Ибо я согрешил.

«what you are is just what you own, what have you become, when they take from you almost everything?» «ты — это то, что у тебя есть, во что ты превратишься, когда у тебя заберут почти всё?» Серёжа перестаёт верить в Бога в тот день, когда мама и папа подают на развод. Ему больно и страшно, но не это ест его изнутри. Другое чувство, чувство, что в стократ сильнее, чем какое-либо другое в его недолгой девятилетней жизни, не даёт ему покоя, и имя ему — обида. Не на родителей, не на старшего брата, который, вместо того, чтобы держаться вместе, едва появляется дома, и даже не на себя, а на Бога — его единственного друга, советника и соратника, который никогда его не предавал. В смысле, до того дня. Бог любит Серёжу. Бог смотрит на него с небес, присматривает за ним, следит, чтобы Серёжа не пакостничал и не брал больше двух конфет за раз из пиалы на кухне, и иногда он отворачивает мяч соседских ребят, когда он летит прямо Матвиенко в лобешник, а мальчик его упрямо не видит, пока тот не просвистит мимо уха. И если Бога очень сильно о чём-то попросить — и если это правда что-то нужное, а не ещё одна гоночная машинка, — то он слышит и помогает. Серёжа это всё знает, ему так рассказывали бабушка Нина и мама, а сомневаться в их добросовестности у него нет причин. И нет ничего удивительного в том, что когда в один из вечеров в воздухе повисает страшное слово «РАЗВОД» (Серёжа знает, что оно страшное, потому что папа тут же замолкает, а мама испуганно таращит глаза, будто сама не верит в то, что сказала это), Серёжа начинает молиться. Каждый вечер и почти каждое утро, он складывает детские ладошки на груди и шепчет, тихо, быстро и взволнованно, просит Бога вмешаться и не дать этому случиться. Поначалу ссоры родителей, которые гремели из соседней комнаты сколько мальчик себя помнил, понемногу стихают и почти сходят на нет, и Серёжа каждую ночь засыпает с улыбкой, перед этим, конечно, крепко поблагодарив Бога за вмешательство. Но потом они возвращаются и превращаются в настоящие скандалы. В один из дней все выходит из-под контроля, и Серёже действительно становится страшно. Он не может разобрать слов в криках мамы и папы, но они ему и не нужны, потому что та злость, обида и презрение, с которым они выплевывают эти слова друг другу в лицо, говорит сама о себе. А потом он слышит удар — хлёсткий шлепок, мамин вскрик и резкий вздох, папино дыхание, такое тяжелое, что Серёжа мог услышать его из другой комнаты. А потом тишина, длинная и мучительная. И снова крик вместе с рыданиями, и папин рёв: «Закрой пасть или, я клянусь, я тебя убью!» Слёзы текут у Серёжи по щекам маленькими ручейками. Их пелена застилает глаза и уродует мир, изгибая его под причудливыми углами и приглушая краски. Бабушкин потёртый томик Библии он хватает скорее инстинктивно, нежели осознанно, и лезет под кровать. Там грязно и темно, но зато криков почти не слышно. Серёжа просит, чтобы всё прекратилось, и через какое-то время входная дверь с грохотом захлопывается за кем-то из родителей, а мальчик проваливается в неспокойный сон. Утром его будит мама и отчитывает за то, как он заставил их нервничать, когда они не нашли его в кровати. Она запрещает ему лазить под кровать, а через несколько недель забирает с собой к бабушке Тане. Серёжа, собирая свои вещи, оставляет покрытую шаром пыли Библию на полке. РАЗВОД превращается из монстра в шкафу, такого призрачного, неясного и, от того, опасного, в что-то вполне осязаемое. Серёжа узнает, что РАЗВОД пахнет чернилами и бумагой, а вкус у него солёный — прямо как мамины слёзы. РАЗВОД лишает его дома: мальчик мотается от бабушек к тётям, нигде не задерживаясь надолго, пока внутри противно ноет чувство, который он, девятилетний мальчик, не может очертить и сформулировать. Это чувство остаётся с ним настолько