Ибо я согрешил.

Когда Арсений просыпается, солнце уже прошло свой зенит и начинает сползать к горизонту. Комната до краёв наполнена его косыми лучами, вылитыми из чистого золота и сладкими, как сахарная вата; милосердная тишина даёт минутку на переосмысление событий прошлой ночи. Там был Антон, его пальцы, дыхание и улыбка. А ещё было биение сердца, шум крови в ушах, тепло, разливающееся по телу. И любовь. Арсений поднимает руку и касается кончиками пальцев своих губ. В голове вспыхивает воспоминание, ясное, как это самое солнце за окном, — кончик чужого языка, горячий и влажный, быстро скользящий вдоль нижней губы Арсения. Из груди невольно вырывается ослабевший вздох, и Попов распахивает глаза, возращаясь обратно в реальность. Он окидывает взглядом слой пыли на экране старенького телевизора, купленный Оксаной тюль, плакат Мадонны на стене, потускневший за последние одиннадцать лет настолько, что едва можно было разглядеть, кто был изображён на фото (Арс был единственным из всех, кого он знал, шестнадцатилетним мальчиком, который купил плакат Мадонны не ради исполнения своих грязных делишек, а потому что он был её искренним поклонником — удивительно, что родители не догадались о том, что он гей ещё тогда)… Он молча разглядывает вдоль и поперёк изученные вещи, но всё равно не может отделаться от чувства, что всё это каким-то магическим образом незримо изменилось. Он смотрит и смотрит, но никак не может понять, что не так, пока его не осеняет, — должно быть, дело в нём самом. «Как он там?» — вдруг задумывается Попов, глядя на вальсирующие в солнечном свете пылинки, и прислушивается, как сердце взволнованно подскакивает от одной только мысли об Антоне. Арсений рывком садится в кровати, и тут же об этом жалеет: затылок стягивает тупая боль после бессонной ночи и тут же, пробежав через виски, выстреливает в глаза. Из горла вырывается протяжный стон, и он тащится на кухню, чтобы выпить обезболивающего, но, когда приходит, ловит себя на мысли, что понятия не имеет, где оно находится. — На верхней полке возле окна, в жестяной коробке, — вдруг звучит за спиной. Услышав голос Оксаны, мужчина слегка подпрыгивает на месте, распрямляется и тут же сдавленно шипит, больно приложившись головой к открытой дверце. Девушка стоит в дверном проёме, прямо на деревянном пороге, зябко поджимая пальцы босых ног, подальше от холодного кафеля. На ней старая футболка Арсения с Мастером Йодой, которая происходила ещё с тех времен, когда ему казалось, что чем больше одежда, тем она круче, и тёмно-синие пижамные штаны — тоже Арсения. Волосы связаны в дежурный пучок на затылке, руки сложены на груди, брови упрямо нахмурены, глаза горят от злости — как ни крути, это у них всё же семейное. В общем, всё как в пословице «ничего не предвещало беды», только полностью наоборот. Губы Попова растягиваются в нарочито весёлой, даже какой-то истеричной улыбке. — Ну ты и даёшь! Так и до сердечного приступа недолго. Ловким движением захлопнув виновницу шишки у него на макушке, он тянется к нужной полке. — Уж кто бы говорил! — тут же вспыхивает Попова, и Арс невольно съеживается, поморщившись от головной боли. — Недолго — это когда ты исчезаешь на всю ночь без объяснений! Наконец выудив нужную баночку, старший быстро вытряхивает одну, а потом, чуть подумав, и другую таблетку на ладонь. Он уже собирается закинуть их в рот, когда Оксана издаёт какой-то странный захлёбывающийся визг и тут же подлетает к нему. — Совсем дурак, что ли? — грозно сдвинув брови, спрашивает она. — Болячек мало? Гастрита захотелось? — и отвечает на недоумевающий взгляд брата: — Нельзя анальгин на голодный желудок жрать, идиота кусок! Арсений покорно передаёт лекарство в руки сестры и осторожно заглядывает в охваченные яростью глаза. — Не без объяснений же, я оставил записку… Ты не нашла? — «Ночью не жди, нужно кое-что уладить. Объясню потом.»