Ибо я согрешил.

Лунный свет молоком струится в комнату через открытое окно. На стене тихо и монотонно тикают часы, неумолимо отсчитывая одну секунду за другой. В этой тишине щелчок зажигалки звучит, как выстрел, но, с другой стороны, он им и есть. Арсений по обыкновению зажимает меж зубов пулю этого неспешного пистолета, втягивает дрожащий язычок пламени в её кончик и блаженно закрывает глаза. Никотин, такой сладкий и долгожданный, снова бежит по венам, а значит, можно наконец выдохнуть. Его желанная, терпеливая смерть. Папа умер так же — тихо и неспеша, до последнего скуривая по пачке в день, не поддаваясь ни на угрожающие прогнозы врачей, ни на слезы мамы. За это она называла отца эгоистом, а сам папа честно признавался, что был зависимым и никогда не умел себе отказывать. В этом Арсений, пожалуй, был на него похож больше всего. Арс пытается вспомнить его первую сигарету. Стояла глупая ночь и середина ноября, а Арс стоял на балконе без куртки и пытался унять дрожь. Витя стоял напротив, вальяжно оперевшись на перила, и, кажется, болтал что-то, с заплетающимся языком, о настоящих друзьях, как он, Сенька — Витя был единственным, кому было дозволено так называть Арса. А Попов едва разбирал его слова, лишь прислушивался к тому, как в груди тягуче щемит сердце каждый раз, когда Витя поворачивался к нему, и его чёрные глаза наполнялись лаской и благодарностью. Его широкая, увесистая ладонь несколько раз оказывалась у Арса на плече и по-братски его сжимала. Арс пытался представить, как бы она сжимала его талию. Когда Витя вытащил из кармана пачку сигарет, Арсений оцепенел. Парень привычно достал одну из пачки, зажёг и затянулся, довольно, по-кошачьи прищурившись. И вдруг, неожиданно даже для самого себя, Арс спросил: «Можно мне?» «Ты же не куришь.» «Хочу попробовать.» «Уверен?» «Абсолютно.» Сигарета, тонкая и лёгкая в ладони, казалась почти безобидной, если бы не опасно подмигивающий и переливающийся пламенно-алым кончик. Почти не верилось, что эта мелочь могла убивать. Арсений впервые за вечер обрадовался, что на улице конец осени. Если бы было лето, он точно запаниковал бы, увидев, как у носа клубится дым. Сейчас он, должно быть, мало чем отличается от пары, что шла изо рта. Эти мысли трусливо обволокли внутренности странным, гадким чувством. Совершенно не к месту, впервые за последние несколько месяцев, вспомнился отец — бледный, худой и немощный, завернутый в накрахмаленные больничные простыни, словно в саван*. К горлу подкатила тошнота. Арсений неуверенно поднял взгляд, чтобы уже было отдать сигарету обратно, но встретился взглядом с Витей и замер. Воображение быстро нарисовало выражение разочарования и отвращения в чернющих зрачках, и рука торопливо подлетела ко рту. «Главное — не закашляться», — пронеслось в голове, когда сигарета коснулась губ. Арсений потянул дым в себя, не отрывая взгляда от чёрных глаз напротив. И застывшее в них выражение — весёлое, озорное, даже несколько самодовольное и в то же время одобрительное, обожгло внутренности сильнее горячего дыма вниз по глотке. Всё время Арс не отрывал взгляда от его глаз, будто пытался безмолвно сказать: «Видишь, я только ради тебя это делаю! Я на всё ради тебя готов готов, ты только, прошу, разреши мне тебя любить.» Чёрные глаза в ответ по-пьяному мутно мерцали, как звезды, в ночном сумраке. Сейчас или никогда. Дым ещё сползал с его языка, когда Арсений уже подался вперёд и сомкнул их губы. Он жался вперёд, облизывал, кусался, путал пальцы в ткани чужой футболки — всё в попытке задушить это Витино спокойствие, выпустить, наконец, наружу эту бурю. И как же сладко ему было, когда чужие губы ответили на поцелуй! Он до сих пор помнит это чувство — такого всепоглощающего счастья, что лопнуть можно. Это чувство погасло и исчезло как только Попов отстранился. Потому что в чёрных глазах — пустота. Ни