Ибо я согрешил.

Брат Сергий сидит немного позади, на последнем ряду тяжёлых дубовых скамей и читает Новый Завет. Он сосредоточенно хмурит чёрные, как две грозовые тучи, брови, что-то подчёркивает и дописывает на полях, явно готовясь к сегодняшней проповеди. Антон знает — он здесь не для этого. На самом деле, он следит за тем, чтобы Антон прилежно исполнял своё наказание. Раньше это его бесило бы, но сейчас ему плевать — главное, что он не лезет к нему с вечными разговорами, как все остальные. В этом смысле его компания была в разы приятнее, чем чья-нибудь другая. Антон подле алтаря. Он стоит на коленях, как на молитве или как в своих снах. В них тёплые, сухие и сильные пальцы с трепетом очерчивают лицо, пока настойчивые чужие губы скользят по щекам, шее, груди, а ясно-голубые глаза горят угольно-черным пламенем. В этих снах Антон делает всё сам. Он улыбается, жмется ближе, целует в ответ, вызывающе оттопыривает бёдра, самостоятельно подаваясь назад, и шире открывает рот, глядя снизу вверх прямо в глаза и высунув язык, прямо как собака. Арсений из снов совсем как настоящий: и улыбается, и щурится так же, и облизывает губы в своей привычной манере. И от его протяжных, хрипловатых стонов, от взволнованно трепещущих ресниц и просьб не останавливаться по позвоночнику идут вполне реальные вибрации. Антон ненавидит эти сны, потому что по пробуждению всё, что его ждёт — ещё одна порция презрения. Но контролировать их ему не приходится, так что Антон просто терпит и непрестанно молится Богу, чтобы Он избавил его от этой пытки. Шастун судорожно сжимает в длинных пальцах щётку. Суставы ноют от холода, чувствительность на кончиках уже почти исчезла, небольшая царапина на большом пальце жжёт из-за моющего, а мышцы предплечья то и дело сводит судорогой от перенапряжения, но он и не думает останавливаться, даже чтобы просто передохнуть. Он лишь снова сдувает со лба липкие пряди, стискивает зубы, пока челюсть не заболит, и продолжает натирать плитку до блеска. В какой-то момент все дни сливаются в один. Превращаются в кашу, липкую, вязкую, горьковатую кашицу, которую им дают на обед. Солнце встаёт и заходит, один за одним проходят групповые занятия, отец Павел постоянно мелькает где-то рядом со своими вечными вопросами: «Как у тебя дела?», «Что думаешь о сегодняшней проповеди?», «Скучаешь по дому?». Антону не хватает сил сказать, что дела у него дерьмо, из проповеди он не слышал ни слова, а всё, что его ждёт дома, — родительские ссоры и враждебный взгляд отца, так что он лишь пресно улыбается и мелет какую-то чушь. Антон знает, что за этими вопросами прячется что-то другое, видит мелькающее напряжение в тёмных глазах, и иной раз его рвёт просто попросить отца Павла сказать как есть, но у него нет сил разбираться с последствиями. Так что он молчит. Драит полы в наказание за пропущенную в тот роковой день утреннюю молитву, вспоминает настолько удушающе реальные толчки в своих снах и ненавидит себя за все это. И пытается не отключаться из реальности слишком часто, чтобы никто ничего не заподозрил. В голове одновременно тесно и мучительно пусто. Мысли бегут одна впереди другой так быстро, что Шастуну за ними не угнаться. Боль становится единственным, что его