Ибо я согрешил.

Серёжа понимает, что всё вскрылось, когда, ещё до завтрака, в дверь его комнаты стучится Саша Гудков и, глядя себе под ноги, сухо сообщает, что отец Павел хочет его немедленно увидеть. Собраться он успевает за несколько минут. Без разбору закидывает мобильник, несколько вещей и те копии отчётов и документов, которые к тому времени удалось стащить, в один рюкзак и засовывает его обратно под кровать. А потом застывает в неверии, слушает почти оглушающую тишину и не может оторвать стопы от земли, чтобы выйти из комнаты, в которой он спал, рыдал и молился последние три года. Три года. Неужели прошло столько времени? За это время можно получить «вышку», или объездить несколько стран Европы, или жениться и завести ребёнка, а всё, что успел сделать Серёжа, — это потерять возможность спать дольше семи утра. Трёх лет в лагере вполне достаточно, чтобы забыть, как жить вне его. Матвиенко смотрит на потёртый коврик под ногами, некогда бывший бежевым, и вспоминает слова Натальи Васильевны, школьной учительницы по биологии, — рождённые в зоопарках особи обречены провести всю жизнь в заточении — на воле им не выжить. Сможет ли теперь выжить Серёжа? Каждый шаг даётся с трудом, поэтому Серёжа пытается не думать об этом слишком много. Он фокусируется на движении: поднять правую ногу, согнув колено, оттолкнуться левой и мягко перекатиться вперёд, а потом начать всё сначала. Раз за разом, по скрипящим половицам в коридоре, деревянных ступеньках крыльца, вытоптанной тропинке к главному корпусу, к закрытой дубовой двери с именной табличкой и приятно холодной ручкой. А потом, не давая себе шанса передумать, поднять руку и трижды постучаться, и войти, когда с той стороны так приказывают. Серёжа смотрит в пугающе спокойные глаза пастыря, и вдруг думает, что мог не приходить сюда, а просто собрать вещи и удрать, но тут же решает, что это было бы неправильно. Он хочет уйти, а не сбежать. — Вы хотели меня видеть? — сухо, как лист пергамента. — Да, проходи. Серёжа подчиняется. Отец Павел стоит у полок рядом с окном и листает книгу. Матвиенко внимательно, почти методично изучает его лицо в поисках поджатых губ, натянутых желваков или нахмуренных бровей — каких-либо признаков злости, но не находит ничего. Лишь смотрит и смотрит на ровно очерченный полосой света профиль. Это спокойствие выводит из себя. Ему бы хотелось, чтобы Паша наконец закричал, чтобы не нужно было ждать и бояться тишины, тугой и наэлектризованной, как перед грозой. Вот как Серёжа сейчас себя чувствует — будто смотрит в высокое, напрочь затянутое тёмными, бугристыми тучами небо и ждёт его оглушающего треска. «Гром — это не страшно, — как-то сказал папа дрожащему от страха Серёже. — Если слышишь, как гремит, значит, молния ударила мимо.» — Ты знаешь, что сегодня ночью из лагеря сбежал Антон Шастун? Отрешенно, как будто наблюдая за самим собой в огромное зеркало, Серёжа думает о том, что надо бы удивиться, но кожа на лице так задубела, что пошевельнуться невозможно. Поборовшись немного с этим ощущением, Серёжа наконец сдаётся и отрицательно мотает головой. — Нет, отец. — Вылез из окна и скрылся, — зачем-то задумчиво уточняет Паша и одним движением захлопывает книгу. Серёжа успевает прочитать название на обложке — «La Divina Comedia», прежде чем мужчина прячет её обратно на полку и продолжает: — Я ненавижу, когда они сбегают, или когда убивают себя. Для них всё кончено, а нам ещё целый день таскаться с бумагами. Серёжа знает, что должен бы что-то почувствовать. Холод ужаса или горячий шок, или липкое презрение, но он не чувствует ничего, кроме страха за свою жизнь, тугого, как дырка в виске от выстрела низкокалиберного пистолета. — Знаешь, что мне сказал Антон Шастун в день, когда сбежал Дима Позов? — спрашивает Паша, и пара темных, подернутых мутной поволокой глаз упираются в Матвиенко. — Нет, отец. — Он сказал, что предателя стоит искать среди тех, кому я доверяю, — ведёт дальше отец Павел. — Я много думал о его словах. Думал, кто же мог оказаться таким мерзким грешником, кто же был способен так подло, так низко поступить не только со