Цикл "Охотники и руны": Призрачный хронометр

☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼

       — Выспался? — как только Минки появляется в дверях кухни, спрашивает Чан, возящийся у плиты.        — Да. Спасибо.        — Чан, врёт же всё охотник. И ты ему веришь? — ехидно спрашивает Чонин, и Минки переводит взгляд с оборотня на сидящего за столом дракона, которого не заметил сразу. Чонин хищно улыбается, но в улыбке столько невысказанного, что у Минки саднит в груди.        — Верю, — пожав плечами, отзывается Чан. — Захочет, расскажет. Если было бы что-то опасное, все бы в лавке травника знали уже.        Минки поджимает губы и отводит глаза. Он не готов ни с кем и ничем делиться. Даже с друзьями. Для начала стоит разобраться и увериться в своих выводах, чтобы не разводить панику на пустом месте. Ведь всё может быть настолько просто, без налёта мистики и сверхъестественного.        Но он благодарен, что Чан не давит, пусть Чонин и смотрит с ехидцей и даже толикой беспокойства. Минки топит все переживания на дне чашки душистого чая и молчит, глядя на кованые элементы интерьера. Наследие древних — редкие существа на их пути, но каждый притягательный, особенный, манящий. Понятно, что к ним так и тянутся другие. Потому что рядом с ними кожа будто наэлектризована, а в груди трепет.        Рядом с Саном случилось невозможное — он медленно стал вспоминать отца, хотя и все посчитали, что жизнеед выпил воспоминания о нём до дна. От Чонина пышет огнём, и если он в компании, никогда не стынут от холода пальцы, будто он отдельное солнце. От Хёнджина до сих пор есть ощущение бродячего соблазна. Все древние — осколки невероятного прошлого. Все волшебны и будто нереальны.        Чан смотрит так, что своим взглядом душу выворачивает, а Минки вспоминает все моменты, когда тот тянулся к Сану и отгораживается этими воспоминаниями, будто щитом. Чонину даже смотреть не нужно, чтобы было отчётливо понятно, что он не одобряет и о чём-то догадывается. Кто знает, может, и стоило бы получить взбучку, чтобы встряхнули и заставили признаться. Но Минки запутался. Как тогда с жизнеедом.        — Заходи, если потребуется дружеское плечо, — напоследок говорит Чан и как-то виновато улыбается.        Вечером, оказавшись в гуле отдела, Минки немного выдыхает, просмотрев сводки. Ничего сверхнеобычного, всё в пределах нормы. Но к нему в кабинет входят Юкхей с Юнхо и садятся напротив. Двое из ларца одинаковых с лица. Одеты с иголочки, в строгих костюмах, но Минки знает, что таится под ними, сколько смертоносного металла прячет дорогой костюм.        — Вы ведёте расследование о нападениях обращённых? — спрашивает Юкхей, закинув ногу на ногу. Записей не делает, будто спрашивает для проформы. Минки откладывает дело и смотрит на вошедших.        — Да, я.        — А где ваш напарник? — интересуется Юнхо. — Вы же не расставались с ним дольше, чем на несколько недель?        — Он присматривает за больной тётей, — сквозь зубы говорит Минки, вспоминая о жизнееде, стоящего седых волос и массы ран им всем.        — Но у него же не осталось родных, — не унимается Юнхо.        — Тётя двоюродная, последняя из близких родственников. В деле же всё написано, — Минки начинает закипать. Да, он врал о том, что Сан у неё, но ведь совсем недавно они пересылали ей деньги на обследование и это легко можно отследить. Что они привязались? — К чему эти вопросы?        — Да так, ничего, — говорит Юнхо, прокручивая в длинных пальцах ручку, которой не пользуется так же, как и разглядывающий его Юкхей. — С отъезда вашего напарника и …кхм…сожителя много странностей по городу происходит.        — И, конечно же, отдел собственной безопасности решил сложить дважды два и получил в итоге десять. И вампирская с демонической активностью, да и война двух кланов оборотней тут ни при чём, — Минки буравит взглядом слишком спокойного Юнхо, отчего тот медленно сужает глаза и начинает скалиться. — Может, и ваш напарник тут руку приложил?        — Осторожнее, — шипит Юкхей.        — Сам будь осторожнее, оборотень, — Минки поднимается из-за стола и упирается ладонями в столешницу. — Если вам нечем заняться, лучше подумайте о том, как уберечь сотрудников от одержимости, а не донимайте тупыми вопросами. Или вам не за это деньги платят?        — Ах ты…        — Спокойнее, Юкхей, — Юнхо кладёт руку Юкхею на бедро и сжимает. Оборотень дышит тяжело и часто, но всё-таки не срывается с места.        — Хороший пёсик, — улыбается Минки, ощущая, как в нём кипит безумное адское варево. И он вовсе не против почесать кулаки.        — Следи за языком, охотник, — предупреждающе рычит Юкхей и всё же поднимается с кресла, подходя ближе. В глазах вспыхивают неоново-голубым, а у Минки кровь бурлит. Он не против драки.        — А то что? Покусаешь? — смеётся Минки, глядя, как глаза наливаются неоном, а очертания Юкхея немного плывут. Часы выстукивают бег сорвавшегося с цепи времени, и Минки ухмыляется, ощущая себя немного безумным шляпником.        — Да я тебя…        — Успокоились оба! — гремит от двери Ёнгук. Юнхо поднимается на ноги и кивком головы приветствует вошедшего. Юкхей ещё несколько минут смотрит на Минки, будто готов броситься. А у Минки такая пустота внутри, хоть вешайся. — Что вы тут устроили?! Минки, у нас очередное нападение вампиров, собирайся. И вы оба не должны мешать расследованиям, что бы там начальство ни говорило. Если вы будете мешаться, я вступлюсь за каждого своего охотника. У нас и без вас в отделе хватает приключений.        — Это же ваши оборотни сегодня ночью к целителям попали? — спрашивает Юнхо, но его запал мгновенно гаснет под тяжёлым, налитым холодом взглядом Ёнгука.        Минки жалеет, что не Ёнгук их начальник, а новенький какой-то, пороху не нюхавший и с совершенно дурацкими идеями и перетасовыванием напарников, будто карт. Он краем уха слышал, что в своё время предыдущего начальника сняли с поста благодаря усилиям Минсока и Хосока, работавших под прикрытием. Но с новым начальником они проработали всего года три, и вот теперь привыкают к новому. Неопытному.        Юнхо кивает Юкхею, и они молча уходят, хотя Юкхей одаривает таким взглядом Минки, будто уже растерзал на тысячу ошмётков. Взгляд многообещающий, не нужно озвучивать «при малейшей возможности разорву». Ёнгук, склонив голову, наблюдает за всем и качает головой.        — Что происходит?        — Они меня выводят своими тупыми вопросами. Вместо помощи одни палки в колёса. А у целителей Хёнвон с Хосоком?        — Увы…но давай не сейчас, у меня уже голова пухнет. Чжухон ещё масла в огонь подливает… ерунда какая-то творится, будто с ума все посходили. Да и счётчик демонической активности не утихает. Минсок будто с цепи сорвался…. Поехали.        Опросив пострадавших, они с Ёнгуком отправляются по следу обращённого, который не сказать, что усеян трупами, но трое за ночь в благополучном квартале — это перебор. Вот только нарываются они не на одного зелёного сорвавшегося с цепи вампира, а на двоих. Завязывается серьёзная потасовка, на помощь вампиру кидается мелкий демон и вцепляется корявыми пальцами в лицо.        Минки пропускает удар в лоб, и в голове безумно гудит, а вампир скалится окровавленной пастью и тянется к его шее. В глазах пульсирует приказ, и Минки снова готов сдаться и прошептать слова разрешения. Явно обративший этих вампиров один и тот же и принадлежит к древнему роду, чья сила даже в капле крови, с помощью которой обращают, дарует неимоверную мощь.        На мгновение он готов поддаться, чтобы больше не думать ни о чём, ни за кого не отвечать и не бояться. Ведь там, на другой стороне уже всё неважно. Минки кажется, что обнулённые пустые охотники уже мертвы, ничего не хотят, ничего не жаждут, не помнят и не боятся. И это куда страшнее самой смерти от потери крови. Потому что её не ощущает жертва, лишь колоссальный ни с чем не сравнимый оргазм последних секунд.        