Ибо я согрешил.

Всё вокруг замерло. Они будто запрыгнули в чью-то фотографию, мгновение, навеки застывшее во времени. Пустынно, легко и тихо, — даже совы, что ночью время от времени резко вскрикивали, замолкли. Настолько, что если бы не уже родное рычание двигателя да свист ветра в ушах, Антон бы подумал, что он оглох. В такой момент, под охваченными алым огнём облаками, в свете только-только восходящего рассветного солнца, сложно было поверить в то, что юноша сегодня пережил. Всё эти невероятные приключения, побег, танцы всю ночь напролёт и нарушения всех мыслимых и немыслимых правил, казались ему теперь лишь отдаленным миражом. Но эта иллюзия ещё не растворилась, так ведь? Она ещё здесь, тёплая и живая, и Антон сейчас доверчиво цепляется за её талию. Ещё сложнее поверить в то, что его ещё ждёт. То призрачное, угрюмое место, в котором любовь — это грех, а страх — оружие. Шастун спешит ему на встречу на всех парах, едва касаясь земли, в томительном ожидании того, как вокруг него снова надёжно обернутся ядовитые щупальцы того места, когда страх, ненависть и благоговение снова отравят его разум. Антон не хочет верить. Он хочет обнимать Арсения и жмуриться от ветра, хочет чувствовать растекающуюся по телу усталость, смотреть, как внизу, прямо над землёй, нависает густое одеяло тумана и как переднее колесо легко его прорезает, потоками воздуха заворачивая в красивые завитки. И если бы ему удалось сохранить это мгновение, запихнуть его в банку и надёжно закрыть крышкой, он был бы самым счастливым человеком в мире. Но время быстротечно, а реальность жестока. Она — огромный грузовик, за рулём которого сонный хмельной водитель с таким же огромным пивным брюхом и недельной щетиной. И она ударит вас тогда, когда вы этого не ожидаете, и тогда никакой шлем вас не защитит: вас размажет по асфальту, как печёночный паштет по ломтику хлеба. Словом, настоящий мир — та ещё дырка от хуя. Но к Антону он возвращается не смертельным скрежетом металла, а совершенно обычной вывеской из выгоревшего на солнце дерева, и самый большой вред, который она может причинить, — это несколько заноз. И всё же, когда мотоцикл замедляется и тормозит возле неё, шурша щебнем, горло больно сдавливает, а в глазах собираются слёзы. Прежние переживания снова обрушиваются на плечи Шастуна, и в этот раз, почувствовав, как легко жить без них, их груз становится просто невыносимым. Ключ зажигания тихо щёлкает в скважине, и двигатель затихает, но Антон не может разжать руки. — Антон… Голос Арсения нежен и ласков, в нём едва ли есть что-то хотя бы отдалённо схожее с тем гневным рёвом, от которого у Антона шёл холодок по спине. Этот тон рвёт что-то внутри, и Шастун усилием воли расцепляет руки и слазит с мотоцикла. Его ноги погружаются в туман, а грудь обдаёт холодком, там, где до этого был Арсений. Антон силой поднимает на него глаза. Время прощаться. Голубые глаза чуть опухли после бессонной ночи, и Антон чувствует противный укол вины: если бы не он и его глупые личные драмы, Арсений сейчас бы лежал в кровати, свежий и отдохнувший, а не мотался бы непонятно где. Воображение ускользает из-под контроля и тут же рисует Арсения: заспанного, беззащитного, чуть улыбающегося сквозь сон, с трепещущими ресницами и торчащими в разные стороны волосами. Сердце сладко сжимается в груди, но Антон быстро давит эту идею, пока она не успела засесть в голове. Ему никогда не увидеть Арса таким, нельзя допускать и возможности. Прерывая его спутанные мысли, тихо хрустит щебень. Антон испуганно вскидывает голову, но Арсений кажется совершенно спокойным… если, конечно, не присматриваться, и не замечать неровные вдохи и страх в глазах. Попов приближается ещё на шаг, и ещё, и ещё, пока не становится совсем рядом. Он тянется вперёд и, не глядя Антону в глаза, проводит пальцем по ребру свободно висящей руки Шастуна, от запястья к кончику мизинца. Антон рвано вздыхает, и вдруг во всей полноте понимает выражение «неровно к кому-то дышать». — Есть ещё кое-что, — говорит он, когда Антон уже было открывает рот, чтобы спросить, что происходит. — Я обещал показать тебе всё, от