? — с нотками истерики переспрашивает Оксана. — И что я должна была подумать? Попов виновато опускает взгляд, упрямо нахмурившись, точно как провинившийся ребёнок. Иногда он и вправду казался Оксане никем иным, чем просто маленьким мальчиком: упрямым, вспыльчивым и наивным. В такие моменты ей с трудом верилось в то, каким сильным и храбрым он при этом умел быть. — Я спешил, — наконец бормочет себе под нос Попов, и девушка снова не сдерживается. — Хуёвое оправдание, Арс! Попов уже было набирает в лёгкие воздух, чтобы отчитать младшую за такие выражения, но тут же осаживает самого себя. Он украдкой поднимает взгляд и смотрит на неё — в её ясно-голубые, по-детски круглые глаза, на подростковые прыщи на лбу и искусанные, надутые от обиды губы. Он вдруг вспоминает, как держал её на руках в первый раз. Она была совсем крошечная, как котёнок, и лёгкая, как перышко, и десятилетнему Арсению с трудом верилось, что у него на руках крепко спит хоть и хрупкая, но всё же настоящая, цельная девочка, точно такая же, как Алёнка с паралелли (пусть у маленькой Оксанки и не было косичек, за которые было так весело дёргать). — Теперь твоя задача — оберегать её, — сказала в тот день измученная мама, задумчиво и серьёзно глядя сыну в глаза. — Кроме тебя никто не сможет. Арсений хотел возразить, спросить, а как же мама или дядя Витя, но сверток на руках вдруг заворочался, кукольное личико искривилось, и мальчик забыл обо всём, что хотел сказать. Мама тут же встала с кровати и протянула к сестре руки, чтобы взять к себе и успокоить, но девочка уже замерла, широко открыв глаза. Её взгляд, настороженный и в то же время по-взрослому хитрый, упёрся в перепуганное лицо брата, и в тот же момент Арсений всё понял. Неважно, что на круглом личике дяди Витин нос и губы, как и то, что в свидетельстве о рождении другое отчество, потому что глаза у девочки — ясно-голубые, как апрельское небо или лёд в далёкой Антартике. У неё мамины глаза. Его глаза. Арсению понадобилось шестнадцать с лишним лет, чтобы понять смысл маминых слов. Когда Оксана молила о помощи со строчек дрожащего у Попова в руках письма, никто, кроме Арсения, ей не помог, — ни мама, ни дядя Витя, ни любой другой взрослый, на которых маленький Арсений тогда так надеялся. Но сейчас, глядя в глаза сестры — свои глаза, — он вдруг понимает, что в мире появился ещё кое-кто, на кого можно рассчитывать, кто сможет позаботиться об Оксане. Она сама. — Прости меня, — говорит Попов. — Я не хотел, чтобы ты за меня волновалась. У Оксаны хватает выдержки подуться на ещё ровно девять секунд, по истечении которых она измученно вздыхает и кивает, пусть и недовольно. — Ты ж, наверное, голодный ещё, как собака, — тянет она. — Не то слово, — с лёгкой довольной улыбкой отвечает Арс. — Ой, да молчи уже! — раздраженно отмахивается Оксана, но всё же не может сдержать небольшой улыбки, открывая жалобно скрипнувшую дверцу холодильника. Арсений обнаруживает, что разозлиться на её тон у него почему-то не получается. Пока она разогревает вчерашние макароны с курицей и брокколи, и после нескольких попыток предложить свою помощь, на которые Окс неизменно отвечала: «Не беси», Арс садится за стол и рассматривает один из магнитиков — простой до безобразия розовый треугольник на белом фоне. Он, привезённый с Берлина в далёком десятом классе, был самым первым в коллекции Попова. Так сказать, пациент номер ноль. Раньше он висел в старой комнате Арсения, на настольной лампе. Конечно, тогда ему и в голову не могло прийти, что точно такой же знак будет нарисован у тайного гей-клуба, одним из руководителей которого будет он сам. Оксана сидит напротив, подперев щеку маленьким кулачком, и смотрит — всё ещё угрюмо — на то, как Арс за обе щеки уминает макароны. Сама она делает себе только чай — временами у неё напрочь исчезало чувство голода, но её психиатриня говорила, что это абсолютно нормально для тех, кто пережил травму. Ей тяжело даётся новая жизнь, в которой не нужно ни перед кем отчитываться и где не запрещено делать то, что хочется, но она старается. — Ну? — пригубив уже остывший чай, наконец спрашивает девушка, когда терпеть уже не остаётся сил. — И во что ты вляпался? — Да ни во что, — выкручивается Арс, и Оксана зло прищуривается. — Арсений Сергеевич, вы испытываете моё терпение… Арсений смотрит в окно, собираясь мыслями, на первые в этом году лучи летнего солнца, снова тихо задаётся тем же вопросом, пробегает взглядом по выцветшему ковру, оставшемуся от прошлых съемщиков, по нескольким грязным кружкам возле мойки и глупой статуэтке свинки на полке. А потом переводит усталый, но всё равно от чего-то приторно счастливый взгляд на младшую сестру. Арс поджимает губы перед тем, как сказать: — Дело в Антоне… — но всё равно не удерживает глуповатую улыбку, когда произносит имя Шастуна.