Ибо я согрешил.

Существовал перечень вещей, которые в церкви всегда оставались неизменными. Здесь всегда было тихо, даже когда комната была битком набита людьми. Здесь всегда приятно пахло какими-то благовониями, среди которых больше всего выделялся ладан. Всегда было светло и просторно. И прохладно, даже посреди июля. А ещё здесь Антона всегда охватывало одно и то же непонятное чувство. С момента его первого шага в католический храм и до сегодня — всё то же оцепенение перед лицом чего-то громадного, сложного, в тысячи раз более могущественного. Шастун никогда не мог разгадать это чувство до конца: поэтому, может быть, и ходил сюда до сих пор. Потому что из-за этого на первый взгляд обычного помещения каждый раз мурашки по коже. За этими рядами тяжелых лав, дубовым, накрытым скатертью алтарём и высоким потолком — миллиарды желаний, мыслей, раздумий, решений, советов… И в старых, немного обшарпанных молитовниках с погнутыми в уголках страницами — бесконечные поиски правды или утешения, или искупления. Для Антона, сколько он себя помнил, Бог был чем-то бо́льшим, чем он сам. Чем-то таинственным и древним, как сам мир, притягательным своей непостижимостью. Антон помнит рассказы мамы о Боге каждый вечер. Она садилась на край его крошечной детской кровати и долго говорила о мудром и добром, но строгом Отце всех людей на Земле. Мама рассказывала о его безграничной любви и милосердии, о том, что он присматривает за всеми нами и следит, чтобы мы вели себя хорошо. Больше всего Антон любил притчи об Иисусе, его апостолах и о святых. Они заменяли ему сказки перед сном. Впечатлительный ребёнок с открытым ртом и блеском в больших зелёных глазах слушал о жизни после смерти в краю, где нет ни слёз, ни горя, ни страданий — лишь бесконечное счастье. И всё, что было нужно, чтобы попасть туда это жить согласно словам Бога и быть хорошим человеком. А когда в комнате гаснет свет, мальчик вылазит из-под одеяла и на носочках подходит к окну, надеясь, что Бог ничего не говорил о не лежащих в кровати после темноты маленьких детях. Он выглядывает наружу и смотрит на утыканное звёздами ночное небо, пытаясь разглядеть силуэт Бога, но ничего особенного не замечает и лишь вздыхает. Антон думает о том, попали ли бабушка с дедушкой в Рай и как им там живётся, встречали ли они там Бога и можно ли приносить с собой на Небеса домашних питомцев. А потом обещает — маме, самому себе, Богу и бабушке с дедушкой — что будет следовать всем наставлениям Господа и попадёт в Рай. Антону удаётся держать своё обещание до четырнадцати. Он молится каждый день перед сном и ужином, несколько раз перечитывает Библию, раздумывая о каждом прочитанном предложении, каждое воскресенье ходит в церковь на службу, а каждые две недели идёт к исповеди. А потом впервые влюбляется в мальчика. Он старше Антона на год и учится вместе с ним в одной школе. Он улыбается широко, смеётся громко, лукаво прищуривая карие глаза, и не боится ничего в мире. Он лучше всех в школе играет в футбол и самый уверенный в себе человек, которого встречал Антон. А ещё он ерошит волосы на макушке Антона, по-дружески толкает его кулаком в плечо и иногда притягивает к себе, по-хозяйски закинув руку ему на плечи. Антону рядом с ним легче дышится, а все его шутки кажутся вдвое смешнее обычного. Шастун не может насмотреться на ямочки на щеках, непричёсанные рыжие волосы и хулиганский блеск в глазах, ищет с ним встречи в школьных коридорах и специально покупает новые бутсы в надежде, что мальчишка заметит и оценит. Антон сначала списывает всё на их дружбу, пока во время разговора не понимает, что совершенно не услышал заданного ему вопроса, потому что бездумно пялился на губы парня. А потом вдруг понимает, что до