Ибо я согрешил.

Когда Антон заканчивает шестой круг, алый диск солнца уже заползает далеко за верхушки сосен на западной стороне леса, и небо с той стороны трогает пепельно-серая поволока. Шастун останавливается, его грудь вздымается как всегда быстро и вымученно, со свистом и этой болезненной надорванностью, и упирается ладонями в колени. Лёгкие рвёт от боли, в боку колет, мышцы ломит только так, но на сухих губах всё равно расцветает счастливая улыбка. Парень жмурится, мажет по ним одинаково сухим языком и расправляется во весь рост, прислушиваясь в стуку сердца в ушах. Он мысленно пробегает по тем упражнениям, которые он сегодня планировал сделать, и лишь убедившись, что бег был последним в этом списке, отправляется на выход с поля. Антон начал на нём заниматься немногим больше двух недель, когда на жалобу о неимении места для пробежек, Дима напомнил ему об этом стареньком, полузаросшем спортивном поле, находящемся на отшибе территории лагеря, и с тех пор занимался дважды в день, не пропустив ни единой тренировки. Не то, чтобы он был известным спортсменом, и это ни в коем случае не давалось ему легко. Но по какой-то — вполне очевидной — причине ни тошнота в паре с головокружением, ни постоянная ноющая боль в мышцах, ни надрывный кашель не могли заставить его хотя бы мельком задуматься о том, чтобы пропустить денёк. Дима частенько посмеивался, что Антон воспринял выражение «убежать от проблем» буквально, и говоря честно, он был прав. То, что он заметил ещё во время отбывания того наказания, оказалось правдой и сейчас — боль физическая была отличным регулятором боли душевной. Когда он бежал, отчаянно глотая воздух открытым ртом, как выброшенная на сушу рыба, или приседал до тех пор, пока жгучую боль в мышцах уже невозможно было терпеть, он мог сосредоточиться на правильном дыхании, музыке в наушниках или — что эффективнее всего — боли. Он мог не думать о том, что в эту субботу за ним обещал приехать отец — пастырь сказал, что здоровое общение с мужской родительской фигурой поможет Антону быстрее формировать правильные гендерные рамки, как Антон узнал это от мамы. Он мог не думать о том, как стучало у него в ушах сердце, когда во время проповеди отец Павел сказал, что их («сексуальная ориентация») больные наклонности — ничего больше, чем желание получить больше внимания от окружающих. Он мог не думать о том, что он тайно скучает по тем снам, где Арс касался его, что Оксана так и не ответила на сообщение-просьбу двухнедельной давности взять паузу в общении, пока он не выздоровеет, что молитвы перед сном всё чаще и чаще кажутся пропитанными враньём криками в пустоту. Более того, его собственное хриплое дыхание и шум крови в голове — это едва не единственное, что может все эти мысли заглушить. Поэтому он встаёт ещё раньше, берет с собой привезенный мамой старенький айпод, полный христианского рока (самому Антону более по душе были бы The White Stripes или Joy Division, но брат Сергий, которому было доручено проверить содержимое плеера, сказал удалить «эту дьявольскую дрянь»; то, что им на замену скачал Шастун, было самое близкое к тому, что ему нравилось, что не нарушало правил лагеря) и фокусируется на собственном дыхании, балансируя на грани сознания и обморока и глядя на быстро мелькающие под ним белые пятна кроссовок. В этот раз он действительно серьёзно берётся за («самообман») лечение. Он внимательно слушает проповеди отца Павла, прилежно следует всем правилам и указаниям и старается выкинуть из головы всё, что брат Сергий назвал бы «дьявольской дрянью». Под эту категорию, кроме всего прочего, попадает и Арс, и от него отказаться, пожалуй, труднее всего. Но Антон действительно старается, и у него почти удаётся. И лишь иногда, поздней ночью или ранним утром, застыв между сном и реальностью, он обнаруживает, что думает о нём. Он не гадает, обижен или зол ли он на Шастуна, считает ли он его отвратительным грешником-извращенцем, — он знает, что так и есть. Он не думает, встретятся ли они ещё когда-нибудь, — это невозможно. Он не представляет его губы на своих — это уже прошло. Антон просто вспоминает его лицо — красивые губы, озорные ямочки на щеках, беспорядочно рассыпанные по молочной коже родинки и глаза — ясно-голубые и, неважно, злым или добрым, всегда охваченные диким пламенем. Он вспоминает его и ещё иногда задаёт вопросы, на которые не ждёт ответа, — как у него дела и всё ли с ним в порядке. Холодные пальцы внезапного порыва