Ибо я согрешил.

Чисти́лище (лат. Purgatorium), согласно католическому вероучению, — состояние, в котором пребывают души людей, которые умерли в мире с Богом, но нуждаются в очищении от последствий совершённых при жизни грехов. Наступает лето. Ежедневные ливни мая приходят всё реже, а Антон всё чаще расстегивает верхние пуговицы рубашки и закатывает рукава. В тяжёлом влажном воздухе зависает тягучий аромат лилий с клумб у главного корпуса. Трава меж деревьев усеивается жёлтыми головками одуванчиков. Жара обволакивает всё вокруг вязким ощущением расслабленности и дремоты. Антон проводит дни вдали от корпусов и тропинок, на спортивном поле. Он сидит на сложенном в несколько раз стеганом покрывале, опирается плечами о ствол дерева, что проросло прямо в центре беговых дорожек, и читает Библию. Впервые Шастун смотрит на Святое Письмо со стороны логики и рассудительности: методично выделяет цитаты, делает пометки на важных местах, записывает на полях свои мысли. Впервые он хочет не верить, настолько покорно, что почти бездумно, а понять. Понять, что ему делать. Этот вопрос заседает у него в голове. Сутками напролёт ворочается и жужжит, как назойливая муха, вальяжно заполняет всё пространство между будильником и отбоем. Антон вспоминает то совсем недавнее время, когда бесконечные вопросы съедали его изнутри. Теперь вопрос остаётся всего один, но легче от этого не становится. Антон перестаёт молиться. На всех занятиях, молитвах и службах он вместе со всеми опускается на колени, переплетает ладони и покорно склоняет голову, крепко зажмурившись, а сам тем временем отрешенно думает об овсянке, которую им дали на завтрак, или пытается как можно точно вспомнить запах духов Арсения. Обычно к концу проповеди он почти может ощутить его в спертом летнем воздухе. Конечно, в первый раз Шастун никак не может отделаться от чувства стыда. Оно настолько сильное, что желудок под рёбрами опасно дрожит, а голоса пастыря за шумом его собственных мыслей в ушах почти не слышно. Но вечерняя молитва подходит к концу, а гневные молнии, которые должен был послать Господь, всё никак не ударяют в его макушку, и Антон невольно расслабляется. К отбою угрызения его совести затихают насовсем, их заглушает громогласное молчание сверху. Со временем у Антона так хорошо получается изображать праведность, что в один из дней отец Павел даже хвалит его за старательность. Антон нервно улыбается и кивает, мямлит неуверенное «спасибо» и несёт какой-то бред о силе, найденной в Христе, отчаянно сжимая ветхий переплёт Библии. И чувствует себя гадко, как никогда. К горлу так и подкатывает тошнота от самого себя, от этих слов и всех тех мыслей, которых у него никогда не должно было быть. Он чувствует себя предателем, лжецом и грешником, но прежде всего — лицемером. Это чувство никогда не покидает его, лишь иногда слегка затихает — как севернокорейское пропагандистское радио, которое тем бедолагам запрещено когда-либо выключать, будь то днём или ночью (Антон, кажется, когда-то слышал об этом от Стаса, и теперь, при мысли о нём, таком близком и далёком одновременно, и об этом тупом радио, у Шастуна тоскливо ёкало сердце). Но даже тогда, в ночной тишине или нелепой паузе в разговоре, Антон слышал тихую, почти нетерпеливую дрожь этого гадкого чувства. Особенно невыносимыми становятся выходные, когда за ним приезжает мама. Антон пытается, но никак не может найти тему для разговора или хотя бы заставить себя посмотреть ей в глаза дольше, чем на пару секунд. Всё боится, что на дне темноты его зрачков, спрятавшись за отражением маминого лица, блестит ясно-голубой цвет Арсеньевых глаз, нежный и необузданный. Там навеки застыл, как на засвеченном кадре пленочного фотоаппарата, первый рассветный луч и