зуда в глотке хочет податься вперёд и поцеловать его. Это чувство незнакомое, интригующее, будоражащее и пугающее, но прежде всего — постыдное. Из-за него хочется плеваться и мокнуть в душе по нескольку часов в надежде отмыться от стыда, но Антон лишь перестаёт общаться с тем мальчишкой. Он через друзей отменяет назначенную на следующие выходные игру в футбол, не отвечает на звонки и все перемены просиживает в опустевшем классе, чтобы ненароком не наткнуться на мальчика в коридоре или дворе школы. Антон даже начинает встречаться с девочкой из его класса, которая давно уже показывала своё неравнодушие, в попытках выкинуть нежеланные мысли из головы, и на какое-то время у него получается. Он ходит на свидания, дарит своей девушке скромные одинокие розочки, говорит с ней по телефону каждый вечер и убеждает себя в том, что его всё устраивает. А потом с головой ныряет в учёбу, чтобы попасть на бюджет, и на несколько лет забывает о влюбленностях и отношениях. А потом, спустя года, влюбляется во второй раз, в своего одногруппника… — Не возражаешь? — внезапно звучит прямо над ухом, нагло прерывая мысли Антона и заставляя его слегка подпрыгнуть на месте от неожиданности. Рядом будто из-под земли вырастает отец Павел. Высокий, болтливый и болезненно худой — он напоминал Антону его самого, разве что был лет на двадцать старше юноши. Именно отец Павел проводил у Шастуна все упражнения и почти все утренние и вечерние молитвы, когда его не подменял брат Сергий. Он по сути был руководителем программы и главным наставником по совместительству. С Шастуном у отца Павла были более или менее нейтральные отношения, так как Антон не нарушал правил программы и никогда не буйствовал, но при этом и не выделял себя как примерного участника. Но даже несмотря на это, Антон не мог избавиться от того чувства внутреннего напряжения, которое всегда появлялось рядом с отцом. Вот и сейчас, глядя в спокойные карие глаза, смотревшие сверху вниз, парень не сдерживает лёгкого холодка, что бежит по коже. Антон быстро кивает головой, отвечая на заданный вопрос, и чуть подвигается в сторону, чтобы освободить место для отца Павла. Тот кивает в знак благодарности и опускается рядом на тяжелую скамью. — Я не прервал твою молитву? — Я не молился, — твёрдо говорит Антон, не подумав, и тут же вскидывает взгляд на лицо наставника в попытке понять, зол ли он. Но мужчина лишь сдержанно улыбается. — Понимаю. Я и сам люблю прийти в церковь просто чтобы посидеть в одиночестве. Здесь невероятно спокойно, не так ли? — он окидывает взглядом пустующие скамьи, а потом продолжает: — Раньше я мог целыми днями сидеть в храме, думая о том о сём. А сейчас не получается — я нужен Господу в Его делах. Взгляд отца Павла на несколько секунд застывает на алтаре, и в карих глазах вспыхивает чистейшее восхищение. Сухие губы складываются в завороженную полуулыбку, и мужчина снова смотрит на Антона. — В таком благословенном месте может показаться, что мы в абсолютной безопасности от Дьявола. Когда я смотрю на вас, мальчики, моё сердце сжимается от радости. Вы так самозабвенно идёте к Божьему Царству, что кажется, будто вас ничто не остановит. Как жаль, что Сатана просто так не отпускает юные души и посылает своих демонов за ними. Антон судорожно вздыхает, слыша, как звук отбивается от толстых холодных стен, и, не сдержавшись, кидает взгляд на заклеенный пластырем нос отца Павла. В голове фейерверком вспыхивают события несколькодневной давности — сумасшедшие голубые глаза, крепко сжатые кулаки и чужое гортанное рычание. Когда Антон в тот день наконец дошёл до главного корпуса, то тут же понял, что кровь на костяшках незнакомца принадлежала не ему. Оказалось, что мужчина не только ворвался на