Тигр и Дракон

Капало в клетке знакомо, а вот сосед был новый, плакал и подвывал. На знакомство времени не оказалось — как очнулся Шэрхан, за ним сразу и пришли. Обращались по-другому: кандалы сняли, напиться и рожу обтереть дали, только стрелу не позволили достать. Отвели прямиком в тронный зал. Кроме красных лент на стенах, ничто тут больше о празднике не напоминало. Вместо объедающихся гостей в две шеренги стояли насупленные чиновники, вместо праздничных нарядов — рабочие платья, вместо тостов и музыки — тишина. Сопровождаемый конвоем, Шэрхан прошел по коридору и встал перед троном. Кинул взгляд вверх. Император выглядел неважно: кожа посерела, высокие скулы торчали по-скелетски, под глазами как углем намазано. Но сидел прямо, словно копье через позвоночник прошито. Император в свою очередь осмотрел его. — Даже не вылечили? — спросил тихо, сквозь зубы, будто злость сжатыми челюстями сдерживал. Один из стражников поклонился в пояс: — Думали, боль будет для дальнейших пыток полезна. Император стиснул кулаки на золотых подлокотниках. — Подойди, — сказал Шэрхану на мхини. — Плечо дай. Подошел Шэрхан, подставился. Резкая боль кинула на колени, заставила рыкнуть, но дальше пришло облегчение. Рука ожила, и голова прочистилась. Шэрхан повернулся, разглядывая волшебный инструмент излечения, но ничего, кроме нефритовой палки, в руках императора не увидел. — Лечит нефрит ущерб, нефритом же причиненный, — объяснил император, отстраняясь. — Как теперь рука? — Лучше. Спасибо, — Шэрхан намеревался встать, но император нажал на вылеченное плечо, заставляя сесть на ступеньку перед троном. Толпа вздохнула и возмущенно заколыхалась. Император вскинулся гневно: — Месяц назад ты, канцлер Джу Чувэй, настаивал казнить варвара посредством четвертования. Ты, верховный главнокомандующий Кун Зи, требовал посадить его на ростки бамбука, которые за трое суток проросли бы сквозь него. Ты, министр нравственности Сы Цзю, предлагал облить его голову свинцом. Ты, второй церемониймейстер Ван Цзывун, настаивал на том, чтобы я казнил его с помощью тысячи порезов. Были и еще идеи. Каждый из вас, — император обвел глазами мнущихся вельмож, — предложил свой способ умерщвления моего конкубина. Когда же я пощадил его, все вы роптали и жаловались, кое-кто даже осмелился угрожать недовольством дракона. Император прищурил запавшие глаза. Выглядел усталым горным медведем, которого вывели наглые обезьяны; еще минута — и пойдет лапой все крушить: — Да не посмеют ваши мерзкие рты еще хоть раз намекнуть, что знают волю дракона лучше меня. Если бы поддался я вашим увещеваниям, где бы вы сейчас были? В лучшем случае — на погребальных кострах, рядом с министром водоканалов, главным казначеем и послами из Шан-Лин. А в худшем — в яме, рядом с изуродованными телами ваших сыновей, у ворот пылающей столицы, подожженной предателями, что осмелели настолько, чтобы подослать убийц прямо во дворец, в зал императора, в день смирения! — не сдержался, перешел на крик. Стукнул кулаком по золотому подлокотнику. Больно, небось, было. Поморщился. Прикрыл глаза, успокаиваясь, и продолжил ровно: — Вплоть до дня усердия — никаких празднеств. Только расследования. Через час мне на стол отчет с именами и датами. Список арестованных, каждую сошку допросить. На пытки меня звать. Казни сам назначать буду. — Он сел еще прямее, указал на Шэрхана: — Объявляю его спасителем короны. Согласно древним текстам, должны вы ему теперь в пояс поклониться и благодарность высказать. Толпа снова заволновалась. Кто-то тихо заворчал, кто-то рожу скривил, но сделали как велено. Император обратился к Шэрхану на мхини: — Спасибо тебе говорят. В благодарность кланяются. Шэрхан хмыкнул. Кланяться-то кланяются, а глядят шакалами злопамятными. Радости от такой благодарности мало. — Спины бы не надорвали. Император посмотрел с пониманием. — Выживут. — Выждав немного, он добавил: — Говори, какую награду хочешь. Все, что в моих силах, сделаю. Шэрхан помедлил. Что ему желать? Ни одно из его желаний в древних текстах не прописано, что воздух зря сотрясать? На всякий случай попросил, хоть и не сильно надеялся: — Оружие разреши носить. Сразу ясно стало, не разрешит: император перестал улыбаться, глаза отвел. — Прости. Шэрхан погладил голый подбородок: — Усы позволь не брить. — На взгляд императорский — досадливый, извиняющийся — усмехнулся. Не много же у тебя сил, император. — Ладно, не надо мне от тебя ничего. Вот разве что… коровку, одну из тех, что на ужин тебе сегодня уготована, помилуй да за портал выпусти. Там ее никто не тронет. Император кивнул: — Сделаю. — И на том спасибо. Шэрхан встал с поклоном, но уйти не дали. Бамбук склонился, да так из согбенного положения и прошипел: — Великий сын дракона помнит, конечно, что спасителю короны положено ответить за свои преступления — как конкубину, осмелившемуся носить оружие, и как подданному, отказавшемуся пить за здоровье императора и процветание Тян-Цзы. — Генерал, — вмешался из другого ряда министр нравственности, — да ведь если бы он пил… — Я и не прошу его смерти. Всего лишь равносильного показательного взыскания. Двадцать ударов плетью, думаю, удовлетворят богов и почтут древние тексты. Толпа одобрительно закивала. Долго сидел император, только желваки двигались. Наконец разлепил челюсти: — Кому еще мнение главнокомандующего кажется справедливым? Вельможи подняли деревянные карточки, привешенные к поясу на цепочки, и прижали их к груди. Красный иероглиф «да» красовался на каждой. И всего четыре зеленых «нет». Ну и мстительные же вы, твари. Пракашка бы тут прижился. Император кивнул обреченно. Обратился тихо на мхини: — За ношение оружия мне придется тебя высечь. Я сам дал им право голосовать, не могу теперь против их решения пойти. — Секи, — сказал безразлично Шэрхан. Посмотрел император, брови заламывая: — Больно не будет. — Да я боли не боюсь. И какова благодарность в Тян-Цзы, тоже догадывался, — Шэрхан развернулся, сам в руки конвою пошел. Но посреди зала остановился, уж больно слова язык жгли. — Но знаешь, если бы по-другому все сложилось, если бы это ты ко мне в Джагоррат попал, я бы шаровары на тебя не напялил. И палки бы твои тоже не отобрал. И за спасение жизни по спине плетью бы не отблагодарил. — Подумал, а потом добавил: — И в постель бы никого, кроме тебя, не пустил. *** Планировал Шэрхан подольше свое знание цзыси в секрете держать, да не вышло. На следующий же вечер, только сел император на свое обычное место, ноги под себя сложив и курту разгладив, только рот открыл, так и выдало тело Шэрхана с головой. Думал попробовать пересесть поудобнее, колено стратегически выставить, да какое там. Разве что доской шахматной смог бы прикрыться. А ведь только началось. Император в своем диктанте всего-то и заставил варвара, который «был полон страсти, как великая река во время весеннего полноводия», на колени встать, да «на императорской бамбуковой флейте играть». Подумаешь, слова, да и похабщины вроде никакой, а в животе прихватывало, будто и вправду член во рту держал. Одного взгляда хватило императору, чтобы все понять. На полуслове запнулся. Горло почистил. Ни мускулом на лице не двинул, зато пошла бледная кожа пятнами, будто при лихорадке, даже уши заалели. Шэрхан сжал губы. Ухмылку оказалось так