отрезвляет. Она разграничивает бесконечную серую массу времени и на мгновение прочищает мысли. Наверное, поэтому он не останавливается: упивается покалывающими от холода кончиками пальцев, судорогами в руках и спине, разодранными едва не до крови коленями. Он смотрит, как тёплые солнечные лучи падают на мокрый кафель. Слушает, как позади шуршат старые, пожелтевшие страницы, когда их переворачивают, и как в тишине шумно скользит мыльная щётка. Её жесткие щетинки скребутся словно изнутри черепной коробки и прочно заседают в ушах, что даже в тишине Антон слышит их шорох. Тишина, тугим киселем наполнившая лёгкие, горчит на языке. Она девственно-белая, как платье фарфоровой статуэтки Марии, что стоит в углу, или как стена за алтарем. Как сирень за окном, чьим удушливым ароматом просяк влажный майский воздух. Как раскаленный добела металл. Как отбивающиеся от холодных стен шаги отца Павла за спиной. — Доброе утро, Антон, — говорит он прямо позади, и когда Шастун поворачивается к нему лицом, то видит, что брат Сергий уже ушёл. — Доброе, — тихо отвечает он. Ему требуется минута на то, чтобы, распахнув рот в немом стоне, подняться на ноги. Суставы выкручивает от боли, онемевшие ладони охватывает огонь вновь прилившей к ним крови, и в глазах на миг темнеет, но Антон не издаёт ни звука и, помотав головой, отказывается от помощи. — Выглядишь изнеможденно, — сунув руки в карманы, прищуривается отец Павел. — Я в порядке. — Безусловно. Антон пытается придать перекошенному от боли лицу беззаботное выражение, показательно скрещивает руки на груди, но коленки опасно дрожат, и ему прихолится схватиться за спинку ближайшей скамьи. Прищуренные, поблескивающие глазки пастыря быстро подмечают красные глаза, лиловые синяки под ними, искусанные до крови губы, устало осунувшиеся плечи… Мужчина быстро скользит взглядом по телу Антона, подмечая всё новые и новые детали, и спустя несколько секунд довольно хмыкает. — Завтра утром можешь не приходить, — наконец заключает отец Павел. Что-то внутри обрывается, но Антон лишь проталкивает это чувство вниз по глотке и возражает: — Но, святой отец, неделя ещё не прошла. — Думаю, ты уже усвоил урок, — по-отцовски улыбнувшись, пастырь тянется вперёд и крепко хлопает юношу по плечу. Он ясно даёт понять, что разговор окончен, оборачивается и уже было хочет уйти, но Антон вдруг говорит: — Я бы всё равно хотел прийти. Мужчина останавливается, медлит секунду, а потом поворачивается и мягко улыбается: — Я ценю твой энтузиазм, Антон, но будет лучше, если ты отдохнёшь, — говорит он и, чуть подумав, продолжает: — Приходи сразу к завтраку, я предупрежу брата Сергия, что тебя не будет завтра на утренней молитве. Антону хочется настоять, но в темных глазах пастыря мелькает что-то такое, от чего язык прилипает к небу. Заметив замешательство юноши, мужчина удовлетворенно кивает и уходит, не сказав больше ни слова. Шастун проводит его взглядом, и только когда отец Павел исчезает за тяжёлой дубовой дверью, чувствует пробирающую до костей слабость. Он падает на скамью, подносит ладони ко рту, обдавая околевшие пальцы горячим дыханием, устало прикрывает глаза и вздыхает. Тишина похожа на запах ладана — терпкая, вязкая, с царапающим горло привкусом гари.

