Ибо я согрешил.

За окном льёт дождь. Густые седые тучи плотно затянули небо, над верхушками тревожно трепещущих листвой деревьев то и дело рычат раскаты грома, а порывы ветра натужно завывают меж крепких стволов. В салоне машины тепло и сухо, но отнюдь не спокойно. Здесь начинается своя гроза: в воздухе так и сверкают крошечные молнии, что пошевелиться невозможно, а небеса вот-вот развернутся и прольют свои страшные воды прямо на мальчишку и его маму. Антон уже чувствует её пресный вкус на языке. Он чувствует ледяную воду, сковывающую ноги и руки. Чувствует, как заложило уши, как в груди сбивчиво мечется сердце, как легкие болят от невозможности вдохнуть. Он понимает — от этого потопа его никакой Ковчег не спасёт. — Ты, главное, ничего не бойся, хорошо? Ты поступаешь правильно, и мы с отцом невероятно тобой гордимся, — говорит мама, от волнения заламывая руки, часто моргает и смотрит на сына с немой просьбой. Не злиться? Понять? Согласиться? Простить её за то, что оставляет его в таком месте? Антон старается, честно. Он пытается оправдать, войти в положение и посмотреть на ситуацию с другого угла, но потом он снова смотрит на вывеску лагеря и на этот огромный крест с окровавленным, страждущим Христом, и внутри у него всё сжимается. — Это пойдёт тебе на пользу, я уверена. Антон ей верит, хотя, похоже, она сама себе — нет. Потому что ему нельзя сомневаться, иначе он не выдержит здесь и недели, не говоря уже о трёх месяцах. Именно столько длится один курс лечения, — так было написано на их сайте. А ещё там было написано, что одного курса почти никогда не бывает достаточно. «Наша задача — полностью искоренить это постыдное греховное искушение из душ участников, а это длительный и кропотливый процесс», — значилось там. — Не переживай, скоро ты привыкнешь, — говорит мама, и Антон кивает, глядя на резво работающие дворники на лобовом стекле. И снова верит. Их встречает высокий, которого Антон, впрочем, уже выше, и тощий мужчина, представившийся местным пастырем, отцом Павлом. Приторно улыбаясь, он провёл прячущуюся под зонтом женщину по территории лагеря, указывая то на жилой корпус для парней, то на столовую, то на административный корпус, и в конце приводя к главному корпусу. Там пастырь приводит их в свой кабинет, усаживает Антона в кресло напротив стола и просит его подождать, тем временем заполняя бумаги касательно пребывания Антона в лагере. — Мы отлично о нём позаботимся, — обещает пастырь, кивая маме Шастуна. Антон едва ли его слышит. Он смотрит в окно, наблюдает за расплывающимися водными разводами и вслушивается в монотонный стук капель. Юноша едва замечает, как с ним прощается мама, как она обещает приехать через несколько дней, в субботу, как на прощание целует в щеку и крепко прижимает к груди. — Ты не простыл? Может, чаю? — любезно предлагает отец Павел, спустя несколько секунд после того, как они остаются наедине. Антон порывисто оглядывается, пытаясь понять, когда ушла мама, потом глупо вперился взглядом в пастыря и, вспомнив, что от него ждут ответа, мотает головой. Пастырь в свою очередь снова улыбается и понимающе кивает. — Я очень рад с тобой познакомиться, Антон. Моё сердце ликует каждый раз, когда ещё одна молодая душа находит путь к свету, — говорит он. — Я тоже… рад, — растерянно бормочет Шастун. Отец Павел внимательно смотрит на него, чему-то довольно хмыкает, а потом слегка подаётся вперёд, облокачиваясь на стол и сцепляя руки в замок. — Давай начнём с простого. Почему ты решил вступить в программу? Чего ты ждёшь от этого места? — Я здесь, чтобы избавиться от своей гомосексуальности, — говорит Антон, и мужчина тут же кривится, как от зубной боли. — Не существует такого понятия, как гомосексуальность, — резковато прерывает его пастырь, но тут же легко улыбается. — Есть лишь Грех, который нас всех искушает и с которым нужно бороться. Внутри что-то дёргается, и