же сложно скрыть, как и стояк. Император помолчал. Кинул быстрый взгляд на тетку в углу, но та сидела как статуя, головы от бумажки не поднимая. — Пиши… Пиши, оголил варвар навершие нефритовое. Ласкал бамбуковый росток, вбирая капли росы с рвением и жаждой, равносильной тому, как пересохшая земля впитывает первые капли благотворного дождя. Ой и правда сухо во рту. Попить бы. Шэрхан облизал пересохшие губы. Император сел прямее: — Опустил правитель тысячи лет варвара в позу летящего белого тигра. — Помолчал и добавил: — На колени и локти, лицом на постели. Для Шэрхана, что ли, пояснения-то? Да он без подсказок все знает. Этот образ из книжки особо запомнился. Но за заботу спасибо. Император продолжил бесстрастно: — Оголился цветок хризантемы, подставляясь сыну дракона. Коснулись середины цветка лучи солнца, заставляя раскрываться еще больше, умастило его розовое масло. Распахнулись яшмовые врата от ласки лепестков персика. Ну надо же, не скотина в постели, даже лепестками персика ублажать не брезгует. За себя, красной кисточкой написанного, стало радостно. А вот в настоящей заднице тоскливо потянуло. Сиротливо сжался цветок хризантемы, на жестком ковре восседая. Ну давай, сын дракона, вставляй уже. Хоть послушать. Желание исполнилось незамедлительно. — Входит нефритовый стержень медленно, стилем змеи, вползающей в нору на зимовку. Первые толчки неторопливые, подобно карпу, играющему с крючком. Многомудрый Шу… Дышать-то как тяжело. Ладони вспотели. — Податливы и отзывчивы стены тайной комнаты, и применяет император стиль орла, балансирующего в небе и бросающегося к земле, охотясь за неуловимым зайцем. А после использует глубокие толчки и резкие дразнящие удары, быстро чередуя, будто воробей, клюющий остатки риса в чашке. Варвар же, подобно воину, рвущемуся в бой, встречает нефритовый стержень с жадностью… Встречает, ох встречает. После орла да воробья вообще ничего другого в мире не помнит, кроме как нефритовый стержень жадно встречать. Реальный Шэрхан чем хочешь клянется. —…сталкиваются они, словно две снежные лавины. После ста толчков… Аж ста? Шэрхан после всего этого и десятка бы не выдержал. —…рычит тигр, копьем охотника проткнутый. Рассеивает сын дракона силу нефритовую по стенам тайной комнаты. Прячется небо за тучей, дождем исходящей. Солнце заходит, звезды проступают, два аиста летят в согласии. — Император перевел дыхание. — Закончили. Иди. Так и не подняв голову, тетка собрала свои записки и просеменила до выхода. Поклонилась и закрыла за собой дверь. Посидели в тишине. Шэрхан еле держался, руки пришлось сцепить, чтобы за член не схватиться. В паху все так и горело. Император сидел не двигаясь, на него даже не смотрел. Рассердился, что ли, что Шэрхан про язык не признался? Или делает вид, что не заметил? Неужто так со стояком и заставит в шахматы играть? Или выгонит? Шэрхан подумывал уже за одеялом подорваться, когда услышал: — Можешь кончить. Встретился с глазами черными. — А ты? — А я посмотрю. Да на здоровье. Порог неловкости остался далеко позади, за раскрывающимися цветками хризантемы и неуловимым зайцем, так что Шэрхан уверенно взялся за член. Только размусоливать не стал, и так чуть не плавился. Сжал кулак и задвигал вверх-вниз. Глаза закрыл, голову опустил. А как удовольствие подступило, большим пальцем стал головку поглаживать. И вроде готовился, и движения рассчитывал, а ощущение колкого неотрывного взгляда все равно макнуло в оргазм неожиданно и резко, будто головой в купальню. Спермой аж грудь заляпал. Пока в себя приходил, зашуршали по полу мягкие носки, лязгнул кованый сундук, брякнула на пол доска, застучали