***

— Сегодня я бы хотел поговорить о, по моему скромному мнению, одном из самых вдохновенных эпизодов из жизни Иисуса Христа, — говорит пастырь, и его зычный голос эхом отбивается от стен, усиливаясь в несколько раз и проникая в самые дальние уголки комнаты. Отец Павел обводит взглядом свою аудиторию. Он умел смотреть так, что по спине шёл холодок: невидимо задерживая на тебе свой взгляд, будто бы ему известно всё, что тебе когда-либо приходило в голову от него скрывать. — Можно подумать о провозглашении Благой вести архангелом Михаилом, о рождении Христа, каком-то из невероятных чудес, что были подвластны нашему спасителю, или о его воскрешении. Каждый из этих вариантов был бы верным. Но сегодня мы обсудим тот, в котором Иисус не использовал своей исключительности, его самый человеческий, а от этого невыносимо трудный эпизод: возношение креста на гору Голгофу. Антон замечает, как несколько парней оборачиваются, и инстинктивно следует их примеру. И тут же рвано, со свистом втягивает в себя воздух, упираясь взглядом в картину, что висит у окна. На ней много чёрного — угольная земля, в которые вгрузают истоптанные в кровь ступни Спасителя, чёрные мантии палачей, чёрные, блестящие больным возбуждением глаза наблюдателей. Но красного ещё больше. Им залито всё — алые тучи, плотно затянувшие небо, красное одеяние мучеников, гордо развевающееся на ветру знамя и кровь. Кровь повсюду. Под иглами тернового венца, коим увенчана голова Господа, у носа и рта, на покрытых занозами ладонях, ступнях, многочисленных ран от плетей. Антон старался как можно реже смотреть на эту картину: она не просто его пугала, она вызывала чистый, неподдельный ужас. Но сейчас, наконец взглянув на неё, разглядывая всё эти крошечные детали, он почувствовал, что не может отвернуться. Ему потребовалось какое-то время, чтобы усилием воли заставить себя отвести взгляд, а когда он снова обращает внимание на отца Павла, то видит, что тот уже давно продолжил говорить. -…И даже не смотря на всё это, он всё равно не отступил, потому что он знал цену этой мимолетной слабости, — продолжает он. — Он знал, зачем идёт и за что борется. Он страдал, потому что понимал, что это необходимо. Что после мучений придёт свет Господен, искупление грехов всего человечества, спасение миллиардов душ, ныне живущих и ещё не рождённых. И вы, мальчики, должны тоже это понимать, — отец Павел на секунду умолкает, наслаждаясь теми искрами, что, как новогодние фейерверки, вспыхивают в глазах парней, сидящих перед ними. — Вы сейчас, как и Иисус Христос у Голгофы, в жестоком бою с Дьяволом за человеческие души, только вместо миллиардов вы спасаете одну — свою собственную. Внутри Антона что-то щёлкает, и сердце вдруг начинает яростно биться о грудную клетку, набирая скорость с каждым новым ударом. Почему-то эти слова оказываются последним элементом головоломки, которую он уже не один месяц пытается сложить у себя в голове, и радостно-испуганное волнение от этой находки наполняет его всего до краёв. Пастырь выдерживает паузу, скользя взглядом по толпе, и у Антона в голове вдруг вспыхивает яркий, словно наяву образ, — всё тот же гигантский деревянный крест, всё та же переполошеная толпа, всё то же окровавленное, измученное тело, только над ключицей видна родинка, а под колючей короной — его собственное лицо, исхудавшее, посеревшее, осунувшееся. Вроде того, что он увидел бы, если бы сейчас посмотрел в зеркало. — Мы все знаем, — вдруг начинает снова мужчина, — видели не раз и временами чувствуем это на себе: Дьявол не сдаётся без боя. Он пытается переманить нас на свою сторону, искушает, обманывает, завлекает к себе, и противостоять ему порой кажется невозможным. Но вы должны знать, что проходите через все эти испытания, чтобы очиститься и предстать перед Богом в новом облике. Вы должны знать, что Творец по истине гордится вами. Вы взяли на себя тяжелую ношу и продолжаете нести её с гордостью и отважностью, по примеру Господа своего. Это превыше похвального, мальчики! — звенящим от искренней радости голосом произносит пастырь, и сердце в ушах Антона едва не перекрикивает его слова. — Некоторым из вас это может показаться бессмысленным, потому что вы не видите результатов сейчас, но уверяю вас — это всё не напрасно. Вы на правильном пути, пути в Царство Господне, — уверенно заканчивает отец Павел, поворачивается и смотрит прямиком Антону в глаза, и в его лихорадочно блестящих — как это всегда бывало во время проповедей — зрачках искрилось странное выражение, будто бы он точно знал все до единой мысли, что крутились у него в голове последнее время, а потом, всё так же не отводя взгляда, закачивает: — нужно только продолжать идти.