надолго, что теперь он уже не представляет себя без него, — чувство ненужности. Ему приходится быстро повзрослеть, потому что времени на игры почти не остаётся, тем более, когда дело переходит в суд. Он целыми днями сидит в странных, тихих коридорах или кабинетах, смотрит, как заполняют бумаги, изредка кивает или мотает головой на вопросы взрослых, а когда приходит домой, засыпает, едва голова касается подушки. И где-то между походами к адвокатам и переездами он перестаёт молиться, а следом за тем и верить. Он всё так же ходит в церковь и носит крестик, но больше ничего не просит. Пока восемь лет спустя не влюбляется в одноклассника. Он на полгода старше, немного выше, постоянно срывает уроки, курит, как паровоз, и не подпускает к себе. Серёжа видит это в его глазах — он обо всём знает. Тем тяжелее смотреть, как на очередной вписке тот целует очередную поддатую девицу из параллели — знает же, как Серёже болит. Так что в один вечер он просто не выдерживает. Решение всплывает в голове само по себе, а потом — яркий свет, темнота, жжение крепкого алкоголя на языке, запах сигарет и ещё чего-то сладкого. И парень, и его зелёные глаза за стёклышками очков в широкой оправе, и улыбка, и руки. Всё смешивается в одно разноцветное пятно, как на смазанной плёнке, и в следующий миг он, настолько изголодавшийся по любви за все эти годы, уже тянется и тянется вперёд, и никак не может заставить себя остановиться. Он помнит прикосновения и взгляды, расширенные зрачки и тяжелую пульсацию в паху, сбитый шёпот — просьбы не останавливаться — и сладкие, как клубника в конце мая, поцелуи. Серёжа помнит, как дрожали коленки, а кости наполнила пустота, как его пальцы вцепились в чужие плечи и тянули к себе, поближе. Они тогда даже не узнали имена друг друга, а через неделю Серёжа уже сидел в отцовской машине по дороге в «Божью Волю». Он помнит всё о том дне. Это был сентябрь, и солнце ярко светило, а в воздухе витали белые нити паутины. Бабье лето. Серёжа сидел в кабинете этого незнакомого мужчины, высокого и худого, и едва мог заставить себя посмотреть ему в глаза. Его тёмные глаза искрились, как будто он знал обо всём, что Матвиенко натворил, и ему было стыдно. Папа уже уехал, и Серёжу почему-то нервировала плотно закрытая дверь. — …но прежде всего меня интересует твоя реакция на развод родителей, — заканчивает свою небольшую приветственную речь отец Павел и, заранее предвкушая, довольно откидывается назад; его затылок касается спинки кресла ровно в тот же миг, когда сердце парня испуганно сжимается в груди. — А что с ним? — изо всех сил пытаясь сохранить спокойствие, спрашивает Серёжа. Пастырь отвечает на вопрос лёгкой снисходительной улыбкой и инстинктивно растирает невидимую пылинку между пальцев. — А разве у тебя проявлялись эти… склонности до их развода? — Мне было девять лет, мне и девочки тогда не… — начинает Матвиенко, но тут же затихает под требовательным взглядом пастыря. — Твой возраст не имеет значения, — резко возражает тот, но как по щелчку пальцев возвращается к прежнему доброжелательному тону. — Позволь мне объяснить, как эта ситуация выглядит с моей точки зрения… Нередко люди, называющие себя гомосексуалистами, являются просто заложниками детской травмы. И им нужна не любовь и поддержка, и уж точно не потакание их болезни. Им нужно лечение. Развод родителей — это очень серьёзное, травмирующее событие в жизни ребёнка, — и это, кстати, одна из главных причин, почему церковь выступает против разводов. И, безусловно, это сильно повлияло и на тебя, Серёжа. Этот стресс вывел тебя из равновесия… В каком-то смысле, он разрушил для тебя не только священный институт семьи, но и отношения между мужчиной и женщиной в принципе. Я думаю, что тебя не столько привлекают так называемые гомосексуальные отношения, сколько отталкивают