Ибо я согрешил.

But in this moment we are close to each other again. It's like a merge of different colours in a silver mountain lake, And I'm home again. — Готов? Антон отчаянно сжимает кулаки, прислушиваясь к тупой боли от врезающихся в кожу ногтей, но всё равно не сдерживается — оборачивается. Последние несколько дней у него с трудом получалось уснуть от нетерпения, но теперь он вдруг не может ступить и шагу. Медленно, лениво рассматривает неказистую мебель, простенький коврик у кровати и аккуратно уложенный на край стола томик Библии. Он смотрит на её черный переплёт и вытесненный золотой краской, но уже давно вытертый крест на обложке. Антону нравится представлять, как книга попадёт в руки к отцу Павлу, как он будет читать его заметки и подчеркнутые доказательства того, что Бог — это всё же любовь. Было приятно думать, что неровные записи карандашом сотрут, и когда-нибудь эта же Библия попадёт в руки ещё одного несчастного заключённого, и он тоже использует её, чтобы сбежать. Антон всем сердцем надеется, что ему удастся. Шастун смотрится в зеркало. С той стороны в него упирается дикий, взбудораженный взгляд зелёных глаз, непокорных и решительных. Антон с трудом узнаёт в этом отражении себя. — Мы обязаны делать это вот так? — спрашивает Шастун, повернувшись обратно к Серёже, который стоит прямо за окном. Матвиенко измученно вздыхает. — Я думаю, Гудков не настучит. После побега Димы, отец Павел под давлением родителей участников был вынужден принять некоторые дополнительные меры по защите територии. Одним из таких нововведений было дежурство у всех входов из жилых корпусов, — Антона, при этом, в расписание дежурств почему-то не вписали. Значило это то, что теперь после отбоя выйти на улицу через дверь незамеченным было попросту невозможно, так что оставался всего один выход — через окно. Сегодня на дежурстве оставался Саша Гудков. Естественно, все вынужденные вахтеры были чётко проинструктированы лично отцу Павлу сообщать о каждом нарушении комендантского часа. — Тебе хочется проверять его совестность? — вопросом на вопрос отвечает Серёжа, и Антон понимающе умолкает. Он послушно выключает ночник и вылазит на подоконник, свесив длинные ноги наружу. Высоко, в складках тёмно-синего атласа, среди россыпи едва заметных звёзд, фонарём зависла полная луна. Её призрачный свет молоком заливал небо. Вокруг было светло, как днём. Если бы кому-нибудь пришло в голову выглянуть в окно, — вдруг думает Антон, — ему бы с лёгкостью удалось разглядеть не только фигуры, но и лица беглецов. Тихо, как кот, Шастун спрыгивает на землю, и почва приветливо отпружинивает под носками чёрных туфель. Душный, налитый свинцом, как перед грозой, воздух тотчас мелясой окутывает тело. Антон в который раз косится на Серёжу, на глубокие тени, что ложатся под карие глаза, и, как у мертвеца, бледную в лунном свете кожу. Антон думает, что, должно быть, выглядит так же пусто и безжизненно, но никак не может этого себе представить, когда в груди так бешено колотится вполне себе живое сердце. Они кивают друг другу почти синхронно, вместе не сговариваясь решив, что сейчас лучше будет помолчать, и как можно тише ступают по густой траве, что, будто молчаливый соучастник преступления, услужливо глушила их шаги — Серёжа идёт первым, Антон позади. Шаг за шагом, всё ближе к непролазной темноте. И тогда, уже ступив одной ногой под её надёжное пуховое одеяло, Антон, скорее инстинктивно, нежели осознанно, оборачивается. На какую-то долю секунды ему кажется, что он замечает в тени крыльца фигуру, чьи невидимые глаза всё это время неотрывно следили за каждым их движением. Шастун тут же в панике тянется к Серёже, но, приглянувшись, понимает, что крыльцо пустует. Он облегчённо вздыхает, но от навязчивого ощущения, будто за ними кто-то