чего ты отказываешься. Его голос, низкий, урчащий и тихий, тянет небо вниз, строит невидимые стены, и Антону снова тесно. Его тянет шагнуть назад, отвернуться, сделать хоть что-нибудь, ради всего святого!, чтобы убежать, скрыться от этого греха, но он с вялым удивлением обнаруживает, что ноги его будто прилипли к месту, на котором он стоит. В голове тут же вспыхивает то парализующее чувство беспомощности, что и в том переулке, около месяца назад, только вот сейчас его никто не держит, кроме его же жгучего желания почувствовать, как их тела соприкасаются. Будто прочитав его мысли, Арсений вдруг касается края футболки Антона и, чуть поразмыслив, забирается под него кончиками пальцев. Едва только ощутив их на своей коже, Шастун тут же рвано вздыхает и втягивает живот, пытаясь уйти от прикосновений и усмирить пульсирующий разум. Получается, честно говоря, скудно. Пальцы замирают на секунду, так и застыв в каких-то жалких сантиметрах, но потом касаются снова, коротко и легко, будто бы чтобы не спугнуть. И лишь после этого полностью ложатся на бок, прямо над выпирающей тазобедренной косточкой. Рука Арсения ползёт по коже, почти интуитивно сжимаясь, задевая какие-то невидимые кнопки, о существовании которых не знал даже Антон. И ему не остаётся другого выбора, кроме как хватать ртом воздух, слушать биение своего собственного сердца — оно колотится о рёбра с такой сумасшедшей силой, что так и грозится проломить их и поскакать по голой земле… И шагнуть вперёд. Антона с ног до макушки окутывает чувство безысходной теплоты, вперемешку с пьянящим запахом чужих духов и пота. Антон наконец понимает, что же значит этот запах. Он значит обнаженный нерв, сбитое дыхание, быстрые касания и взгляды, когда никто не видит. Это чистое, животное желание, граничащее с мазохистским любопытством, молчаливые мольбы и рвение защитить и спасти от всего в этом враждебном мире. Это чувство, к которому слишком страшно искать название. Антон смотрит в такие родные и такие незнакомые глаза, и не видит ничего, кроме откровенности. Он знает, чего хочет, но он не будет настаивать, не будет принуждать. Нет, голубые глаза говорят, тихо, болезненно честно, как никогда открыто: «Вот он я, весь твой, ты только руку протяни и возьми». И от этого, честно, срывает крышу, потому что больше всего в мире Антону сейчас хочется протянуть руку. Он весь пылает, как в лихорадке. Колени дрожат, по венам растекается жидкий огонь, и он не выдерживает — роняет голову на плечо Арсу, плотно зажмурив глаза. Его плечи медленно, тяжело вздымаются с каждым сбитым вдохом. Антон фокусируется на дыхании, но всё тщетно, потому что каждый раз, когда он втягивает в себя воздух, в лёгких оседает тёрпкий аромат греха. — Я не могу… — хрипло шепчет Шастун, словно в забытьи. — Не могу… — Что они вам говорили? — будто и не услышав этого, с дрожью в голосе говорит Арсений, рассеянно поглаживая кожу прямо под рёбрами. — Что это грех? Что это извращение, похоть, болезнь? Он мотает головой, загнанно дыша. И Антон словно видит сквозь веки, как от отвращения, презрения и злости к одной только мысли об этом, кривится его личико. Арс касается подбородка Антона, аккуратно тянет вверх, и тот покорно поднимает голову, но глаза не открывает — слишком страшно. — Посмотри на меня, Антон, — просит Попов, и Антон, чуть помедлив, повинуется. — Видишь? Он скользит ладонью вниз по руке юноши, цепляет его пальцы и вдруг прижимает его ладонь к своей груди, слева от солнечного сплетения. И тут же под пальцами — грохочущее сердце, горячее, безумное, живое. Его учащенное, надрывное биение — божественное прозрение. Оно пробирает до костей, словно мощный электрический разряд, что рождается на кончиках пальцев, соскальзывает к сердцу и застывает в мозгу, прямо в центре, между правым и левым полушарием. Антон испуганно вскидывает глаза в поисках ответов, и от выражения в глазах мужчины всё внутри завязывается в тугой клубок. Арсений открывает рот, и Антон уже наперёд знает, что он собирается сказать, знает, что ему удалось найти название тому чувству, поэтому даже не вздрагивает, когда мужчина