фигуры. Когда Шэрхан глаза открыл, уже для игры все было готово и даже одеяло мягким сугробом лежало рядом. — Дин Чиа языку научил? — спросил император, пешку белую как ни в чем ни бывало взяв. Шэрхан обтерся одеялом, другой стороной перевернул и закутался. — Он, — сделал ход. — Хороший парень. Только говорит, не зовешь его к себе. Переживает. Император задумчиво потеребил фигурку. — Он и Лиу Лин были подарком от князя И. Вернуть их здесь было некому, вот и оставил в гареме. — Это я знаю. Не зовешь-то почему? Император поставил пешку. Сказал негромко: — Вкус другой. Шэрхан откровенности удивился, но пытать не стал, а то щеки императорские все еще горели. — Народу много сменилось во дворце, — сказал он, милостиво меняя тему. — Прислуги да стражников. — Арестов много, — кивнул император. — Весь день на допросах провел. Да толку мало. Никто ничего не знает, хоть запытайся. Только и нашли, что девять трупов женских в колодце — настоящих танцовщиц из Ксен-Цы. А самозванки будто из воздуха возникли. — Но ведь кто-то же их в зал пустил. — Главный церемониймейстер отравился еще вчера. Виновным был или просто участи страшился, уже не понять. Никаких улик не осталось. — Да разве не те это танцовщицы, про которых императрица тогда тебе плешь проела? — Они. — Так не императрица ли… — Жизнью Чжень Дана бы не рискнула. Она, конечно, кобра, но с головы наследника волоску не дала бы упасть. Да и Ю Луа она по-своему любит. Шэрхан почесал подбородок. Заговорил, о чем давно думал. — Хорошая у тебя дочка. Упертая. Неужто не хочешь ее наследницей? — Не могу. — Почему? Если молодец девчонка — и умная, и сердцем чуткая, и книжки правильные читает… — Да кто ей, по-твоему, эти книжки подсовывает? Если не хотел бы я, чтобы моя дочь с оружием тренировалась, думаешь, смогла бы она хоть палку найти? Не в этом дело… В древних текстах… — Да погоди ты с ними. Бабушка-то ее ведь правила? Император потер лоб. — Моя мать была женщиной с планами. Она отравила отца, чтобы стать императрицей. Много возмущений было, не пристало женщине на троне сидеть, но всех несогласных она уничтожила. Семьями вырезала. Кто остался — вздохнуть против ее воли боялся. Правила она строго, но хорошо. Указы разумные издала, дороги новые построила, систему орошения наладила. Реформы везде провела, от дворца до последнего уезда. А все равно не смирились князья, объединились против нее. Няньку мою подкупили и подкараулили наш конвой, когда с инспекцией по деревням ехали, и убили. И мать, и брата старшего. На куски при мне разрезали. Меня согласились в живых оставить, потому что смог убедить, что все реформы отменю и свято древние тексты почитать буду. — Сколько ж тебе было? — Двенадцать. — Император помедлил. — Много времени прошло, а по сей день мне мои обещания припоминают. Вот и приходится все показушные традиции рьяно блюсти, чтобы настоящие перемены можно было исподтишка вводить. Любое новшество ведь против шерсти гладит. Круговую подотчетность ведомств пять лет вводил. Единую меру веса и денег по стране — десять. Чтобы чиновники при вступлении в должность экзамены сдавали — до сих пор бьюсь. Все надеются, что спущу. Да у меня терпения много. Шэрхан усмехнулся: — Я заметил. — Одна радость — в шахматы с тобой играть, — горько сказал император. — Повезло мне с тобой, Тигр. И не только потому что жизнь спас. — Он поднял взгляд и наклонился ближе: — Подарить тебе что-нибудь хочу. Скажи, чем порадовать? Коня хорошего? Драгоценности? Наряд новый? Поостыла жалость. Вспомнилось гадливенькое: «Любит император покладистых. Будет тебя наряжать-напомаживать, часто в покои свои вызывать. И будешь