взвизгнули затворы. Настала тишина. Не торопясь, бестии снова подняли веера и взмахнули, выпуская очередную порцию стрел. Девять гостей рухнули лицом в рис. Их шапочки так и не спали, пришпиленные тонкими наконечниками к макушкам. Шэрхан подобрался. Мелькнула шальная мысль — сбежать. Бросить этот гадюшник к асуровой матери и свалить через окно. Но следом подоспел холодный разум: ну а как его обвинят в этой веерной резне? Поди докажи потом, что ты не фазан. Достанет кобра со дна морского. Да неужто уж спасать теперь всю эту наглую палкоедную свору? Шэрхан глянул на трон. Увидел, как Юла, бледная, но решительная, схватила меч упавшего с ней рядом стражника и встала перед троном, защищая уснувшего отца и дрожащего брата. Стало стыдно. И ему ведь есть кого защитить. Шэрхан опустил Йиньйиня на пол, от случайных стрел подальше, и дернул из-под пояса уруми. Упруго звякнул металл. Извиваясь, блеснуло плоское лезвие. Девицы его не заметили, так и продолжали метать свои стрелы. А одна — самая тонкая, с самым большим фазаном — шагнула прямиком к трону. Шэрхан кинулся на перехват, перепрыгнул через одно спящее тело, другое, а на третьем запутался в платье и грохнулся на пол. В общем, не удалось внезапно напасть. Зато внимание привлекло. По-хищному девица на него зашипела и дернула веером, полетела в Шэрхана стрела. Да Шэрхан шапочку перед собой выставил, она иглу и перехватила. Больше девице выстрелить не дал. Вскочил на ноги, взмахнул мечом — пошла волна от руки по лезвию, изгибаясь, крутясь, словно змея во время линьки. Аккурат поперек лица удар пришелся, разрывая кожу и брызгая красным по фарфору. На предсмертный крик девицы все остальные куклы уставились на него, как по команде. Зашипели. Веерами задвигали. — За трон брата спрячь! — крикнул Шэрхан Юле, прикрываясь. Одну стрелу он отбил лезвием, другая в бусины на груди угодила, третья шею оцарапала. Дальше ждать не стал. Зашагал вперед, двигая рукой со скоростью и напором слона в сезон муста. В какую сторону раскрутится меч, было понятно только ему, и эта непредсказуемость сбивала девиц, заставляя их отпрыгивать, не давая им возможности прицелиться. Одну оставил без рук, второй отрубил фазана вместе со скальпом, третьей лезвие по животу прошло. Остальных задел походя. Но их все равно было больше. Оправившись от неожиданности, девицы разглядели, что меч не волшебный и лимит имеет, и стали пятиться, в разные концы зала растекаясь. Как разойдутся за пределы меча — конец Шэрхану. Из углов одна да достанет. Единственное спасение — добраться до двери и отпереть засов. За створками уже заполошно долбились и кричали. Одна девица замешкалась на пути, и Шэрхан полоснул ее по спине, а когда она завалилась, выставил перед собой, как щит. Пять стрел за раз словил. Что же они у них, бесконечные? Откинув тело, он бросился по залу, прячась за колоннами. Как добежал до створок — дернул затвор. Раз, другой. Намертво закрыто. Заговорили? Слева звякнула стрела, пришпиливая рукав к двери. Шэрхан дернулся было, да крепко засело. Понял — все. Конец. Нашпигуют его теперь, как учебное чучело на стрельбище. Прощай, эта жизнь. Он замер, подобрался, зад почему-то напряг. Да только не было выстрелов, услышал разве что глухие ругательства на цзыси. Не бесконечные у девиц оказались стрелы. Пока Шэрхана по залу гасили, все расстреляли. Теперь спохватились, побежали вытаскивать из трупов иглы да окровавленные снаряды обратно в веера засовывать. Рыкнув, Шэрхан выдернул из двери стрелу, рукав его прибивающую, и, прицелившись, зазвездил одной деве между глаз. Вторую догнал мечом поперек груди, как раз когда она дрожащими руками на него веер наставляла. Третью нагнал у самого трона, пока она с голой стрелой в руке к императору тянулась. Сбил с ног ударом и в шею вцепился. Да пока душил, запрыгнула на него сзади последняя кошка и хрякнула иглу в плечо. Не успела сильно замахнуться, неглубоко вошла сталь, но взвыл Шэрхан от боли, будто кто заживо на вертел насаживал. Знать-то нефрит под металлом. Он крутанулся, бестию с себя сбрасывая, а она, словно в любовной горячке, обвилась вокруг него и только глубже шампур свой втиснула. Он и так и эдак крутился, и на спину завалился, по ступеням от трона ее протащил, по столикам с едой, но она намертво приклеилась. Худо стало от нефрита, силой ее рук подпитываемого. Голова взрывалась, рвота подступала к горлу, плечо горело. В последние секунды перед чернотой Шэрхан запустил руку назад, цепляясь за фазана в волосах, и резко дернул вперед. Девица взвизгнула, ослабила хватку. Короткая стрела в плече стала просто металлом, а не шипом смерти, ядом наполненным, так что Шэрхан скинул вертлявую тушку с себя и кувшином с ближайшего стола по голове приложил. Разбилось стекло, растеклась водка по лицу, перемешиваясь с кровью. Шэрхан с трудом выдохнул. Все? Ан нет, гадюка недодушенная зашевелилась. Зажав в руке стрелу, она проползла по ступеням, поднялась, над императором зависла. Рванула за плоскую шапочку, голову императору задирая, чтобы в шею, чтобы мягко вошло и наверняка. Глянули из-под шапочки на Шэрхана глаза черные, свирепые, будто видел император все, мозгом понимал, а двинуться не мог. Еще тошнее стало. Одно дело во сне от стрелы предательской умереть, а другое так — в клетке своего тела смерти ждать. Вскочил Шэрхан на ноги, бросился вперед, хотя уже понимал, что не успеет. А все равно бежал. Прыгнул, да на ступеньке, его же кровью заляпанной, оскользнулся. Упал. Вскочил снова… Поздно. Император на полу лежал, девица сверху на нем, а из спины у нее торчал меч — Юла все еще за рукоятку держалась, так, что костяшки были белее Шэрхановой курты. Лязгнул позади засов, опадая, и в комнату ворвалась стража. Зал встретил их тишиной. Или это гул в висках заглушал остальной шум? Кажется, кто-то отдавал команды, но ничего было не разобрать. Шэрхан потряс головой. Стало только хуже. Тошнило. Плечи онемели, особенно то, в котором торчала стрела, но он все равно почувствовал, когда руки заломили за спину и обернули в кандалы. «Не сметь! Не трогайте его!» — пробился сквозь туман светлый девичий голос. Это было последнее, что он услышал. Проснулся он в своей старой камере.