злости, ни нежности. Ничего. Лишь то же мутное самодовольство. Витя равнодушно выпутал сигарету из чужих пальцев и снова затянулся. Секундой позже дым медленно выкарабкался наружу, в морозный ноябрьский воздух. Парень докурил, потушил сигарету о ржавый металл, выкинул бычок через перила и, в последний раз дружелюбно похлопав Арса по плечу, нетвёрдым шагом вернулся внутрь. Когда Арс, промерзший до костей, последовал его примеру, то осушил оставленную ребятами на столе недопитую бутылку коньяка, а утром проснулся в луже рвоты. Он думал, что алкоголь поможет, а на деле стало только хуже. Выпустив дым через нос, Арсений открывает глаза и смотрит в высокое атласное небо. Луна неясным, бледным пятном пробивается сквозь тонкую пелену белесых туч. Арс зажимает сигарету в зубах и укладывает большой палец поверх черно-багровых в лунном свете венок на запястье, зачем-то прощупывая пульс. Под подушечкой пальца кровь ритмичными рывками толкается наружу, и Попов на секунду прислушивается к этому ощущению. Вот оно, его сердце, бьётся. Вдруг, в тишине меж его ровных толчков, едва слышно шуршит ковёр, а в следующий миг две широкие, жилистые ладони ложатся на его кожу. Мягко, как вода, что обтекает камень, они ползут по животу и перекрещиваются на груди. Арс подаётся назад, навстречу, и упирается лопатками в чужую грудь. Плечо обжигает чужой вздох. — Мне не спалось, — наперёд отвечает на ещё не произнесенный вопрос Антон. Его голос, почти сведённый к шёпоту, звучит непривычно низко и глубоко, и Арсений ловит себя на мысли, что это чертовски горячо. Антон тем временем прижимается сухими губами к его плечу, задерживаясь на лишнюю секунду. Он ласково ведёт носом по коротким, влажным после душа волосам за ухом, вдыхает знакомый запах. Ему нравится это время — вечером перед сном или с самого утра, когда Арсений ещё не надушился. Конечно, Антон обожает запах его духов, но запах Арсения все же выигрывает по всем показателям. Арсений и не пытается противиться ласкам — напротив, только жмётся спиной к Антону да дышит тяжело. Арсению приходилось учиться ценить каждую мелочь, каждый отдельный момент, когда Антон проявлял инициативу. Приходилось учиться не принимать на свой счёт, когда Шастун мог вдруг отпрянуть или отвернуться, когда Арс тянулся поцеловать его, или взорваться рыданиями между их поцелуев, когда они наконец оставались одни в квартире; привыкать к затяжным стонам и плачу за стенкой в середине ночи и к тому, как Оксана испуганно тормошит его за плечо, чтобы он пошёл будить Антона от очередного кошмара. Приходилось учиться выглядеть сильным, хотя у самого сердце разрывается, пока смотришь на мокрое от слёз и пота, искривленное агонией лицо, пока что есть сил крепко прижимаешь содрогающееся тело к себе, и гладишь по волосам, и шепчешь, быстро и лихорадочно, прямо на ухо: «Всё хорошо, Антоша… Ты в порядке… Не бойся, всё хорошо… Я держу тебя… Проснись, Антоша…» Приходилось учиться сдерживать слёзы, когда безвольные руки наконец обнимали его в ответ, а рыдания становились только громче, а потом неспеша сходили на нет, пока Антон проваливался обратно в сон. Приходилось натренировать светящуюся радостным спокойствием улыбку для перепуганной Оксаны, перед тем как лечь обратно спать. Поэтому они праздновали каждый, даже самый крошечный шаг вперёд, как, например, сухой поцелуй в плечо Арсения или руки, перекрещенные на груди Попова, прижимающие его к себе. Поэтому Попов жмурится и льнёт к его рукам, едва не мурлыкая от удовольствия. Антон вынимает сигарету у него изо рта и затягивается, а потом возвращает её на место. Клубки горького дыма обволакивают шею Арсения, когда он говорит Шастуну: — Сегодня представили первых свидетелей. После того, как Серёжа покинул лагерь, ждать уже не было смысла, и они подали на «Божью волю» в суд. Благодаря документам и архивам, которые Матвиенко