ветра пробегают по насквозь мокрой футболке на спине Шастуна, и он представляет на их месте пальцы Арсения — тёплые, ласковые и сухие. Всего на долю секунды он сладко жмурится, наслаждаясь этой минутной слабостью, но тут же снова распахивает глаза и возобновляет ходьбу, идя на свет в небольших окнах жилого корпуса для мужчин. Он тяжело взбирается вверх по ступенькам на крыльцо, с каким-то мазохистским удовольствием ощущая тупую боль в мышцах ног и спины, и уже идёт к двери, чтобы быстрее помолиться и завалиться спать, когда его вдруг окликают. — Физкульт-привет, — весело приветствует его Дима. Антон неосознанно растягивает губы в улыбке на звук его голоса, ещё до того, как повернуться к нему лицом. Иногда ему казалось, что один Димка во всём мире в полной мере понимает его переживания. Позов стоит немного вдали, оперевшись поясницей в перила, что огораживали крыльцо, и зажав между зубов ярко тлеющую в сумерках сигарету. Антон слегка охает, нервно оглядывается по сторонам, убеждаясь, что никого поблизости нет, и снова смотрит на Диму, то ли как на сумасшедшего, то ли как на героя. — Тебе не кажется, что это уже превращается в наглость? — шутливо спрашивает Антон, кивая на сигарету. — Тебя же прям сейчас поймать могут. — Меня всегда могли поймать, — философски заключает парень, пожав плечами, и, затянувшись, загадочно добавляет: — Да и по-другому сейчас всё. Дима улыбается со смесью тоски и нахальства. Антон быстро откидывает эти совершенно непонятные слова в сторону — в последнее время он научился не задаваться лишними вопросами. — Как угодно, чувак. Главное, не попадись, — не скрывая взволнованности, просит он. — Отличный совет, — весело хмыкает Дима, тушит сигарету о низ перил, не выкидывая окурок, и идёт к двери. Но прежде чем зайти внутрь, он вдруг сильно, едва не до боли сжимает локоть Антона, и резко дёргает его на себя. Тот от неожиданности совершенно не сопротивляется и разрешает Позову приблизится почти вплотную к своему лицу. Их взгляды сталкиваются, и шокированному Шастуну тут же хочется отпрянуть, но чужая напряженная рука крепко удерживает его на месте. Потому что в тёмных глазах главного шутника класса в прошлом и вечно смешливого студента-медика в настоящем вдруг горит холодная решимость. Антона обжигает этим пламенем, а потом и горячим дыханием, когда Позов говорит ему на ухо, понизив голос: — Сегодня в полночь. Жди в своей комнате. Пальцы на предплечье разжимаются так же быстро, как и сжались. Дима разворачивается и поспешно заходит внутрь, и Антон не может оторвать взгляда от его спины, пока он идёт по коридору в свою комнату. Требуется какое-то время и звонок, сообщающий об отбое, чтобы снова обрести возможность двигаться. Антон несколько секунд топчется в коридоре возле двери в комнату Димы. Ему хочется зайти внутрь и потребовать объяснений, он даже касается дверной ручки да так и застывает, готовый отворить дверь, — дешёвый металл холодный, и почему-то это напоминает холодные капли дождя, что текли за шиворот в тот день, когда они с Арсом виделись в последний раз. Но тут доносится скрип чьей-то двери в конце коридора, и Антон тут же одергивает руку, прижав её к груди и отскочив в сторону. Не долго думая, он скрывается за дверью своей комнаты, но даже и не думает о том, чтобы переодеваться в ночную одежду. Слова Димы снова и снова пробегают эхом в затылке, пока зелёные глаза наблюдают за секундной стрелкой часов. Что это всё значит? Что должно случиться в полночь? И этот тон… Лихорадочный, торопливый, глотающий звуки, — тон человека, который больше всего в мире боится, что его могут услышать не те люди. Что могло быть настолько важным и в то же время опасным, чтобы настолько всколыхнуть обычно беззаботного Позова? Существовал только один способ узнать ответы на все эти вопросы — дождаться и увидеть всё самому. Тик-так. Он уже было присел на край кровати, но вдруг вскочил на ноги, принимаясь расхаживать со стороны в сторону по крохотной комнатке. Он выглядывает в окно, смотрит в зеркало, гипнотизирует часы, несколько раз достаёт Библию, но не может понять ни слова. В какой-то момент он даже решает просто лечь спать, надевает пижаму и укладывается в постель, затушив свет, но пролежав от силы полминуты, снова принимается наматывать круги, мутно ощущая слабую, тупую боль в мышцах. Интересно, спит ли сейчас Дима? Секунды тянутся мучительно долго, оттягивая такие желанные ответы. Эта жажда пульсирует внутри, медленно нарастая