капли росы на траве, сквозь которую Антон пробирался обратно в лагерь. Антон знает — мама непременно всё это увидит, и поэтому прячет глаза, как последний трус. И только поздно вечером, сидя в мотеле, перестаёт прятать глаза. Только тогда он снова молится, погасив свет, стоя на коленях на жёстком коврике перед кроватью, уткнувшись лбом в сцепленные в замок ладони. И просит ответ. А потом ложится в кровать и, зажмурившись, вспоминает Арса. Воображение легко выуживает из памяти наизусть заученные черты. Пылающие глаза, губы, слабый румянец на щеках, колючая щетина, что легко царапала щеку Антона, когда они целовались, и ладони — аккуратные и красивые широкие ладони, с вздутыми венками и блуждающими пальцами. Антон не может не подумать, что Попов, стань он скульптурой, с легкостью превзошёл бы любой шедевр Микеланджело. Ею он и становится. Каменеет, застывает в памяти мраморным изваянием, с каждым новым днём мутнеет за пеленой тумана времени, что стелется по рассветной земле. Самой страшной становится мысль о том, что в одну из ночей Шастун не сможет вспомнить родинку у него над бровью или крошечного шрамика от ветрянки на виске. Он делает всё, чтобы помнить каждую деталь. Днём вспоминает и думает, а каждую ночь, уже лежа в кровати, тыкается носом в оставленную футболку, как слепой котёнок, и видит сны, в которых Арс наконец рядом. Каждую ночь — вздохи и шёпот или заливистый смех и идиотские шутки; мятые простыни, горький запах растворимого кофе или свист ветра в ушах и мелькающий под колёсами асфальт; тайком украденные взгляды или горячий язык на коже. Каждую ночь он тянется ближе, закрывает глаза и теряется: в бережных прикосновениях, в сокращающихся под пальцами мышцах, в самых сладких в жизни поцелуях, в заботливых взглядах, в чужих объятиях. Антон упивается каждым моментом пусть и мнимой, но всё же такой желанной близости, ловит каждую её каплю, а по утру всё равно сходит с ума от жажды. Антон скучает так, что сил нет. Антон ни на миг не сомневается в том, чего хочет, — и тем тяжелее принять решение. Потому что эта уверенность не придаёт сил, ровно как и не приносит облегчения. Эта уверенность — самый тяжелый груз, который Антону когда-либо приходилось тащить. Она приносит лишь чувство того, что он предатель и грешник, которому уже никогда не отыскать ни прощения, ни спасения. Больше всего Антон боится выражения разочарования в глазах мамы, когда она узнает о его поступке, узнает, что её сын — грешник, слабак и трус. И вот так, сначала невыносимо медленно, а потом почти незаметно идёт время. Секунды складываются в минуты, минуты — в часы, а те — в дни и недели. И Антону начинает казаться, что так будет всегда, — что это его личное Чистилище, наказание за слабость: вечное метание между двумя огнями и невозможность уже наконец сделать то, что не сделать не хватит сил. Но потом, в один из дней, проснувшись раньше обычного и услышав какую-то суматоху в коридоре, Антон не может успокоить выскакивающее из груди сердце. Его всего охватывает странное чувство волнения, предчувствие прихода чего-то такого большого, что оно с лёгкостью проглотит Антона целиком, если захочет. То же чувство разрывало его, когда он, затаившись и едва дыша, ждал, пока Арсений откроет дверь, чтобы показать ему всё, от чего он собирался отказаться. Антон усилием воли поднимается с кровати, медленно натягивает на себя одежду, оттягивая момент, когда всё непременно перевернётся с ног на голову и помчится галопом вперёд. А тогда выходит из комнаты — и едва не сбивает с ног Сашу Гудкова, что едва не бежит по коридору. — Что случилось? — несколько раз попросив прощения, спрашивает Шастун. — А ты ещё не знаешь? — едва вороча языком от волнения, спрашивает парень. — Дима сбежал.