с собравшимися возле уголков глаз морщинками произносит: — Это любовь. Два слова, как пуля. Прямо в сердце и навылет. Выстрел меткий и уверенный, руки стрелка теплы, но пальцы не могут перестать дрожать. Потому что это не только убийство, это ещё суицид. Когда Арсений тянется вперёд, Антон не колеблется ни мгновения. Теперь это правильно — быть одним целым, двигаться вместе, дышать в унисон. И целовать губы друг друга. Антон первым теряет контроль. Едва ли смыкаются их губы, он отчаянно рвётся вперёд, будто слепой шаря руками по телу Арсения. Он целуется жадно, с плотно закрытыми глазами, с отчаянно кружащейся головой. С его губ слетает изорванный стон и тут же теряется в их шумном дыхании. Жар разливается по телу, и Антону вспоминается первый раз, когда он попробовал водку, — как горели щёки и плыл взгляд. Арсений повсюду — под пальцами и в воздухе; его руки жадно сминают талию Антона, а горячий и мокрый язык, дразнясь, коротко мажет по губам Антона, оставляя на них приторный вкус безалкогольной маргариты. И в его спутанных, торопливых движениях есть что-то до боли правильное, от чего сердце радостно трепещет в груди, что-то, чего Антону никогда не удавалось почувствовать ни с одной девушкой, чьего тела губам Антона приходилось касаться. Вдруг что-то в голове едва слышно щелкает, и всё наконец, впервые с момента его первого вздоха, становится на свои места, и это чувство настолько острое, что Антон в панике хватается за плечи Арса, комкая в кулачках его футболку, как неумеющий плавать хватается за спасательный круг, когда вдруг не чувствует земли под ногами. Но несмотря на свою силу, это чувство не шокирует. Теперь Антону кажется, что он всегда это знал. И правда, — разве он не знал это с самого начала? Разве они оба не ощущали то сумасшедшее притяжение, тот запах грозы в воздухе и крошечные разряды тока, которые буквально лопались между ними каждый раз, когда они прикасались друг к другу? Да, поначалу они, сами того не осознавая, пытались разорвать эту связь, оттолкнуться как можно дальше, но разве кто-то сомневался, что эти попытки тщетны? Разве у них хотя бы на миг был шанс избежать это всепоглощающее чувство любви и покоя в руках друг друга? И теперь Антон наконец там, где должен был быть с самого начала. От этого осознания противно щиплет глаза и завязывается узел в глотке, и Антон несколько отчаянно и бесконечно бережно берёт лицо Арсения в свои ладони, ощущая под руками лёгкую щетину, и целует снова и снова, пока не начинает задыхаться, а потом целует ещё… Ему кажется, ещё чуть-чуть — и его сердце вот-вот разорвётся от этой всепоглощающей любви. Арсений отстраняется первым. Он осторожно касается плеча Шастуна и мягко разрывает поцелуй. Антон ещё несколько раз прихватывает губами воздух, прежде чем понять это. Когда же он всё же отстраняется и открывает глаза, то сталкивается со взглядом Арсения. И в тот момент Антон готов отдать не только свою жизнь, но и душу за тот лихорадочный румянец на его щеках и сизую поволоку в голубых глазах. — Теперь ты знаешь, — хрипло шепчет Попов и, поморщившись, как от зубной боли, отступает на шаг назад. — Тебе нужно возвращаться, иначе тебя хватятся. Одежду передашь Серёже. Он закусывает губу, чуть взволнованно хмурится и быстро дёргает ниточку, торчащую из шва футболки, но всё равно не сдерживается: одним рывком снова приближается — он сдавленно выдыхает, и его дыхание обжигает губы Антона — и быстро целует юношу на прощание. — Дай мне знать, когда примешь решение, — заканчивает мужчина, не открывая мелко трепещущие веки. В этот раз он не даёт себе возможности снова сорваться: тут же разворачивается и седлает байк, попутно натягивая на голову шлем. Мотор чутко отвечает на поворот ключа зажигания, закашливается и ревёт, голубые глаза в последний раз всматриваются в милые черты, и Арсений резко срывается с места, поднимая за собой облако пыли… Антон долго смотрит ему вслед, даже тогда, когда его фигура превращается в крошечную точку меж лесных стен, и ещё дольше не может успокоить сладко сжимающееся сердце и стереть совершенно неуместную улыбку с лица.