территорию лагеря и устроил скандал, но и разбил нос отцу Павлу. Как утверждали свидетели драки, незнакомец накинулся на руководителя лагеря после того, как тот в сердцах назвал таинственную «её», часто всплывавшую в разговоре, «бесстыдной грешницей, которая будет вечность гореть в аду, если не покается». Антону, конечно, было известно, что они говорили об Оксане, и после прояснения этой детали парень тайно пожалел, что и сам не увидел удара. — Мне сказали, что ты лично говорил с тем мужчиной, что недавно наведался к нам, — тем временем обратился к Шастуну отец Павел. Антон вдруг почувствовал, как полыхают от откуда-то взявшегося стыда кончики ушей, будто его уличили в чём-то неприличном. Превозмогая непонятное чувство, юноша коротко кивнул. — Почему ты не рассказал мне об этом сам? Парень заёрзал на месте, обдумывая ответ, и скрип лавки эхом разнесся по всему залу. — Я не хотел вас беспокоить. Думал, это не настолько важно, — Антон покорно чуть опускает голову и краем глаза видит, как уголки губ отца Павла довольно дрожат. — Простите меня, святой отец. — Ничего страшного, Антон. Я просто хочу, чтобы ты знал, что такие, как этот мужчина, посланы Дьяволом, чтобы нас искушать… и вкладывать нам в голову грешные мысли. Ты понимаешь о чём я? Антон подрывает голову, пожалуй, слишком быстро, этим самым выдавая себя с потрохами. Он отлично понимает, на что намекает мужчина, — последние несколько дней мысли о том незнакомце, его словах, Оксане и возможности побега из лагеря крутились у него в голове днём и ночью, будто бы яркие неоновые буквы гигантской бегущей строки, не выходя даже на перерыв на обед. Отец Павел смотрит прямо в ещё по-детскому круглые зелёные глаза неожиданно строго и серьёзно, и Антон пытается понять, знает ли он о том, что в тот день сказал ему брат Оксаны. Он храбро выдерживает долгий свинцовый взгляд наставника, чувствуя, как тот смотрит прямо сквозь него, заглядывает в самые дальние уголки головы, копается в тайных мыслях и воспоминаниях, будто бы просто пробегая глазами по строчкам утренней газеты. Сам же Антон изображает чистейшее спокойствие и даже растягивает губы в глуповатой улыбке, игнорируя яростно бьющееся о грудную клетку сердце. И лишь потом отвечает: — Безусловно, понимаю. Но мы с тем мужчиной обмолвились едва ли двумя словами — он лишь накричал на меня, за что я сам не понял, чуть не избил и ушёл, — юноша пожимает плечами. — Если бы он сказал мне что-то имеющее смысл, я бы тут же обратился к вам, святой отец. — Отлично, — довольно, как объевшийся сметаны кот, тянет отец Павел и добавляет: — Он и его сбежавшая сестра — двое поглощённых грехом молодых людей, обречённых на вечные страдания, — улыбка на губах Антона чуть дёргается, но ему удаётся сохранить лицо, — но мы, как бы прискорбно это ни было, не можем ничем им помочь. Сейчас главное — это забыть о случившемся и сосредоточиться на своём пути к Господу. — Я не смог бы выразиться лучше, — поддерживает Шастун. Мужчина внимательно смотрит в глаза юноше, прежде чем вдруг широко улыбнуться и легонько хлопнуть в ладоши. — Нам уже стоит отправляться в главный корпус, если мы не хотим опоздать на сегодняшнюю групповую терапию, — кинув взгляд на наручные часы, бодро говорит он. — Ты иди, а мне ещё нужно перекинуться парой слов с братом Сергием. Они почти синхронно встают со скамьи, и Антон, кивнув отцу Павлу, поспешно выходит на улицу и лишь тогда наконец-то может свободно вдохнуть. Юноша на секунду прикрывает глаза, прислушиваясь к шуму крови в ушах, а потом идёт по тропинке к главному корпусу, радуясь, что никого по близости не видно. Дорога займёт минуты четыре, если замедлить шаг, не больше, но это лучше, чем ничего. Ему обязательно нужно всё обдумать.