Губы почти складываются в разрешение, но ярость перевешивает: злость на себя самого, на Сана, но неуёмного Юкхея, на пронырливого Юнхо, на жизнееда, на Чана, который столько раз так близко оказывался к Сану, на Хёнджина, на его брата, на смочивших стрелы ядом мантикоры охотников, на начальство, демонов, нечисть и нежить. Минки бьёт коротким кинжалом вампира в шею, не убивая, но делая больно из раза в раз.        Тот тщится вырваться, но Минки держит крепко. Будто одержимый вонзает нож раз за разом, пока голова вампира не валится на залитый кровью асфальт. И лишь потом Минки ощущает кровь на лице, руках, холодную, остывшую некогда горячую кровь человека, замёрзшую в венах обращённого вампира. Демон, скуля, уносится прочь, но его добивает метко брошенный кинжал. Минки прячет лицо в ладонях и давит рвущийся наружу смех. Призрачный хронометр молчит. Нет ни звука, ничего. Пустота.        — Совсем обезумел? — зло спрашивает Ёнгук. Минки отнимает руки от лица и смотрит на Ёнгука, у чьих ног извивается скованный обращённый. — Нам надо знать, кто штампует некотролируемых уродов.        — Прости.        — Прости, — фыркает Ёнгук, но протягивает руку и помогает подняться. — Вы с Минсоком похожи как братья, тот тоже с цепи будто сорвался. Крошит направо и налево. Пришлось в отпуск отправить на пару дней. Принудильтельный. Тебе, я вижу, тоже надо.        Минки вытирает окровавленные руки о тёмные брюки и цыкает языком, забывая о разводах крови на лице, но не перечит, рот открой — точно в отпуск отправит, а он дома крышей съедет окончательно. Ему нельзя домой, нельзя в отпуск. Ему нужен доступ к сводкам и документам. Без разбирательств и объяснений. И тут придётся потерпеть.        Вампир нападает внезапно, он одним ударом отшвыривает Ёнгука к кирпичной стене, мимо которой они ведут обращённого, Минки летит в другую сторону, больно ударяясь спиной об асфальт, он поднимается, но оружие уже не нужно: вампир убил обращённого и скрылся во тьме.        — Цел? — хрипло спрашивает Ёнгук и раздражённо смотрит на окровавленные пальцы, которые приложил к затылку.        — Да что мне сделается. А вот обращённому нашему — труба, — Минки смотрит на ещё один обезглавленный труп и тяжело вздыхает. — Прости, я облажался.        — На тебя, дурака, я твоему куратору пожалуюсь, пусть у Хёнвона голова болит, — вопреки угрозе Ёнгук улыбается. Он устанавливает маячки для команды зачистки и кивает Минки на машину. — Поехали, не нравится мне всё это, нечисто. Заметил хоть что-то?        — Кроме ауры ничего не запомнил, — качает головой Минки. И ведь не врёт, кроме оглушающей ауры вампира нет ничего: ни лица, ни деталей. Лишь кровь фонтаном из обращённого и тёмная дымка. — Понял только, что вампир совсем не юн. Но я не первый год на охоте, а в голове пустота.        — Это потому что тут постарался кто-то из древнего рода, — говорит Ёнгук, Минки цепляется взглядом за его руки и старается не смотреть выше. Потому что всё равно за собой чувствует вину. Молча вытирает влажными салфетками корку стянувшей лицо крови, только чтобы не смотреть на Ёнгука. — Никогда не знаешь, как может пойти охота. Из охотника ты всегда можешь стать добычей.        — Просто я сорвался и всё испортил. Я не знаю, что на меня нашло.        — Не удивлюсь, если это было мороком вампира, — пожимает плечами Ёнгук. — Меньше ошибок своими руками подтирать. Расслабься.        А вот Минки не уверен, что дело в мороке. Он реально бесится, и с удовольствием вонзал заговорённую сталь в обращённого. Будто обезумевший от ПТСР солдат, видящий угрозу во всём. И сейчас в тишине, когда есть лишь звук мотора, он глохнет и дуреет без привычного тиканья.        Он даже на стаканчик кофе смотрит с недоверием. Как обжигающе горячий напиток оказался в пальцах, Минки не помнит вообще. Он делает глоток, жмурясь и пытаясь игнорировать тяжёлый взгляд Ёнгука, но всё равно не смотрит на старшего охотника. Кофе разъедающей кислотой оседает на языке, а Минки поспешно делает ещё глоток.        