***

В кабинете отца Павла тепло и пахнет книгами. Их древний, пыльный, чуть сладковатый, как запах гниющей листвы, вкус так и витает в воздухе, и Антон поглубже вдыхает. Он отстранённо смотрит на небо сквозь открытое настежь окно. Затянутое сладко лиловыми тучами, его кто-то будто натянул низко-низко, прямо над изумрудными шпилями сосен. Где-то в лесу кричит птица. Воображение тотчас подкидывает образ: широкие, рябые крылья, строгий клюв и глаза-бусинки. Антон удивляется, как хорошо у него получается держать себя в руках. Когда Слава, тихий паренёк, который во время проповеди всегда сидит в самых первых рядах, подходит к Антону перед вечерней молитвой и сообщает, что отец Павел хочет его видеть, единственное, чему Шастун удивляется — это то, как долго за ним не приходили. Их с Димой дружба не была тайной, так что было очевидно, что если пастырь хотел разобраться в том, кто помог Позову сбежать, Антона ему стоило бы спрашивать одним из первых. В кабинете тихо, когда Антон заходит. Пастырь сидит за столом, низко склонив голову над какими-то бумагами. Шастун смехотворно долго набирается смелости, чтобы произнести простое: «Звали, отец Павел?», — но его голос всё равно звучит, как гром в гробовой тишине. Мужчина в ответ даже не поднимает головы, лишь небрежно взмахивает рукой, на долю секунды оторвавшись от письма, мол, присаживайся. Антон послушно следует приказу, но и тогда отец Павел будто и не замечает его присутствия. Проходит минута, две, пастырь дописывает один аркуш и берёт второй, а Шастун уже не знает куда себя деть. На четвертой минуте до него наконец доходит — он нарочно пытается трахать Антону мозги. Тут же почему-то становится легче, и парень, вздохнув с толикой облегчения, откидывается в кресле и выглядывает в окно. Где-то в лесу вскрикивает птица. Будто почувствовав его расслабленность, пастырь укладывает бумаги в ящик стола и нарочито громко захлопывает его. Антон чуть подпрыгивает от неожиданности. Выудив из кармана пиджака связку ключей, мужчина с лёгкостью находит нужный и закрывает ящик на замок. Шастун внимательно следит за каждым его движением и невольно вспоминает тот день, когда он стащил эту же связку и проник сюда, чтобы узнать номера телефонов Поповых. Мог ли он тогда себе представить, чем это обернётся? Немного подумав, Антон вдруг понимает, что где-то глубоко внутри он знал, просто не мог не осознавать, — и поэтому сделал всё, что сделал. Отец Павел ерзает на месте, и его кожаное кресло издаёт короткий, жалобный скрип. Антон впервые заглядывает ему в лицо и неосознанно вжимается в спинку кресла. Он кошмарно вымотан и раздражен, и это видно так же хорошо, как лиловое небо через открытое окно: по осунувшемуся, угрюмому лицу, глубокой морщине меж бровей, теням, что пролегли во вдруг углубившихся глазах. Отец Павел пытается по обыкновению дружелюбно улыбнуться, и Антону эта улыбка кажется жуткой — будто кто-то невидимый дергает за завязки, пришитые к уголкам его губ. — Сегодня утром я потратил около часа, разговаривая с отцом Димы Позова. Ты должен его знать, вы же вроде были хорошими друзьями, так? Антон безвольно кивает, скорее инстинктивно, нежели намеренно, и отец Павел зеркалит его жест. — Его отец был очень… расстроен и разочарован, — небрежно продолжает он. — Можно даже сказать, разъярён. Он всё не мог понять, как так случилось, что его сын мог просто взять и выйти с территории комплекса, а потом исчезнуть, а мы узнаём это только семь часов спустя, когда его и след простыл. На протяжении, — кидает взгляд на настенные часы над дверью, — двенадцати часов мне позвонило ещё девять озабоченных родителей, и все они были не на шутку взволнованы безопасностью и надёжностью пребывания их детей в нашем заведении. Улыбка, всё это время медленно, но уверенно сползающая с губ пастыря, потухла окончательно. Когда он снова заговаривает, из его горла рвётся не голос, а настоящее рычание. — Ты представляешь, каким идиотом я себя чувствовал, когда не мог ответить ни на один из их вопросов? Отец Павел упирается в Антона таким взглядом, будто искренне ждёт от него ответа, но Шастун, вдруг оцепеневший, не может сказать и слова. Несколько секунд он пялится на пастыря в ответ, и только потом несколько раз тупо