следит, избавиться всё равно не может. Серёжа всю дорогу смотрит вперёд и молчит, даже когда они отходят на достаточное от лагеря расстояние, чтобы угрюмые ряды деревьев смогли проглотить любое слово или неаккуратный звук. И лишь когда далеко впереди лес начинает редеть и расходиться, останавливается и поворачивается к Шастуну. Несколько секунд Матвиенко молчит, подбирая слова, и за это время Антон пытается подготовиться к тому, что же тот собирается сказать, но всё равно удивлённо отшатывается, когда брат Сергий, нахмурившись, просит: — Прости меня, Антон. Горький и пряный, как аромат свежей древесины, запах этих слов зависает в пространстве между ними, пока Матвиенко продолжает: — Я знаю, что прошу многого, и я не знаю, заслуживаю ли прощения, но это много для меня значило бы. Антон чувствует, как сердце больно сжимается в груди. Обычно грубоватый и холоднокровный брат Сергий вмиг предстаёт перед ним совершенно другим: просто ещё одним испуганным мальчиком, как любой из них, который хотел сделать то, что правильно, и которым взамен пользовались и манипулировали. Маленьким мальчиком, который больше всего в мире хочет, чтобы его впервые в жизни кто-то принял и полюбил, но при этом думает, что не заслуживает ни одного, ни другого. — Поехали с нами, — вырывается у Антона прежде, чем он успевает подумать. — Арс, наверное, на байке, но он может завезти меня и вернуться за тобой, просто подождёшь чуть-чуть. Думаю, Дима без тебя уже с ума сходит, — без умолку тарахтит он, пока Серёжа не мотает головой. — Пока что не могу, нужно кое-что уладить. Но спасибо, — неуверенно растянув уголки губ в улыбке, отвечает он. Его голос утихает и воцаряется тишина, нарушаемая только их дыханием, звуками ночных птиц и стрекотанием сверчков. И снова читая друг друга без слов, они оба разрешают этой тишине минутку позвенеть в густом воздухе, прежде чем пойти дальше. Скоро Антон начинает улавливать ещё один звук, который он не смог бы спутать ни с чем иным, — натужное, кашляющее рычание старенького двигателя под закрашенным тускло-чёрной краской металлом и под слоем выгоревших на солнце наклейках. Они с Серёжей аккуратно выбираются из лесу, ускорив шаг, Шастун нетерпеливо оглядывается и замирает, повиснув безвольной куклой на чьих-то невидимых ниточках. Потому что чуть неподалёку, под рассеянным светом фонаря, нервно постукивая носком старых, как мир, «говнодавов» и из разу в раз сверяясь с часами на левой руке, стоит Арсений. Из груди из последних сил выскальзывает глухой всхлип. Это мгновение кажется чем-то из антоновых снов — такое же неземное и близкое одновременно, подернутое туманной поволокой, с тем же неизменным вкусом банана и запахом корицы. От мысли о том, что это лишь сон, становится дурно. Ему нужно немедленно, прямо в этот же миг к Арсению прикоснуться, почувствовать его тепло и увидеть, что он настоящий. Ожидание, даже минутное, становится абсолютно немыслимым, и Антон едва замечает, как кидается вперёд. Внезапный порыв ветра ударяется в спину, будто бы подгоняя; хруст щебня под ногами только подстрекает и не даёт остановиться. — Арс! — вскрикивает, не сдержавшись, Шастун и счастливо смотрит за тем, как лицо Попова озаряется при одном только виде. Арсений едва успевает отойти от мотоцикла и раскинуть руки в стороны, когда Шастун на полном ходу врезается к его тело и крепко сжимает его в объятьях. Дрожа от нетерпения и радости, он прячет лицо в теплом изгибе его шеи и глубоко, медленно вдыхает через нос, наполняя лёгкие терпким запахом дома. А потом, быстро, будто чуть не забыл, отстраняется и захватывает губы Арсения в поцелуй, тягучий и кошмарно сладкий. И тогда не существует ничего правильнее этого самого момента — этих губ, этого рёва двигателя, фонаря Луны среди звёзд и этой дороги. Дороги домой.