Увидев отчёт, начальник гремит, поносит их разгильдяйство и угрожает то перетасовать по новой, то уволить всех к чёртовой матери, то натравить отдел собственной безопасности. Будто тот и без него тут не обретается на правах хозяев, влезая в чужие дела и ведя себя беспардонно, как умеют только министерские. Ёнгук насмешливо смотрит на него, но молчит. И Минки изредка на ногу наступает, заткнись, мол. И Минки молчит.        В голове только настороженной птицей бьётся мысль: почему умолк призрачный часовой механизм? Сердце будто не бьётся всё время, пока начальник изгаляется в выражениях, но уже начинает повторяться и иссякать. У Минки зудят пальцы от желания пролистать сводки. Он прислушивается к своим ощущениям, но уверенности в том, что всё в порядке, нет.        — Ты какой-то дёрганный, — говорит Ёнгук, когда они наконец-то выходят прочь из кабинета начальника. — Пока вызовов нет, сходи в зал, вымести свою злость, иначе мы ни одного дела до Лабиринта не доведём.        — Вряд ли Трибунал сильно расстроится, — Минки и сам в свои слова не верит. Именно Трибунал нашёл способы допытываться до тайн самых молчаливых и закрытых. Именно они придумали обнуление. Именно они… — Ладно.        Всё же ухватив планшет, Минки спускается к тренировочным залам, прослеживая записи вызовов. Никаких лисов и крайне опасных демонов в сводке нет. Как и укусов животных или странных свечений. Хоть немного, но легче. Хотя эта неизвестность ещё страшнее, чем гнетущее знание. Минки даже не бинтует кисти, сбивает костяшки в кровь, болью приводя себя в сознание. Краем глаза он замечает Чжухона, сосредоточенно шинкующего манекен за манекеном.        От оборотня исходит такая дикая злость, что Минки замирает и просто смотрит на то, как тот разделывается с «врагами», делая подсечки и рубя без устали. Только при поворотах капли пота брызжут во все стороны, выдавая усталость и напряжение, а лицо всё это время остаётся отстранённым, будто Чжухон и вовсе не здесь.        Манекены заканчиваются, и Чжухон поднимает тёмный взгляд на Минки. Катана летит на пол и с глухим звуком стукается об устилающие пол маты. Чжухон кидается в его сторону, и Минки не остаётся ничего другого, как отвечать кулаками на удары. Оба учились в одной Академии, силы равны, и они швыряют друг друга на маты, пытаясь перехватить поудобнее, чтобы победить.        Только Минки понимает, что перед ним такой же охотник, в какой-то мере более близкий, чем коллега, ведь участвовал в той безумной затее с посещением Сумерек, откуда с таким трудом Минки вытаскивал Сана. Но сейчас Чжухон зол, ярость хлещет через край. Он вряд ли понимает, кто перед ним. И лишь в последний момент опускает занесённый кулак.        Скатывается с Минки и опускает голову, комкая спортивные штаны на коленях разбитыми пальцами. Минки утирает разбитую губу и убирает кровь из рассечённой брови, размазывая её по руке. Он поднимается и подходит к сидящему Чжухону, но тот на него не смотрит, сверлит глазами свои босые сбитые в кровь ноги.        — Чжухон…        — Отвали, Минки. Просто отвали.        — Как скажешь.        Минки уходит в душ и смывает с себя пот и кровь, когда в душевой появляется Чжухон и становится в соседнюю кабинку. Всё крепкое тело усеяно свежими синяками разной степени окраски, в основном они тёмные — кроваво-красные или фиолетовые, кое-где с желтеющими краями, почти сливающиеся со старыми шрамами. Словно Чжухон истязает себя изо дня в день помимо охоты. Хотя последние несколько дней он сидит в отделе, не выезжая на вызовы по приказу начальства. Минки в цветовой гамме ему не уступает.        Вопросов Минки не задаёт, хотя вариантов придумал огромное множество. Теперь становится понятно, почему Химчан настолько взвинчен в последнее время. Минки не привык верить слухам, но всё же благодаря словам Сана обратил внимание на чуть более близкие отношения между целителем и оборотнем, чем привычно между коллегами или друзьями.        Всё Сан, везде Сан — проницательный и внимательный. Без него всё не так. Минки слишком привязался, слишком зависим. Ему кажется, что между ними в Сумерках протянулась та неразрывная нить, которая сшивает души воедино, неспроста после этого он ощущает себя неполным. Грохот шестерёнок обрушивается на него как лавина, он утыкается лбом в кафель, стараясь перетерпеть навалившуюся головную боль, но валится на холодный пол.        