кивает, как китайский болванчик. Пастыря такая реакция почему-то не злит, а наоборот раззадоривает. Его губы дергаются в кривой усмешке, напряженные плечи опадают, он встаёт с места и неспешно обходит стол. Темные глаза бегло оценивают Шастуна, и мужчина упирается бедрами в край массивного стола. — Рождается другой вопрос, — спокойно ведёт дальше он, — мог ли кто-то и раньше покидать территорию лагеря так, чтобы мы не могли заметить? Является ли это распространенной практикой среди участников программы? Взгляд мужчины становится ещё проницательнее, и Антон весь подбирается. Он не позволяет ни одному мускулу лица дрогнуть, пусть бы что отец Павел не собирался сказать. — Как бы вы не смогли не заметить чью-то пропажу? — спрашивает парень. Пастырь легко улыбается, как улыбается охотник, когда видит, что кролик учуял запах приманки в самом центре хитромудрой ловушки. — А если пропажи нет? Что если кто-то покидает территорию лагеря и, скажем, возвращается обратно? — Зачем кому-то возвращаться, если он хочет сбежать? — едва ворочая будто бы распухшим во рту языком, спрашивает Шастун. «Это ты мне скажи», — вкрадчиво шепчут карие глаза, и Антон едва сдерживается, чтобы не отшатнуться. Глаза отца Павла не блестят, как обычно. Они чернее ночи. Расширенные от всплеска адреналина, как при быстрой езде, зрачки всё расширяются и расширяются, грозя проглотить всё вокруг, поглощая весь свет вокруг, как чёрная дыра. Антону совершенно не к месту вспоминается заумная фраза из «Интерстеллара» — горизонт событий. Линия, за которой пространство и время преломляется и искажается. Граница, из-за которой выбраться обратно уже невозможно. Он всё знает. Каким-то образом, каким-то безумным способом отец Павел обо всём узнал — о ночном побеге, о поцелуе, обо всех его грешных мыслях -, и теперь, в этот же миг, он уличит в этом Антона. — Не знаю, Антон, — спокойно подаёт голос пастырь вместо этого, и Шастун чувствует, как от гигантской волны облегчения, что накрывает его с головой, к горлу подкатывает ком тошноты, — отец блефует. — Нам нужно было бы спросить того, кто это делал, не так ли? Отец Павел неспешно отклеивается от стола и бредёт к окну. Антон вдруг замечает, как сильно за эти несколько минут потемнело небо и почти обрело цвет чёрного винограда. — В любом случае, я позвал тебя не для пустых размышлений. Расскажи мне всё, что ты знаешь о том, как Диме Позову удалось сбежать, — приказывает он, и добавляет, подчеркивая каждое слово: — Мне нужны все детали. — Я ничего об этом не знаю, — молниеносно отвечает парень. — Подумай хорошенько. — Это что, допрос? В голове всплывает странная сцена — отца Павла, который вдруг подлетает к столу и, в лучших традициях тупых детективных сериалов, резко поднимает настольную лампу, направляя свет Антону прямо в глаза, и визжит, чтобы Антон сознался во всём содеянном по-хорошему, — и едва сдерживает в себе порыв расхохотаться. Взгляд зелёных глаз падает на распятие, висящее над кожаным креслом, и всё веселье тут же улетучивается. На деревянном кресте — резбленная металлическая фигурка Спасителя. Антон разглядывает перекривленное болью лицо Христа и его худое, изнеможденное тело и сжимает губы в тонкую линию. Вот как он должен выглядеть. Вот каким он должен быть, чтобы заслужить любовь и похвалу: измученным и истощенным, но всё ещё верным Богу, как собака, жертвенным, сломленным — и тотчас окрыленным. Вот кем его хотят видеть родители, отец Павел и Бог — тем, кто с радостью и благодарностью кидает свою жизнь под ноги окружающих. — Хватит мне мозги ебать, Шастун, — грубо прерывая размышления Антона, резко требует пастырь, повернувшись к нему лицом и заглядывая в широко открытые, удивлённые зелёные глаза. Его голос — металл, точно как фигурка на распятии, и у Антона по спине ползёт тревожный холодок. Становится предельно ясно — больше отец Павел шутить не намерен. — Не сквернословьте, святой отец, — словно через толщу воды, слышит свой собственный голос Антон, и сам пугается этого звука. Пастырь же в ответ лишь фыркает. — Что бы Позов ни провернул, ему бы не удалось сделать это в одиночку. А что бы он ни задумал, ты обязан был знать о его планах, — рычит он, и вдруг кидается вперёд. Поддавшись какому-то