***

— Чудесно, — улыбается отец Павел, похлопывая по плечу едва сдерживающего слёзы парня, по привычке потирает ладони и обводит взглядом сидящих перед ним стройными рядами молодых людей. — Итак, последняя двоица и пойдём на ужин. Слышал, сегодня нас ждут куриные отбивные, — заговорщически подмигивает руководитель, но только несколько парней отвечают ему напряженными усмешками. — Ну же, кто остался? Шастун, Гудков, не стесняйтесь. Антон едва не вздрагивает, когда получает от соседа справа тычок меж рёбер, и лишь тогда понимает, что к нему обратились. Обычно он обращает больше внимания на происходящее на групповых занятиях, но сегодня он просто не мог сконцентрироваться на парнях, сидящих перед ним. Сколько он ни старался, смысл сказанных ими слов всё ускользал от него, как вода сквозь пальцы, а назойливая идея снова возвращалась на первый план. Как маленькая надоедливая мушка, она витала прямо перед лицом и заставляла из раза в раз кидать взгляды на дверь с табличкой «от. Павел Воля». Но сейчас все в комнате, включая пастыря и партнера по сегодняшнему занятию, вдруг разом обращают на него свой взор, так что Антону приходится встать с места, поглядывая на Сашу. Они с Шастуном не были лучшими друзьями, но Гудок, как называли его едва ли не все, кроме отца Павла, был одним из очень немногих, кто Антону действительно нравился своей детской непосредственностью и неизменным оптимизмом. — Давайте, мальчики, не задерживайте нас, — вдруг напоминает о себе отец Павел. Мальчишки тут же занимают свои места — специально выставленные перед рядами два стульчика, поставленные лицом друг к другу. И лишь чувствуя, как под его весом прогибается дешёвый стульчик-раскладушка, Антон понимает, что даже не знает, в чём заключается упражнение. К счастью, Гудков улавливает панику в его взгляде и, чуть прокашлявшись, обращается к пастырю в своей обычной шутливой манере: — Итак, кто из нас папочка, а кто сынишка? — Раз уж тебе так не терпится, начинай ты, — невозмутимо кивает отец Павел и скрещивает руки на груди, а потом добавляет чуть мягче: — Будь с нами максимально честным, ничего не бойся. Что бы ты хотел сказать своему отцу? Антон снова встречается с Сашей взглядом, и тот слегка неловко улыбается и вздыхает, прежде чем начать. — Ты знаешь, что я тебя очень люблю, пап, — говорит он, глядя Антону в глаза. — Я всегда уважал твой выбор, даже если я не всегда с ним соглашался, и всегда был благодарен тебе за то, что ты сделал всё, что мог, чтобы вырастить меня хорошим человеком. Парень вдруг запинается, но давит судорожный вздох и продолжает. — Но есть вещи, которые мне бы хотелось изменить. Я хотел бы, чтобы ты был рядом со мной в тяжелые моменты. Мне хотелось бы, чтобы ты относился ко мне более понимающе. Глаза напротив совершенно неожиданно начинают блестеть, и Антон не сдерживает вздоха. Саша туго сглатывает, трёт рукой глаза, хлопает влажными ресницами, и лишь тогда находит в себе силы продолжить. — Я хотел бы, чтобы ты сказал мне, что ты меня любишь. Чтобы ты верил в меня и гордился мною, потому что мне этого очень не хватает, — голос парня звучит как никогда несчастно и потерянно. Сердце больно сжимается в груди, и Антону приходится собрать всю волю в кулак, чтобы не подойти к Саше — взять за руку, похлопать по плечу, обнять, сделать хоть что-нибудь. — Расскажи о том, что сделало тебе больнее всего, — просит отец Павел, не сводя с парня пристального взгляда. Гудков вдыхает, со свистом, сквозь сжатые зубы, и тут же испуганно вскидывает глаза на пастыря, но в ответ — лишь до одури спокойный взгляд. Парень отворачивается, поджимает губы, напряженно нахмурившись, и собирается с силами, но через секунду слабо мотает