мной, но и с Господом Богом. Кому могло хватить наглости и беспринципности, — мужчина на минутку замолкает, будто ждёт, что Серёжа признается во всём уже сейчас, но тот лишь молчит и покорно ждёт, слушая паническое грохотание сердца в ушах. — У тебя нет никаких предположений? — Нет, отец. — А у меня есть, — негромко шелестит пастырь, и Серёжа краем глаза замечает, как его ладони сжимаются в дрожащие от напряжения кулаки. Паша шумно вдыхает, прежде чем продолжить: — Это ты? Ты один из них? «Нет, отец.» — Да, — взамен говорит Матвиенко, задыхаясь. Те несколько секунд, пока они молчат, Серёжа в странном единении ужаса и завороженности наблюдает, как лицо пастыря кривится и искажается от ярости. Сейчас, вдруг понимает он, сейчас ударит молния. Пастырь с трудом размыкает губы в пластиковом оскале, и низкий, рычащий гром вылезает из его горла. Он кидается вперёд быстрее, чем Серёжа успевает отступить, и поэтому тут же оказывается у стены. Пальцы — длинные и изысканные, как у пианиста, с чистыми, ровно подрезанными ногтями и костяшками, которые никогда не были сбитыми, — смыкаются у Матвиенко на шее. Они с лёгкостью пережимают гортань, и Серёжа тут же широко распахивает рот, но не может вдохнуть ни глотка воздуха. Лёгкие в груди рвёт от недостатка кислорода, руки, вдруг ослабевшие, хватаются за пастыря, но не могут причинить достаточного вреда. А глаза, широко раскрытые от удивления и страха, упираются в лицо пастыря. Серёжа никогда не видел его таким — с пылающими чистым безумием глазами и багровыми пятнами на щеках и шее, с искаженным, нечеловеческим лицом. Серёжа не может оторвать взгляд, и эта картина выгорает на ровной поверхности его памяти, чтобы пугать и мучить его кошмарами спустя долгие годы. Отец Павел, взревев, сильнее сжимает его шею и, медленно оттянув Матвиенко от стены, прикладывает его к ней обратно. Затылок простреливает несильная, немая боль. Мир перед глазами гаснет, как по щелчку. Темнота, липкая, вязкая тьма проглатывает Серёжу, оставляя только звук чужого шумного дыхания, вдавливающиеся в кожу отпечатки и невыносимое ощущение, будто голова вот-вот лопнет. «Я умираю» — паническая мысль проносится в угасающем разуме, и руки тотчас безвольно опадают по швам. Мысль о смерти в этом месте пугала Серёжу больше чего-либо другого и в то же время казалась правильной — он заслуживает такой смерти, он сам во всём виноват. Должно быть, эта же мысль отразилась в широко распахнутых, слепых глазах, или же отец Павел испугался вдруг ослабевшего тела, потому что в следующий же миг его пальцы размыкаются. Мир, который уже было заполнила темнота, вспыхивает обратно перед глазами, как отовсюду направленные на него прожектора. Серёжа не выдерживает — рушится на пол. Глотает воздух, кашляет от боли в глотке, царапает короткими ногтями уже свободную кожу и всеми силами пытается не отключиться. Но стоит ему немного прийти в себя, как его тут же хватают за плечи и рывком ставят на ноги. В голове рождается до смешного глупая мысль — сейчас отец Павел поднимет его, отряхнет невидимую пыль с серёжиных плеч, по-отцовски улыбнётся и обнимет, добродушно хохоча и прося прощения. Но когда Серёжа поднимает глаза и смотрит на пастыря, на его лице нет ни тени улыбки. Как маска, грубо слепленная из мутного жёлтого воска, там застыл всё тот же животный оскал. От осознания из горла вырывается отчаявшийся всхлип — это ещё не конец. Ладонь, которая только что душила его, складывается в кулак. Матвиенко мгновение тупо смотрит на него, а уже в следующее — кулак выстреливает вперёд. Удар — смазанный, но сильный, и этого оказывается достаточно, чтобы в ушах отвратительно, мокро хрустнуло. Из глаз брызгают горячие слезы, а потом приходит боль — тупая и тяжелая, будто вылитая из свинца, она растекается в лоб и уши, пульсирует в сломанной переносице, разростается и множится, будто хочет вырваться наружу. На какой-то момент Серёже кажется, будто ей удалось, потому что тепло, жидкое и вязкое, струится вниз по лицу и шее. Легкие в панике раскрываются, пытаясь захватить побольше воздуха, но Серёжа не успевает вовремя открыть