гетеросексуальные, — голос пастыря спокоен, ритм — размеренный, но Серёжа всё равно чувствует, что задыхается; он больше не может смотреть ему в глаза, так что он смотрит на окно, на неспешно кружащие в воздухе ниточки, подсвеченные янтарным солнечным светом. — Ты не хочешь влюбиться в девушку, потому что боишься брака. Так называемые гомосексуальные браки, конечно, запрещены, а если брака нет, не может быть и развода, не так ли? Таким образом, увлекаясь мужчинами, ты можешь не бояться снова пройти через весь тот ужас, который тебе пришлось пережить в раннем возрасте. Отец Павел резко подаётся вперёд, привлекая внимание Матвиенко, упирается локтями в стол и по обыкновению сцепляет пальцы в замок. Серёжа видит, как белеют его костяшки. — Наша с тобой задача, Серёжа, это избавиться от этого страха через целительную силу Господа нашего, Иисуса Христа. В процессе лечения мы будем обсуждать твой неудачный опыт — открывать твои раны Святому Духу. И с его божественной милостью, всё… нежелательное уйдёт, и ты будешь полностью исцелён. Ты со мной? — спрашивает пастырь. И Серёжа кивает, потому что это его последняя надежда. И это кивок поглощает его, обволакивает вокруг него свои холодные и липкие, угольно-черные щупальцы, смыкается вокруг ног и рук, как застывающий цемент, пока Серёжа не перестаёт дергаться и брыкаться. Пока он не сдаётся. Не сразу, конечно, но со временем этот кивок стоит ему жизни. Его заставляют избавиться почти от всего, что делало его Серёжей Матвиенко, — от старой одежды, любимых ярко-желтых кроссовок, книг, коллекционных пластинок, серьги в левом ухе и друзей. Он сводит даже свою татуировку — маленькую и слегка кривоватую красную скрепку пониже локтя, в память о известной скрепке Кайла Макдональда, словно доказательство, что в любой момент можно из ничего получить всё. Сережа сцепляет зубы и заставляет себя подчиняться любым приказам, ведь это же ничего, спустя несколько он будет всех их за это только благодарить. Правда? У него отбирают имя и дают взамен новое — стерильное и бесчувственное, как пустой лист плотной бумаги, — брат Сергий. А потом у него отбирают даже его собственное тело. Отец Павел приходит в один из вечеров, и сколько бы Серёжа не пытался, он никак не мог понять, почему именно в тот. Он тогда уже проверил, чтобы все парни из программы легли, и сам ложился спать. Дверь открывается почти неслышно, и Серёжа, закрывший глаза для вечерней молитвы, понимает, что кто-то зашёл, только когда рядом с ним под чужим весом прогибается кровать. — Отец, что?.. — выдыхает парень, удивлённо вскинув брови, и чувствует, как дыхание невольно перехватывает. — Тш-ш… — мужчина прижимает указательный палец к губам, а потом, чуть подумав, шепчет: — Когда мы наедине, называй меня Пашей. Внутри, где-то за гранью мыслей, рождается смутная паника. Сердце тревожно подпрыгивает в горле, предчувствуя неладное. Кожа горит в том месте, где легко соприкасаются их коленки. Той ночью пастырь не говорит больше ни слова, кроме коротких, сухих указаний, вроде: «Быстрее» или «Дай мне руку». Серёжа подчиняется. Его язык намертво прилипает к нёбу, и сам он весь как будто застывает, даже слёзы не текут. Он лишь делает то, чего от него хотят, и смотрит на пол, на полоску неяркого света от лампочки в коридоре из приоткрытой двери, просто смотрит на небольшое золотое распятие на шее священника, раскачивающееся вперёд-назад, в такт ритмичным движениям его руки, и слушает его рваное дыхание. И даже когда всё заканчивается, он ещё долго не может пошевелиться, пока в голове светится картинка — тонкие нити, будто бы вылитые из золота, что витают в воздухе раннего сентября, и земля, укрытая ними, будто пол под его детской кроватью, укрытый слоем пыли, — а в ушах звенит короткий горловой стон пастыря в момент, когда он кончал. И лишь