с каждой минутой, но когда, ровно в полночь, дверь веранды скрипит (коротко, жалостно и испуганно, этот звук не спутать ни с чем), Антон вдруг чувствует, что он не готов. Что бы не ждало его, кто бы не стоял за этой дверью, ему не хочется сталкиваться с этим, не хочется снова оказаться в самом центре шторма, сейчас, когда он только-только начинает находить равновесие. Его разрывает от ощущения, будто в следующие несколько секунд случится что-то, после чего не будет пути обратно, что изменит его навсегда. Шастун задерживает дыхание, развернувшись к двери в профиль, прислушиваясь в едва слышным, почти призрачным, будто отдаленный шёпот, шагам, как дикая лесная зверушка, которая учуяла крадущегося меж деревьев охотника, и его охватывает чувство ностальгии. Он здесь был, слышал эти шаги, видел эту комнату и этот приглушенный свет, он всё это уже ощущал, он почти знает, кто именно сейчас зайдёт в его комнату, только вспомнить не может. А потом — слабо и тихо, как эти неслышные шаги — он чувствует знакомый свежий запах мужских духов, а в следующий миг дверь открывается. Сердце в груди делает какой-то причудливый кульбит, больно ударяясь о рёбра, сокращаются лёгкие, шумно выгоняя из себя воздух, а в голове, костях, всем теле — сахарная вата из луна-парка, в который ребёнком ходил маленький Антоша. Красивые губы. Озорные ямочки на щеках. Беспорядочно рассыпанные по молочной коже родинки. И глаза. Ясно-голубые и, неважно, злым или добрым, всегда охваченные диким пламенем. Арс точно такой же, каким Антон его запомнил. Он стоит у двери, в нескольких метрах (ничтожное расстояние), и взволнованно хмурит брови, прижимая к груди какие-то вещи. Вздыхает (его плечи рвано вздымаются, а потом низко опадают), а потом приподнимает уголки губ в слегка нервной улыбке и пожимает плечами, будто говорит: «Ну, как-то вот так.» Антон смотрит на него с открытым ртом, ожидая увидеть кого угодно, но только не его, а на языке у него развязывается настоящая война. Слова и мысли копошатся, толкаются, снуют туда-сюда в попытке первыми выбраться наружу, но ни одна из них не оказывается успешной. Вместо этого срывается совершенно неожиданное: — Ты с ума сошёл? — Может быть, — с улыбкой мгновенно отвечает Попов, но Антон его будто бы и не слышит. — Ты вообще понимаешь, что будет, если тебя здесь кто-то увидит? — снова спрашивает он и тут же говорит снова: — Как ты вообще сюда пробрался? Арсений молчит. Его глаза скользят по телу Шастуна с невиданным обыкновением и лёгкостью, но юношу охватывает знакомое рвение закрыться от этого взгляда руками. Усилием воли он заставляет себя стоять ровно. — У нас мало времени, — наконец начинает Попов; его голос низкий, спокойный и бархатистый, гипнотически-успокаивающий, и почему-то именно сейчас Антон вспоминает, как рано он сегодня встал и насколько устал за день, — и я не думаю, что лучшее ему применение — пустая болтовня. И не бойся, я прекрасно осознаю все риски. Он замолкает в ожидании того, что Антон начнёт его прогонять, и говоря честно, Шастун и сам этого от себя ожидает, но так и не открывает рта. Арсений снова улыбается, в этот раз облегчённо. — Мало времени для чего? — только и спрашивает Антон. — Это крайние меры, — будто бы оправдываясь начинает Попов. — Я просто хочу, чтобы у тебя была вся информация, прежде чем ты сделаешь выбор… чтобы ты знал, от чего отказываешься. — Ты о чём? — едва ворочая во рту ватным языком, говорит юноша. — Объяснять нет времени, — мотает головой Арсений и снова хмурится. — Ты со мной или нет? Вопрос странный: ответ на него как будто не вмещается во рту, слишком большой, чтобы вырваться наружу. В голове не всплывают слова отца Павла, строки из Святого Писания, вечно нахмуренные брови брата Сергия; в ней вспыхивает мамино лицо — уже успевшее покрыться крошечными морщинками, спокойное и любящее, укрытое длинными тенями от неяркого света прикроватной лампы, её лучащиеся зелёные глаза, будто бы с другой стороны зеркала, слегка огрубевшие от моющего пальцы, что раз за разом переворачивают старые страницы с лёгким, едва слышным шорохом бумаги, и мягкий, как шёлк, голос, открывающий маленькому мальчику все самые сложные тайны этого огромного мира. Антон вспоминает о данном маме обещании выздороветь. Вспоминает об изматывающих пробежках, бесконечных приседаниях и подтягиваниях. О советах Димки и наставлениях отца Павла, о том старшекласснике, о банановом пироге и оставшемся в универе Стасе. И кивает.