***

Открыть глаза удаётся не с первой попытки, а потом взгляд упирается во все ещё почти хрустящую от чистоты жёлтую ткань. Где-то внутри, огромная волна облегчения накатывает на Антона, пенясь и кружа в водоворотах крошечные ракушки. В «Божьей воле» не было жёлтых простыней, там вообще было мало чего цветного, — наверное, слишком интенсивная нагрузка на глаза могла заставить их опять дрочить на парней. Это не сон. Он правда сбежал. Глухая, но всё же приятная усталость растекается по телу, утреннее солнце дружелюбно греет пшеничные пряди на макушке, стопы, свисающие с края слишком короткого дивана, холодит ветерок из открытого окна. Антон стаскивает лёгкое покрывало с лица и довольно потягивается, а затем принимается разглядывать комнату. Здесь жил Арс, и даже если бы Шастун не знал это заранее, это всё равно было бы очевидно. Всё вокруг кричало об этом: и коллекция самых разношерстных пластинок вместе с потрепанным проигрывателем, и странные статуэтки на полках, и радужный флажок, воткнутый в сухую землю единственного вазона в комнате. Проходит немного времени, прежде чем Антон замечает, что желудок у него буквально кричит о помощи, принюхивается и понимает причину — мягкий аромат чёрного перца, сыра, помидоров и ещё чего-то пряного, которому удалось пролезть в комнату даже сквозь щель под дверью. Воображение само рисует в голове картинку — Арсений, непривычно растрепанный и сонный, довольный, как котяра, помешивает условную яичницу на сковороде, подставляя лицо под солнце, зажмурившись слушая приятное шкворчание на сковороде, и время от времени, сосредоточенно нахмурившись, ещё что-то подкидывает в сковороду. На щеке у него след от подушки, плечо время от времени зябко ведёт из-за ноющих после ночи на полу мышц, но в глазах — такая сладкая, влюбленная муть, что хочется рассмеяться от счастья. Ему и еды не нужно — Антон одним только Арсом наесться может. Он быстро натягивает так же пожертвованную Арсением одежду и растянув уголки губ ещё шире, вдруг понимает, что не переставал улыбаться с первой же секунды, как открыл глаза. Шастун тихонько выскальзывает в коридор и, скользнув взглядом по своему отражению в зеркале, заходит на кухню, а тогда… — Оксана? Антон глупо пялится на лениво помешивающую содержимое сковороды девушку. Та резво поворачивается и широко ему улыбается, но всё, на что Антон оказывается способен, — сдержанная, кривоватая усмешка. — Доброе утро юным нарушителям порядка! — торжественно изрекает она, победно вскинув вверх лопатку. — Как спалось? — Свободно, — коротко отвечает Антон и по-хозяйски передаёт несколько тарелок из шкафа в требовательно протянутую руку. Окс в ответ лишь быстро оглядывается на него и до боли понимающе ухмыляется. — Я тут немного поэкспериментировала со специями, но должно быть как минимум неплохо, — опуская тарелки на стол, говорит она, а потом, заметив несколько отсутствующее, унылое выражение в зелёных глазах, добавляет, будто бы между прочим: — Арс был вынужден уйти по делам, но очень сильно извинялся, что не смог остаться с тобой. Замотанная в макароны вилка так и застывает в воздухе, не достигнув рта, и Оксана хитро улыбается, явно довольная произведёным эфектом. — С чего бы ему?.. — начинает было Шастун, и девушка раздражённо цокает языком. — Ой, да заткни лицо. У нас тут нет конверсионки, и стесняться ни тебе, ни ему нечего, так что не надо всего этого, хорошо? Нам с тобой ещё весь день тусоваться, я не могу притворяться, будто не в курсе, что мой брат тебя трахает, — по-шкоднически ухмыльнувшись, произносит Оксана и взрывается почти истеричным хохотом, когда Антон давится долькой помидора от такого заявления. — Никто никого не трахает! — откашлявшись и покраснев на сколько было видно кожи, отрицает Шастун, но Оксана и бровью не ведёт. — Это пока что, — пожимает плечами она и в последний раз весело стреляет глазами. Некоторое время они едят в тишине, пока Антон набирается смелости. Наконец, он спрашивает, пытаясь напустить как можно больше безразличия, будто бы ничего, кроме простого любопытства, им не движет: — А он не сказал, когда вернётся? — Не-а. Сказал только, что у них там, вроде, форс мажор какой-то или что-то в этом роде, так что будет не скоро, — хитро улыбнувшись, отвечает Окс. — А пока не придёт, я за тебя отвечаю головой. Если тебе хоть на минутку будет скучно, то… — аккуратная ручка описывает в воздухе широкую дугу поперек горла, иллюстрируя угрозы. Антон недоверчиво фыркает. — На улицу пока соваться не стоит, но птичка мне на хвостике принесла, будто ты никогда не смотрел Сумерки, так что нам с тобой стоит многое обсудить. Может, после знакомства с Эдвардом и Джейкобом, хоть кто-нибудь, кроме моего брата, наведается в твои влажные сны… — Прекрати! — вскрикивает Шастун, и Оксана снова заходится смехом. Несколько секунд Антон дуется, но в конечном итоге всё равно сдаётся и начинает и себе тихонько посмеиваться. А как тут устоишь, когда так ярко светит солнце, когда Окс так заразительно заливается смехом, морща нос и хватаясь за скованные судорогой мышцы живота, когда на улице июнь, а ты молод, счастлив и влюблен?