удалось стащить, у них и вправду появился шанс чего-то добиться, но для этого немаловажно было призвать как можно больше ценных свидетелей. Кроме Антона, Димы, Серёжи и Оксаны, им удалось привлечь ещё четверо бывших участников и — этим Арсений особенно гордился — одного из «отцов-основателей» лагеря на самом его рассвете, но даже это не могло дать какой-либо уверенности в победе. К тому же, надеяться на то, что «Божья воля» будет играть честно, тоже не приходилось. И всё же, никто не ожидал такого. Арсений рвано вздыхает, прежде чем сказать: — Саша Гудков тоже за них свидетельствовал. — Я знаю, — после небольшой паузы отвечает Антон. — Дима мне рассказал. — Он сказал, что вы сами выбрали всё то, что с вами происходило в лагере, а значит, сами виноваты. Он сказал, — тут он остановился и судорожно затянулся; когда он отрывает сигарету ото рта, она мелко дрожит в его пальцах, — что вы в любой момент могли уйти, и никто бы вас не останавливал. Он привёл вас: тебя, Поза и Матвиенко, — тому в пример. В ушах гулко застучало, и кровь приливает к щекам, но Антон всё молчит, так что Арсений продолжает, не скрывая обиды и злости: — Я просто не понимаю, как он мог так с вами, с тобой, поступить. Зачем ему это надо? — Я не думаю, что у него был выбор, — с тоской шелестит позади, и Арсений выдыхает. Он вспоминает белую салфетку, влажную и скомканную, с желтоватыми пятнами тонального крема, которой Гудков из разу в раз вытирал выступающий на лице пот. К тому времени, как он покинул трибуну свидетеля, ничто уже не скрывало нижнюю грань чёрно-лилового синяка у него под глазом, растекающегося почти к скуле. От мысли о Саше, беспомощном и испуганном, пока его бьёт его отец — угрюмый мужчина, который ни на миг не отрывал от сына пристального взгляда все время, пока тот говорил, — по позвоночнику ползут мурашки. Арс зябко дёргает плечом, чтобы избавиться от неприятного ощущения. Антон ещё раз его легко целует, в этот раз — прямо под линией роста волос, рядом с первым позвонком; Попов щелчком выкидывает сигарету в открытое окно и оборачивается. Каким же прекрасным было лицо Вити в тот вечер, когда Арсений впервые попробовал на вкус горечь табачного дыма! Его неясные, будто бы эфемерные черты до сих пор свежи в его памяти — подсвеченные луной, сладко недосягаемые, охваченные холодным, меланхолийным огнём. Той ночью Витя не был мальчишкой, бестолковым одноклассником Арсения без царя в голове. Он был чем-то бо́льшим, чем-то таким далёким и прекрасным, что невольно перехватывало дыхание. В ту ночь Арсению подумалось, что больше никогда в жизни он не увидит что-либо настолько же прекрасное. Но вот он здесь, смотрит на Антона. Следит, как тени от фар проезжающих мимо машин неспешно играют на его коже, как темными пятнами горит румянец на его щеках, как блестят в полумраке его глаза, отражая лунное свечение. Арсений смотрит на Антона и не может оторвать взгляд, и понимает, что он в тысячи раз красивее Вити в тот ноябрьский вечер, красивее любого другого мужчины в любую другую ночь. Потому что из этого взволнованного мерцания созданы все звёзды Вселенной, а из шумного дыхания — ураганы в Техасе; потому что у него кожа на вкус как сладкое, тёплое молоко из детства, а запах как бабушкины булочки с корицей. Потому что Антон сильный, слабый, честный, громкий, понимающий, ревнивый, стеснительный, упертый и нежный. Потому что у него в глазах всё, что угодно, кроме пустоты. Арсений нерешительно поднимает руку и касается кончиками пальцев губ Антона. Их тут же обволакивает тёплое дыхание. Чуть поколебавшись, они мягко мягко перетекают на покрытую щетиной щеку. Другая рука подлетает вверх следом. Едва не задыхаясь от волнения, не отрывая взгляда от глаз Шастуна, Арсений, поддавшись порыву, шепчет: — Я люблю тебя. Он не ждёт ответа — знает, что это была бы слишком большая просьба, — лишь тянется