Антон неосознанно цепляется правой рукой за кольца на левой, прокручивая тот, что на среднем пальце. Отец Павел косится на украшения, но не говорит ни слова. — Но я рад, что ты понимаешь, чем мы тут занимаемся, — уже мягче заканчивает он. — Ты можешь задать вопрос, если тебя что-то интересует. Антон на секунду задумывается, а потом понимает, что, говоря честно, его ничего не интересует. Он снова помотал головой: — Никаких вопросов. Отец Павел хмурится. Он над чем-то задумывается, нахмурив брови, а потом проводит ладонью по лицу и вымученно вздыхает. Антон приглядывается к нему поближе и только сейчас замечает красные глаза с мешками под ними, впалые щёки и устало ссутуленные плечи. — Слушай, я знаю, каково тебе сейчас, — просто говорит пастырь, впервые с начала их знакомства приспуская маску обходительного хозяина, показывающего гостям своё имущество. — Тебе страшно и одиноко, ты чувствуешь себя потерянным, даже в какой-то мере обманутым. Тебе кажется, что тебя оставили одного искать ответы на непосильные вопросы. Все: родители, друзья, учителя… и Бог, — добавляет мужчина после небольшой паузы. Антон замирает, едва дыша, от ощущения, будто этот отец Павел читает его мысли лучше него самого. — Это не так, — мотает головой пастырь. — Причина, по которой ты здесь, — это то, что тебя любят и хотят спасти. Родители, которые тебя сюда привезли. Друзья, которые не дают тебе упасть в омут греха. И Бог, бережно, любя направляющий тебя на Путь Истинный, — искренне говорит отец Павел и замолкает, поджав и так тонкие губы. Он выжидает несколько секунд, прежде чем закончить. И когда он всё же говорит, по спине у Антона бегут мурашки, а на макушке волосы будто бы встают дыбом. — Вопрос заключается в том, хочешь ли спасения ты сам?

***

Антон хорошо помнит тот день — наверное, потому что часто его вспоминает. Едва ли не каждый день он прокручивает слова пастыря у себя в голове, снова и снова пытается вбить себе в голову одну простую вещь — никто его не спасёт, если он не сделает это сам. Он никогда не сомневался в программе, отце Павле или его методах, потому что просто-напросто не мог себе этого позволить. Антон заставлял себя верить, беспрекословно, не медля ни секунды, целиком и полностью, в то, что его порывы — грешны, а «Божья Воля» обязательно поможет ему от них избавиться. Потому что это было нужно. Это было необходимо. Но сейчас его мир трещит по швам. Земля под ногами буквально ходуном ходит, где-то высоко над головой небо рвётся на части от раскатов грома и ледяной ветер пробирает до костей. Антон позволил себе начать сомневаться, и теперь не может заставить себя снова поверить. Он слишком много думает — это факт. Об Оксане и Арсении. О самом себе. О терапии, Боге, любви, родителях. Думает днями и ночами напролёт, едва замечая, как они пролетают мимо, и всё равно не может найти ответа ни на один из своих вопросов. Антону кажется — задай он эти вопросы вслух, проследи он за своими мыслями и, быть может, ему удалось бы разобраться хоть в чём-нибудь, но проблема в том, что ему не с кем поговорить. Едва ли в первый раз за небольшим меньше месяца Шастун с удивлением замечает, что ему действительно не хватает собеседника. На дворе среда — по крайней мере, Антону так кажется, потому что ни телефона, ни календаря, чтобы проверить, у него нет — когда на вечерней молитве он замечает среди остальных Диму. Сначала Антон думает, что ему мерещится. Честно говоря, он бы совсем не удивился, если бы так и было, потому что эти бессонные ночи должны как-то давать о себе знать. Но Шастун моргает раз, даже два, но Позов не исчезает. Он лишь поворачивается к нему лицом, выглядя совершенно потерянным, коротко кивает в знак приветствия и быстро отворачивается лицом обратно к пастырю. Антон решает подойти к нему после молитвы, но, когда отец Павел благодарит всех и говорит, что они могут быть