трусливому порыву, Антон тут же вскакивает со своего места и, тихонько взвизгнув, пятится назад, смутно соображая, что где-то позади его ждёт либо книжный шкаф, либо стол или стена, и бежать ему некуда. — Я и понятия не имел обо всём этом! Я сам только под утро узнал, — отчаянно вскрикивает он, но губы пастыря, что уже было остановился, лишь кривятся в смазанной, как на акварельном рисунке, гримасе ярости. — Не смей мне лгать! — ревёт он и, приблизившись вплотную, со злостью сжимает открытое предплечье, инстинктивно выставленное вперёд. Антон глухо вскрикивает, захлебнувшись собственным вздохом, — скорее от удивления и страха, чем от ещё неосознанной боли. Боль приходит секундой позже, когда Шастун уже покрепче сжимает челюсти, чтобы не закричать. Жгучая и в то же время немая, как после несильного обезболивающего, она охватывает всю руку от локтя до запястья. В голове всплывает совершенно идиотская паническая мысль — ещё чуть-чуть, и мужчина сломает ему руку. — Ты думаешь, я совсем идиот?! — шипит отец Павел, и в его глазах взрываются безумные фейерверки. Он приближается совсем вплотную, и Антон с немой паникой ощущает на губах тепло его скомканного дыхания. Всё внутри него отчаянно протестует, требуя убежать как можно дальше и понадёжнее спрятаться от этого мужчины, от этой боли и обжигающего тепла, но тело отказывается слушаться. Мышцы наливаются свинцом, горло сдавливает судорога, голова слегка кружится от эмоций и недостатка кислорода в крови. — Нет, отец, — дрожа от ужаса, на удивление чётко отвечает Шастун. — Я думаю, вы трус. Как только слова слетают с его губ, время на секунду замедляется. Антон как никогда ясно смотрит на отца Павла, человека, которому он некогда всецело доверял, кого даже сумел в каком-то странном, испуганно-отцовском смысле полюбить. Он рассматривает покрасневшие от усталости глаза, натянутую на высокие скулы бледную кожу, морщины у глаз, высокий лоб, покрывшийся испариной, и, наконец, мелко дрожащие от ярости, искривлённые в нечеловеческом оскале губы. И вдруг понимает, что это правда, — он никто иной, чем просто трус, так давно и так отчаянно цепляющийся за соломинки своей лжи, что уже перестал видеть реальность. «Как же это нужно ненавидеть самого себя, чтобы так калечить других?» — задаётся вопросом Антон. И вдруг он чувствует себя таким сильным, что почти непобедимым. Это ощущение поджигает кровь и пульсирует в висках громче любого крика паники. И то, что он раньше считал признаком слабости — своё неутолимое желание любить, — вдруг предстаёт перед ним самой истинной силой. Антон вдруг впервые замечает, что он на несколько сантиметров выше отца Павла. — Не бойтесь меня, святой отец, — спокойно, хотя внутри всё так и закипает, произносит Шастун. — Присмотритесь к тем, кому вы доверяете. Словно в тумане, Антон чувствует, как рука легко выскальзывает из ослабевшей хватки, и не думает ни секунды. Он разворачивается и вылетает из кабинета в тёмный зал, ошалело оглядывается по сторонам и, заметив неясный прямоугольник открытой двери, кидается прямо к нему. И лишь выбежав наружу, он судорожно набирает полные лёгкие спёртого, наполненного пыльцой и сладкого, как мёд, летнего воздуха. Мысли в голове копошатся, обрывая одна другую, сердце бешено колотит в рёбра, он весь будто пылает. Ноги сами срываются на бег, и он едва понимает, куда бежит, пока не оказывается перед церквой. Он чуть не сбивает с ног нескольких парней и несвязанно извиняется перед ними, едва сдерживая безумный смех от того локомотива облегчения и решимости, что сносит его с ног. Он так устал всё неуверенно топтаться за месте за этих две недели, что когда решение наконец мигает в голове ярко-красной тревожной лампой, он не может сдержать улыбки. А потом он наконец видит Серёжу, и весь воздух тотчас вылетает из лёгких. Вот всё и случится. Антон выжидает пару секунд, пока последние уходящие не исчезнут в тени тесно растущих деревьев, а потом, так и рассыпая вокруг разноцветные искры, говорит, ровно и уверенно: — Я готов. Серёжа понимает всё мгновенно. Он хмурит густые брови, по привычке почёсывая подбородок, тихонько вздыхает, и лишь потом, не отрывая взгляда от взволнованных зелёных глаз, едва заметно кивает. — Хорошо. Я ему передам.