головой. — Нет. — Саша, когда ты прячешь свои раны от Христа, они нарывают и гноятся. И лишь в свете Господнем возможно исцеление, — ласково начинает пастырь. — Если ты откроешься, ты… — Я не буду, — резко, с дрожью в голосе обрывает его юноша, не поднимая головы. В глазах отца Павла вспыхивает недобрый огонь — на мгновение, не дольше, но и этого хватает, чтобы Антон почувствовал, как что-то внутри него трусливо сжимается, — и гаснет, так же быстро, как и появляется. — Ты сказал, что хочешь, чтобы твой отец гордился тобой. Как он может гордиться человеком, который не хочет бороться с грехом? Как можно гордиться грешником и трусом? — не повышая голоса, спрашивает отец Павел, будто бы и не замечая, как парень с каждым словом ещё более вжимает голову в плечи, съеживается, будто бы физически ощущает каждое из них. Только вот Антон прекрасно это видит. Он пристально наблюдает за ссутуленными плечами, опущенной головой, дрожащими губами и вцепившимися в край стульчика побелевшими пальцами. И в какой-то момент всё растущий пузырь в его груди лопает. Едва понимая, что творит, Антон подрывается с места, шагает к Саше и оборачивается лицом к отцу Павлу, собой загораживая от него парнишку. — Хватит! — дрожа с пят до макушки, вскрикивает Шастун. Улыбка сползает с лица пастыря быстрее, чем Антон успевает моргнуть. — Антон, сейчас же сядь на место, — на выдохе шепчет мужчина. — Вы же видите, что ему больно. Вам что, плевать? — с отчаяньем спрашивает парень. — Если бы мы останавливались каждый раз, когда кому-то было больно, мы бы никого не вылечили, — рычит пастырь. Эти слова, как пощечина, — они горят на коже. От них чуть щиплет глаза и гулко в ушах бьётся сердце, но ещё они отрезвляют. Антон кидает короткий взгляд на дубовую дверь в десятков метров от себя, за спиной пастыря. Не остаётся больше никаких сомнений — он принял решение. Антон снова смотрит на мужчину и пытается придать словам больше уверенности, но унять дрожь в голосе не получается. — Он сказал, что не будет говорить, отец, — стоит на своём парень. — Оставьте его в покое. — Шастун! Сейчас же отойди от Гудкова! — ревёт отец Павел, сыпля молниями из глаз. Он кидается к Антону, юноша же пятится, вслепую инстинктивно нашаривая ладонью плечо Гудкова. Антон зажмуривает глаза, чувствуя — ещё секунда и его просто оттащат в сторону, но вдруг у него за спиной кто-то хрипит, и всё застывает на месте. Антон оборачивается и будто сквозь пелену видит, как Саша задыхается, отчаянно хватаясь за горло. По щекам парня текут слёзы, руки дрожат, плечи судорожно дергаются от рыданий и попыток сделать вдох — Антон узнает в парне самого себя нескольконедельной давности. И снова все срываются с места. Ряды парней, до этого лишь напряженно наблюдавшие за всем происходящим, вдруг вскакивают со своих мест. Отец Павел же подлетает к Гудкову, встряхивает его и насильно поднимает его на ноги, как тряпичную куклу. — Я в медпункт, — сообщает он и на секунду поворачивается к Антону. — Ты. Жди меня здесь. Парень хлопает глазами, отшатнувшись назад, и тупо наблюдает за тем, как чуть не висящий на пастыре Гудков скрывается за дверью зала, а за ним выбегают все остальные, оставляя Антона наедине. Ему требуется минута, чтобы переварить всё произошедшее, ещё секунд десять — чтобы заставить себя пошевелиться, и лишь тогда Шастун оглядывается по сторонам. Скользит тоскливым взглядом по своему стульчику, в сотый раз за последний час смотрит на дверь с именной вывеской, а потом вдруг замечает оставленный на спинке стульчика в углу пиджак. Антон секунду думает, кому бы он мог принадлежать, а потом, увидев натянутый чем-то тяжелым карман, чувствует, как сердце в груди делает какой-то замысловатый кувырок и падает