вперёд и целует, нежно, тихо, медленно. Ему теперь некуда спешить, незачем торопиться — Антон никуда не уйдёт. Он сам-то навстречу жмётся, отвечает на поцелуй, бережно и осторожно, будто боится, что этот мираж вдруг исчезнет; сам цепляется за Попова, царапает короткими ногтями торчащие рёбра и прижимается к голой коже. Арса не хватает на это. Ему этого не хватает. Он растворяется в рваных вдохах, в дрожи где-то под желудком, когда Антон пробегает пальцами по его животу, в его и своих руках, жадных, собственнических, скользящих и сжимающих и поглаживающих чужие плечи, волосы, лопатки, шею… Когда у них наконец хватает сил оторваться друг от друга, Антон прячет пылающее лицо в изгибе шеи Попова и смыкает руки на замок за его спиной. Арсеньевы руки же послушно змеятся по его талии и вокруг шеи. Возле Арсения темно, тепло и безопасно, лишь случайное дыхание ветра иногда лениво облизывает лопатки. Антон жмурится до белых пятен и слушает быструю пульсацию венки у Попова возле ключицы. Биение его сердца. Антон бы всё отдал за то, чтобы никогда его не разбить; чтобы быть для Арсения хоть чуточку лучше, чтобы никогда не заставлять его плакать. Антон бы согласился на самые страшные наказания, которые Бог мог ему дать, лишь бы только встретить Арса не здесь и не так, когда он едва кучи держится; лишь бы Антон мог дать ему ту любовь, которую он заслуживает. Антон прислушивается к едва слышной пульсации и блаженно, умиротворенно закрывает глаза. Он думает, что мог бы простоять вот так всю жизнь, кожа к коже, с закрытыми глазами, чувствуя, как Арс нежно, самими кончиками пальцев поглаживает его плечо. Вся горечь уходит, по телу сладкой патокой медленно растекается спокойствие, доверие, нежность и… Ресницы рвано вздрагивают и глаза распахиваются, онемело втупившись в глупую темноту. — Арс? — М-м? — Кажется, я тебя тоже люблю. По-настоящему люблю. Арсений молчит и не двигается, но Антон виском чувствует, как широко он улыбается, и в груди разливается тёплое и сладкое, как гречневый мед, ощущение. Шастун позволяет ему полностью усесться в лёгких, прежде чем набраться смелости и спросить: — Ляжешь сегодня со мной? — Думаю, нам не стоит спешить… — Нет, я не об этом, — вмиг густо покраснев, мотает головой Антон. — Просто… — он на минутку замолкает, подбирая слова, но всё равно морщится от того, как это глупо и по-детски звучит, когда произносит: — Мне хотелось бы уснуть рядом с тобой. — Как-то по-пидорски звучит, — по-философски подмечает Арсений, и они оба тут же одновременно прыскают со смеха, но потом мягко кивает. Арс закрывает окно, цепляет антонову ладошку и тянет за собой в спальню. Они едва умещаются на стареньком раскладном диване советского образца, долго натужно сопят, пытаясь найти позу, в которой торчащие пружины не будут упираться прямо в рёбра, и возятся с покрывалом, но в конце концов устраиваются. Антонова нога покоится между бёдер Арсения, ладонь Попова находит своё место между лопаток парня, Шастун запускает пальцы в волосы Арса. Сердце у Антона в груди от такой близости колотится так, что кажется, Арсений без особого труда мог бы его ощутить через грудную клетку. Но Попов утихает, его дыхание постепенно становится размереннее и глубже, а тело со временем обмякает, и Антон тоже расслабляется. Он снова думает о маме — о её густых, приятно пахнущих волосах, которые падали на подушку и щекотали ему лицо в те редкие ночи, когда маленький Антоша подцеплял в садике какую-то заразу, и мама не хотела оставлять больного сына спать в одиночестве. Он помнит её сонное, взволнованное лицо, её приятно холодную ладонь, прижатую ко лбу, стук её сердца, который он слышал, прижавшись к маминой груди… Антон ёрзает и прижимается ухом к груди Арсения, прислушивается к его ровному сердцебиению. Он думает, что смог бы слушать его всю ночь, а потом вдруг проваливается в сон.