ты у него самая любимая кошечка». — Не нужны мне твои подарки. Лучше позволь старику Вэю палку нефритовую в зад вставить. — Прости, не смогу, — невесело улыбнулся император. — Он обо мне с детства заботится, перед князьями в тот день за меня поручился. Ближе и нет никого. Так что пока поберегу. Как же это жить, когда самый близкий человек — старикашка Вэй? Это как если бы у Шэрхана единственной родственной душой Сколопендра была. Печально. Интересно, столкнись Вэй со Сколопендрой, спелись бы или глотки друг другу перерезали? Скорее, второе. Сколопендра женщина немолодая, но, по слухам, любовным утехам не чуждая. На кой ей обрубыш? Шэрхан поерзал на ковре, новое желание обдумывая. — Тогда… имя свое скажи. — Имя? — Я поначалу думал, Лон Ченг Хуанди — это имя у тебя, а это кличка. Властитель-император, сын дракона, верно? Но ведь не всегда тебя так звали. — Потерялось мое имя после восхождения на трон. С двенадцати лет никто по нему не обращается. Нет силы в старом имени, стало неважным и незначимым. Принадлежит оно тому, кто смертей еще не видел. Зубы заговаривает. Не скажет. Шэрхан дернул устало плечами: — Да ты уж сам скажи тогда, что я могу пожелать. А то на все мои пожелания у тебя древние тексты имеются. Только ни цацки, ни шмотье мне не надобны. Не собачка комнатная. Наклонился император, взял Шэрхана за бритый подбородок. Не так, как в прошлый раз, а нежно. Большим пальцем над верхней губой провел. — Ну хочешь, отрасти свои усы. К черному дракону всех. Кто посмеет слово сказать… в масалу искрошу. Рассмеялся Шэрхан, растянул губы под прикосновением. Присосался император взглядом к его улыбке. Посмотрел так истомленно, будто из последних сил сдерживался. Пальцем снова по губам провел. А потом вскочил и у окна встал, притворяясь, что жуть как его там что-то интересует. Ах да, это же Шэрхану было милостиво позволено спустить, а сам, бедолага, так и остался с соглядатаем на стреме. Да неужто так хочется и так колется? Эх ты, император. Ну не можешь прямо сказать — ты намекни, знак дай. А то кто вас разберет? Сегодня хризантему императорскую раскрываешь, а завтра — фарш для тигров. Выпростался Шэрхан из одеяла, подошел сзади. К волосам, до самого копчика ниспадающим, притронулся, как давно хотел. Жесткие волосы на ощупь, как прутья железные. Понравились. Еще бы гладил, да император развернулся, за плечи схватил и в стену впечатал. Так, что дыхание выбил. Целоваться не полез. Вместо этого в изгиб шеи носом ткнул и ровно под мочкой кожу губами прихватил. Неожиданная была ласка. Немного смешная, но приятная. Пробежала сладкая волна вдоль позвоночника, потеплели кончики пальцев. Шэрхан двинулся вперед, бедрами соприкасаясь. Вырвался у императора из груди стон, такой жалостный, что сердце дрогнуло. Решил Шэрхан, будь что будет. Взял за плечи и развернул, сам императора в стену вжимая. Грудью голой в грудь уперся. Колено между ног протолкнул. Черные глаза — пьяные, похотью подернутые — с мольбой на него смотрели, нос тонкий трепетал, грудь в дыханьях сбитых поднималась. Полюбовался Шэрхан и сказал в приоткрытые губы: — Ты если что хочешь от меня… ты только скажи. Сказал, а сам руку на спину положил и вниз осторожно опустил. Вмиг протрезвели черные глаза. Лицо изменилось, будто Шэрхан только что сообщил, что это он девиц с веерами подослал. Оттолкнул император с силой, а как Шэрхан отступил, ударил по лицу наотмашь, так, что в ухе зазвенело. — Еще раз тронешь — руки обрублю. Так и стояли истуканами друг напротив друга, пока не жахнул топором голос из-за двери: — Время истекло. *** Вечером следующего дня император вызвал к себе Йиньйиня.