в пятки. Его осеняет. Это же пиджак отца Павла. Шастун взвешивает все «за» и «против», кусая губы чуть не до крови. Он быстро оглядывается на входную дверь, прикидывая, сколько времени прошло с тех пор, как все ушли, и сколько ещё им потребуется, чтобы вернуться. А потом думает, что такого хорошего шанса больше не будет. И рискует. Кидается вперёд, чувствуя, как гулко и встревоженно в груди бьётся сердце, вытягивает из чужого пиджака такую огромную связку ключей, что кажется, будто здесь есть ключи для всех замков на территории лагеря (хотя так оно, наверное, и есть), и подбегает к двери. С минуту Антон ищет нужный ключ, чуть не умоляя их быть побыстрее и жалуясь на всех и вся, а потом вздрагивает, когда замок податливо щёлкает, пропуская внутрь. В кабинете пастыря тепло и пахнет книгами, как в библиотеке. Почти все стены заставлены большими дубовыми стеллажами, на полу — ковёр. У единственной свободной стены — широкий рабочий стол и кожаное кресло, над которым висит большой деревянный крест. Но разглядывать всё это времени нет — счёт идёт на секунды. Антон подходит к столу, напряженно вспоминая, как по приезде в лагерь отец Павел записывал его личную информацию и прятал в верхний ящик стола. На нём тоже стоит замочек, и Антону приходится ещё с полминуты перебирать ключи дрожащими пальцами, постоянно оглядываясь на дверь. К счастью, замочек поддаётся, и парень жестом волшебника выуживает из ящика папку с файлами. — А, Б, В… К, Л… Н, О… — тихонько бормочет Шастун, а потом счастливо выдыхает: — П! Он быстро находит нужный файл, на несколько мгновений застывает, глядя на выведенное аккуратным почерком пастыря «Попова Оксана Сергеевна». Со времени встречи с её братом он не мог перестать думать о том, как она. Сколько ни старался, не мог выкинуть из головы наполненные скорбью и праведным гневом голубые глаза незнакомца и его «Они её сломали». Очнувшись, Антон торопливо переписывает на взятый со стола бумажный стикер номер Оксаны и «доверенного лица», которым — Шастун не сомневается — является её брат, пропуская мимо номера родителей. Из горла вырывается облегченный вздох, когда Антон заканчивает. Парень уже собирается захлопнуть папку и уйти, но вдруг вспоминает ещё кое-что. Шастун снова на мгновение застывает, колеблясь между двумя решениями, а потом шипит: — Твою мать, — и снова принимается на поиски. В ушах шумит кровь, заставляя постоянно дёргаться от воображаемых звуков, файлы как будто назло скользят под пальцами, а внутри всё холодеет от одной мысли о том, что в любой момент может войти отец Павел и застать его с поличным. Но возможный успех стоит риска. Диму он находит значительно быстрее. Антон быстро переписывает его номер, суёт бумажку в карман и принимается заметать следы — отправляет папку в ящик, дрожащей рукой закрывает его на замок и выходит из кабинета. Потом Шастун закрывает дверь, постоянно оглядываясь, закидывает связку ключей в карман пиджака и садится на свой стульчик посреди зала. И лишь тогда может вздохнуть с облегчением. Он знает — вот-вот вернётся отец Павел. Он наверняка будет в ярости, назначит ему наказание, и Антону придётся до ночи торчать с братом Сергием за Библией, уборкой или ещё чем. Наверняка прочитает лекцию о том, что-то, что сделал, это вопиющее непослушание, а ещё навсегда утратит былое доверие к Антону. И он даже представить не может, что случится, узнай отец Павел о том, что Антон вломился в его кабинет и достал личную информацию участников. Но почему-то Шастун не боится. Всё, что он чувствует, — лишь ощущение смятой бумажки с неаккуратными цифрами в кармане. И почему-то из-за него — улыбка на губах и жар на коже под карманом. И радостно-волнительная дрожь по телу.