рот и тянет кровь носом. Надрывный, режущий повреждённое горло кашель сбивает Матвиенко с ног. Кровь льётся в нос, лезет в рот и капает на пол. Она повсюду, её так много, что утонуть можно. «Колесницы и войско фараона бросил Он в море. Лучшие воины египтян утоплены в Красном море. Пучина сомкнулась над ними, и они канули в бездну, как камень.» — мелко выведенные типографской краской строчки всплывают в голове. Вот она, кара Господня. Вот его конец. Но тогда у Серёжи получается сделать вдох, другой, и голова перестаёт кружиться, а мир уже не убегает из-под колен и ладоней. Он открывает глаза, и кровь мешается со слезами. Минуту беспомощно пялится на испорченную рубашку и обмазанные кровью ладони, а потом поднимает на отца Павла испуганные, заплаканные и красные от кашля и слёз тёмные глаза. — Отец… — сипит он, и пастырь, скривившись, снова заводит кулак для удара, но так и застывает. — Больше всего в мире я сейчас хочу сломать тебе шею, — выплёвывает Паша, — и, видит Бог, это было бы благое дело! Он низко, утробно рычит от ярости и широко шагает к столу, хватается за край, повесив голову, а потом снова вскакивает, оборачивается и идёт к противоположной стене, а дойдя, идёт обратно. Пастырь так и мечется, как умалишенный, вскрикивает: «Поверить не могу!», — жмурится и замахивается, но не решается ударить снова. — Отец… — снова начинает Серёжа, и Паша тут же кидается к нему. Он хватает его за плечи и крепко встряхивает. Податливо, как тряпичная кукла, тело Серёжи дёргается вслед за плечами. — Захлопни пасть или, я тебе клянусь, я убью тебя, — медленно, будто бы смакуя каждое отдельное словечко, произносит мужчина, и Матвиенко всего, от пяток до макушки, пронимает разрядом тока. Воспоминания, яркие, будто это было вчера, оживают в голове. Он видит отца. Высокого, статного и такого сильного, что невольно начинаешь подбирать слова в разговоре. Серёжа видит его глаза, серые и холодные, как металл, взгляд сверху вниз из-под густых чёрных бровей и искривлённые от злости тонкие губы, и басовитый крик из соседней комнаты. Матвиенко видит маму. Видит мокрое от слёз красивое лицо. Видит, как она дрожит и жмётся к земле, пока отец говорит, что убьёт её, если она не заткнётся, и взгляд карих глаз — серёжиных глаз — полный страха и чистой ненависти. В голове что-то едва слышно щёлкает. Серёжа не спеша, почти равнодушно осматривает стоящего напротив окна пастыря. Колени опасно дрожат, но он поднимается на ноги. Пошатывается, шаркает ногами, цепляется за край стола, но всё же доходит до окна. — Отец. Едва пастырь успевает развернуться, как Серёжа выкидывает вперёд кулак и попадает в челюсть. Зубы мерзко цокают, отец Павел пошатывается, хватается за подоконник, но не падает. В те несколько мгновений перед тем, как Матвиенко бьёт во второй раз, он смотрит в темные глаза напротив. В них плещется обида, разочарование, боль, но прежде всего — непонимание. Оно мчится по венам, пробирается в каждую клеточку и сковывает всё тело, заставляя зрачки сужаться от выброса адреналина. Серёжа бьёт во второй раз, а потом бьёт ещё, пока колени пастыря наконец не подводят его. Воцаряется тишина. И между своих рваных, сухих вдохов Серёжа слышит едва слышный стон отца Павла — глухой и беспомощный. Этот полный боли вой действует, как стакан ледяной воды. Серёжа в ужасе осматривает окровавленные ладони, прижатые к чужому лицу, и неприродно низко согнутое тело, будто старая, сломанная кукла, оставленная на полу. Он понимает, что пятится назад только когда в лопатки упирается дерево, и внезапно его уже не остановить. Он выбирается наружу, но не видит удивленных лиц и не замечает вопросов. Он залетает в свою комнату, хватает рюкзак и бежит. Бежит, не слыша хруст шишек под ногами, не чувствуя хлестания мелких веток по лицу и телу, не ощущая запаха крови. Бежит, глядя только вперёд. Бежит, рыдая и смеясь. А выйдя к дороге, достаёт телефон и, размазывая уже загустевающую кровь по стеклу, набирает один-единственный вбитый в него контакт. — Арсений? — задыхаясь, говорит в трубку и сглатывает слюну со вкусом металла. — Мне нужна твоя помощь.