свободны, — конечно, не забывая, что в десять отбой — к Диме подходит брат Сергий и отводит его в сторону, о чём-то тихо с ним разговаривая. Отсюда не удаётся разобрать ни слова, но отлично видно напряженные лица обоих мужчин. Вдруг брат Сергий подступается ближе к Диме, быстро оглянувшись по сторонам, укладывает ладонь ему на плечо и что-то тихо шепчет. Тот лишь сильнее опускает голову, мотает головой и уходит от прикосновения. Антон не успевает отвернуться, прежде чем его замечают. — Чего тебе, Шастун? — тут же на шаг отскочив от Позова, спрашивает брат Сергий. — Ничего, — глупо лепечет. — Так чего стоишь? Иди на прогулку. Или тебе захотелось на отбой раньше всех уйти? — говорит и хмурит густые черные брови. Антон принимает решение не спорить и выходит наружу, оставляя их наедине. Прохладный вечерний ветерок ласково обдувает лицо, а Антону хочется взвыть от отчаяния. Только этого ему и не хватало — ещё одной загадки! Делать нечего — стоять у входа нельзя, если брат Сергий выйдет раньше Димы, то выговора ему не избежать — и Шастун медленно двигается по одной из дорожек вглубь леска. Он бродит по нему с полчаса. Время летит незаметно, а стены из деревянных стволов, покрытыми тёплым мхом, по обе стороны кажутся необыкновенно гостеприимными и уютными. Под ногами потрескивают мелкие веточки, в полумраке можно не бояться быть честным, а тихий шепот-шелест листвы вверху заглушает гул мыслей в голове. А кроме этих, звуков нет. Хрупкая такая тишина, в которой разговоры лишние — только вот говорить и так нет с кем. Антон не думает. Антон дышит. Слушая шуршание листьев, подставляет лицо под ветер, выключает голову, закрывает глаза и вдруг видит перед собой голубые глаза. Не охваченные злым огнём, не сыплющие весело искрами, не довольные до безобразия. Они такие, какими Антон их ещё не видел, — спокойные, тихие, с таинственной недосказанностью в тёмных зрачках. И капелькой любви. Антон не разрешает себе задумываться, правильно ли это. Он впервые за несколько суток расслабляет плечи и стоит, не шелохнувшись, посреди тропинки, запрокинув голову к небу. Приходит в себя, лишь слыша колокольчик, сообщающий об отбое. С усилием разлепляет веки и плетётся на звук, едва переставляя ноги. Дверь в комнату Димы прикрыта, и в коридор тянется полоска тусклого света настольной лампы. Антон оглядывается по сторонам, убеждаясь, что никого вокруг нет, и уже заводит руку, чтобы постучаться, как вдруг слышит за дверью сдавленный вздох и так и застывает с поднятой рукой. Шастун заглядывает внутрь через щель меж дверей и стеной и охает. Дима стоит на коленях возле кровати, уперевшись локтями в стеганое покрывало и частично прикрывая лицо сложенными в молитвенном жесте ладонями. Его губы сжаты, а по щекам — сердце Антона больно сжимается в груди — катятся большие, горячие слёзы. Вдруг его уста резко распахиваются, и он резко вдыхает, захлебываясь воздухом и вздрагивая от рыданий. — Прошу… — лихорадочно шепчет он и ёрзает на месте, крепко зажмуривая глаза. — Пожалуйста, Боже… Сделай меня нормальным. Прошу, избавь меня от греха… Я не могу так больше, — выдыхает Дима и обессилено упирается лбом в кровать, дрожа от рвущихся наружу рыданий. Больше Антон не слышит. Он отшатывается от двери, на несколько секунд замирает в попытках заставить себя двигаться, прислушиваясь к плачу за дверью, и уходит в свою комнату. Аккуратно прикрывает за собой дверь, стягивает с себя одежду, бросая её прямо на пол, залезает в кровать и лишь тогда подтягивает колени к груди, не сдерживая жалобный всхлип. Утыкается лицом в подушку, жмурит глаза. Антон накрывается одеялом с головой и прячется под ним от мира. От сомнений, от чужого сдавленного плача и от неправильно появляющихся перед глазами чужими морщинками в уголках голубых глаз. Антон только успевает подумать, что его ждёт ещё одна бессонная ночь, — и тут же проваливается в сон.