спустя какое-то время он оживает и, сдерживая всхлипы, тянется к салфеткам на столе, чтобы вытереть с рук чужую подсохшую сперму. Той ночью Серёжа ложится в кровать лишь под утро — он торчит несколько часов в душе и истрачивает полбанки шампуня, пытаясь вымыть из костей весь стыд, страх и шок, всю ту грязь, которую оставили после себя руки пастыря. На следующее утро отец Павел предлагает Серёже постоянную работу в лагере в качестве его помощника. Говорит, что за без малого три года знакомства он заслужил доверие и признание. Матвиенко соглашается. У него отбирают почти всё, но кое-что всё же оставляют, ведь воспоминания отнять невозможно. Он вспоминает свою старую жизнь, бабушкины пирожки с малиной, игры с братом, когда он забирал пятилетнего Серёжу с садика, и глаза того парня, единственного парня, который пусть и на часок, но всё же любил Матвиенко. Но воспоминания не помогают от всего, и они не спасают от настоящего. Утром того дня, когда они с Димой впервые разговаривают, Серёжа решает, что не доживёт до завтра. Матвиенко уверен и сейчас — если бы Дима тогда не появился, ничто не остановило бы его от того, чтобы убить себя. Тогда было утро, и трава впервые в том году покрылась инеем. Серёжа зашёл в столовую, сонно почесывая щетину, и увидел, что за столом сидел один только парень, тот самый новенький, прибывший прошлым вечером. Именно с этого всё начинается: с каким-то чудом подорвавшегося пораньше Позова, потому что и так всю ночь пролежал без сна, с протяжных зевков и пустующих мест за столами. Всё начинается с такой глупости, что Серёже было даже стыдно в этом признаться, — их взгляды встретились, и Дима пожелал ему доброго утра, просто и обыденно; и в тот же момент Серёжа вдруг понял то, что до этого никогда не приходило ему в голову — здесь ему никто не говорил «доброго утра» или «спокойной ночи». Вот уже три года у него не интересовались, как у него дела или как ему спалось, просто потому, что никому не было интересно. Серёжа никого не винит, потому что знает: в месте как это вообще мало что начинает интересовать. Среди этих людей не бывает друзей, да и сам ты будто исчезаешь, растворяешься в чувстве вины и страха, в бесконечных вопросах и обвинениях и в воспоминаниях, настолько реальных, что именно они, а не допросы и публичное унижение, становятся худшими пытками. Но Дима говорит так, будто не чувствует ничего из этого, легко улыбается, будто во всём вокруг нет ничего необычного. Он за обе щеки уминает овсянку с молоком, рассказывает о брате, который в садике всегда отдавал ему кашу из-за непереносимости лактозы, а взамен получал ненавистный узвар, и искренне посмеивается над нечастыми шутками Серёжи, будто для него это просто обычное утро воскресенья. Серёжа не может надышаться этим спокойствием и свободой, которую так и излучает Дима. Они видятся каждый день по нескольку раз. Дима оказывается не только хорошим собеседником, но и отличным другом. С ним легко разговаривать и шутить на любую тему. Рядом с ним легко быть собой, что может звучать глупо, но, черт возьми, как же давно Серёжа не дышал, не ощущая при этом стыда или вины. И больше, чем что-либо, в него легко влюбиться. После лет в этой клетке, думать о Диме — значит, мечтать о свободе. Завороженно смотреть сквозь металлические прутья привычной тюрьмы и на всё легкие дышать свежим воздухом, прижавшись к ним лицом, просувать меж них руки и греть пальцы на солнышке. Рисовать её во всех красочных деталях, бредить ею, видеть её во сне и наяву, и тут же обрубать на корню любую мысль о том, что когда-нибудь это может стать реальностью. Серёжа решает, что сможет так жить, наблюдая издалека и глотая по ночам слёзы вперемешку с мечтами, пока в один из вечеров Дима не целует его. Они сидят на припорошенном снегом бревне поваленного дерева, в самом отдалённом кусочке территории лагеря, на их месте. Дима сидит загранично рядом и цепляется околелыми подушками пальцев за лицо Серёжи, а тот настолько шокирован, что не сразу отвечает. Но когда Позов чуть ерзает на месте и, не удержавшись, притирается к бедру Серёжи, и Матвиенко ощущает его стояк, в голове у него что-то как будто едва слышно щёлкает. Дима наполняет собой весь мир. Всё Серёжино существование, его воспоминания, разум, мечты и надежды сжимаются в мучительно нежные прикосновения чужих губ. Его руки, его дыхание, тёплыми волнами омывающие лицо и шею, его горячий язык. От этого нет спасения, но Серёжа и не пытается найти. Он ныряет с головой, бросается вперёд и пытается сдержать клокочущее внутри счастье. — Это неправильно, — спустя долгие минуты наконец прошепчет он и не услышит свой голос за сердцем, стучащим набатом в ушах. — Ты на самом деле так думаешь? — Нет, — слово вырвется быстрее, чем Серёжа успеет его понять, а потом он его испугается, испугается самого себя и Димы, который выпустит протяжный, несколько облегчённый вздох. Димы, который спустя много месяцев придёт к нему и между поцелуями спросит, поможет ли Серёжа ему сбежать. Матвиенко знает — не сможет. Просто-напросто не выживет в этом месте без Димы, не выдержит и недели. И поэтому молчит, ошарашенно глядя в любимые карие глаза. И сам себя за это ненавидит. Дима уходит, на прощание привычно клюнув Серёжу в щеку, и пытается скрыть разочарование во взгляде. А ещё спустя несколько дней Матвиенко будет неловко переминаться в дверях комнаты только что проснувшегося Антона и смотреть на его бледные, ссутуленные плечи и русую макушку, склоненную над его же запястьем, — над крошечной золотавой блёсточкой прямо у одной из линий-складок поперёк вен, по которым в детстве определяли, сколько у тебя будет детей. Серёжа несколько раз стукает в и так открытую дверь, и Шастун тут же поворачивается к нему, инстинктивно спрятав руку за спину. — Ты проспал утреннюю молитву, — зачем-то говорит Матвиенко, хотя ему бы спросить, было ли всё таким, как мечтал Антон. — Я знаю. Прости, я проспал. — Ничего страшного. Часы с кукушкой, висящие в конце коридора начинают бить. Серёжа считает удары — десять. — Я пришёл за его одеждой. Антон тут же спохватывается, пробормотав невнятное: «Точно!». Он достаёт из шкафчика джинсы и поворачивается к кровати, чтобы сложить футболку, но брат Сергий его прерывает. — Это можешь оставить себе. Если хочешь. Антон переводит на него слегка ошарашеный взгляд, но медленно кивает и, подумав, прячет футболку Арсения под подушку. А Серёжа опускает глаза в пол, вдруг смутившись, и добавляет: — Я могу сказать отцу Павлу, что ты пропустил молитву, потому что болен. — Не надо. Пусть назначит наказание. Мы оба знаем, как он это любит. Серёжа встречается взглядом с Шастуном и не может сдержать смешок. Пусть неуверенно и даже как-то нервно, но Антон всё же улыбается ему в ответ. Внутри рождается какое-то тёплое, урчащее чувство — чувство прощения. Матвиенко уже поворачивается к двери, чтобы уйти, но голос Антона снова его догоняет. — Спасибо тебе, Серёж. Это много для меня значит. Матвиенко медлит, аккуратно подбирая слова, но когда он всё же открывает рот, его голос всё равно дрожит. — Сделай правильный выбор. Пока ещё не поздно. Он уходит, оставляя Антона в одиночестве. Шастун ещё несколько минут не сдвинется с места, обдумывая его слова, а потом поспешно оденется и выйдет на крыльцо. Он встанет рядом с Димой, который будет тоскливо вглядываться в одну из тропинок, пусть Серёжа и скрылся с виду. — Ты любишь его? — спросит Антон, и Позов невесело хмыкнет. — А ты его любишь? Дима уйдёт по той же тропинке, едва не переходя на бег, а Антон силой заставит себя не думать об этом и не спеша пойдёт к главному корпусу. Ему же ещё получать наказание.