Струи, бьющие из рассекателя, не помогают, затекают в рот и нос, забивают дыхание. Потолок с яркими пятнами ламп плывёт, как и лицо склонившегося над ним Чжухона. Он с трудом узнаёт озабоченное лицо Ёнгука, несколько шагов сопровождавшего носилки, видит целителей, а потом проваливается в спасительную темноту и тишину.        Больше всего на свете Минки хочет коснуться Сана. Пропустить его понемногу становящиеся привычно мягкими волосы между пальцев, наблюдать украдкой. Чтобы вдохнуть его запах, чтобы с неумелой нежностью касаться губами, пока Сан будет льнуть к нему намагниченным шёлком, а сердце будет вторить в такт тихим стонам.        Минки хочет наблюдать и прослеживать взглядом полную затаённой силы фигуру. Отвечать улыбкой на его, и с горечью отмечать печаль неизбывной тоски в тёмных глазах. Даже в гуще схватки выхватывать взглядом вспотевшего и окровавленного Сана, прогибающегося огненной или электрической дугой в сложном захвате. Сан всегда будто светится во мраке, а Минки кажется, что исчезает всё пространство между ними. Минки так хочет убеждаться из раза в раз, он настоящий, не выдуманный, не сон.        Он вспоминает их короткий пятидневный отпуск, когда Сан вновь потянул его к морю. Будто без солёного воздуха и шелеста волн житья ему нет. Сан шагал вдоль косы по колено в воде и собирал в ладони выброшенных морем морских жителей, чтобы взобраться на намытый песочный холм и, войдя в воду по пояс, отпустить всех в глубокую воду.        За Саном вдогонку тянулась цепочка следов по влажному песку, и Минки наступал след в след, ощущая даже сквозь подошву кроссовок чужое тепло в холодном песке. Он пробовал отговорить Сана в такую стынь лезть в воду, но тот лишь смеялся и щёлкал его по носу, чтобы спустя мгновение войти в воду с маленькими осьминогами, благодарно взмахивающими щупальцами, когда Сан их отпускал на волю в родную стихию.        Едва слышный рокот тёмных вод и крепнувший ветер предвещали скорый шторм, Минки поплотнее запахнул ветровку, глядя на мокрого Сана, чьё тело облепила влажная одежда. Сан светился начищенным медяком, когда путь им преградила скала: спас всех, кого смог. А назавтра после шторма вновь пойдёт заниматься добрым делом, несмотря ни на промозглый ветер, ни на срывающийся дождь.        Не ему отнимать счастливую улыбку глупыми предрассудками. Ведь всегда горячий Сан не болеет толком никогда. Зато такой счастливый, когда закидывает голову и смотрит в бесконечное, бездонное небо, набухающее мрачными грозовыми тучами, когда лезет в стылую воду, спасая морских жителей, когда встряхивается, будто пёс, вылезая из воды и обдавая снопом брызг не ожидающего подставы Минки.        Жажда жизни горит в нём, несмотря на всё то, что пережил и увидел. Несмотря на то, что жизнь охотника — вовсе не череда приключений, а муторная и тяжёлая работа. Не превратиться в равнодушную машину убийства очень сложно. Ведь как бы то ни было, они убийцы. И многие сторонятся охотников, считая ничуть не лучшими за нечисть.        Упрямо шагая с несгибаемой спиной и ровно поднятой головой, Сан не даёт никому называть их убийцами, просто глянув на злоязыких. Ведь он идёт будто с отпечатанными заслугами и добрыми делами в каждом шаге. Следует древнему зову защиты людей, несмотря ни на что. Он выполняет предназначение охотников, удерживая рвущиеся наружу Сумерки. Ниточки отношений с другими охотниками и обязательств перед простыми людьми крепче корабельных канатов удерживают его от глупых и никому не нужных выяснений отношений с обозлившимися людьми.        Сан умудряется быть мудрым даже несмотря на свой молодой возраст, Минки выпытал-таки, как давно живёт кицунэ среди людей, и был немало удивлён тому, что Сан реально его старше всего лишь на месяц. Но кто знает, сколько древний проживёт, в книгах о таком не пишут. И захочет ли почти навечно юный и неуёмный мальчишка жить со стареющим охотником. Минки одолевали сомнения, страхи и дурацкие мысли. Они немного отошли на задний план с появлением жизнееда, их вытеснил страх за чужую жизнь, которая стала дороже своей. Беспокойным криком чаек в сознание вторгается шум крови в висках, и Минки открывает глаза.        — Сколько пальцев?        Минки щурится от яркого света, резанувшего по глазам, пытается сосредоточиться на пальцах целителя, а в голове прибоем шумят шестерёнки призрачного часового механизма, забивая уши сладкой патокой. Но он делает усилие над собой, втайне радуясь привычному звуку, без которого едва крышей не съехал.        — Десять. Нет… двадцать.        — Неправильно.        — У тебя по десять на руках и ногах. Или я чего-то не знаю?        — Придурок, — беззлобно фырчит Тэн и убирает фонарик, которым проверял реакцию зрачков Минки. — Как голова?        — Болит. Но уже не так сильно. Я пойду.        — Разогнался.        — А ты удержи меня, целитель, — шипит Минки, хватаясь за виски и понимая, что ещё немного и пол ударит его в лицо. — Я и дома отлежаться могу.        Он садится на постели и опускает ноги на пол, запоздало понимая, что полностью обнажён. Тэн с любопытством смотрит на него и качает головой. А чего он ждал? Минки много кого переупрямить может, пусть не думает, что строгое лицо на него как-то повлияет. Тэн тяжело вздыхает и подходит впритык, коротко кладёт пальцы на выстукивающие виски, облегчая боль, и Минки благодарно замирает, сглатывая.        — Я его отвезу домой и прослежу, чтобы выпил все порошки.        Минки переводит глаза на Чжухона и кусает щёку изнутри. Они особо никогда не общались между собой. В компании, собравшейся в лавке, в отделе — да. Наедине — никогда. Тэн задумчиво смотрит на охотников, но в конце концов кивает. Минки одевается в принесённую Чжухоном одежду и выходит вслед за ним под пристальным вниманием Тэна, который будто чувствует, что боль непростая.        — Почему кажется, что внутри ты чувствуешь себя гораздо хуже, чем хочешь показать? — спрашивает Чжухон, доставая ключи.        — На себя в зеркало давно смотрел? — огрызается Минки и недовольно пристёгивается. Сбежал бы, но Тэн как цербер следует за ними, и лишь когда они садятся в машину, отдаёт склянки с порошками.        Чжухон ухмыляется и вставляет ключ в замок зажигания и поворачивает. Мотор отзывается урчанием приручённого тигра, но внезапно хлопает задняя дверь, и оба охотника поворачиваются на звук, достав оружие. Но оно ни к чему — на заднем сиденье сидит бледный до синевы Химчан и буравит Чжухона взглядом.        — Ничего не хочешь мне сказать? — хрипло спрашивает Химчан, и Чжухон напрягается, как перед прыжком.        Минки смотрит на серое лицо Химчана и на судорожно впившиеся в штанины пальцы. У Чжухона под глазами виноватые серые тени и такие же до побеления костяшек сжатые кулаки. Минки опускает глаза и ощущает себя лишним, но лишь только он открывает дверь, Химчан просит:        — Не уходи. Может быть так, он ответит мне на вопрос и не сбежит.        — Тебе нужен не я, — через несколько минут сипло отзывается Чжухон и вперивает взгляд в лобовое стекло, отворачиваясь от сидящего на заднем сидении Химчана.        Минки поджимает губы и смотрит на стеклянные баночки с порошками в своих руках. Быть третьим лишним — не лучшее завершение вечера, но иногда нужен даже не посредник, а молчаливый соглядатай, чтобы слова наконец-то сорвались с губ, чтобы дело сдвинулось с мёртвой точки. И вот он сидит в машине, напряжение в которой можно резать ножом, и пытается понять, что делать самому со своей проблемой.        — Откуда такая уверенность? — устало спрашивает Химчан, а Минки всё же хочется сбежать. — Откуда ты знаешь, что мне нужен не ты? Может быть, это я тебе не нужен? Так тогда так и скажи.        — Я не хочу, чтобы ты страдал, — Чжухон поднимает руку, останавливая Химчана, и смотрит в зеркало заднего вида, — не перебивай. Я знаю, что погибший Тэхён тоже был охотником. И не хочу, чтобы ты потерял ещё одного. Охотники долго не живут.        Больно ранят эти слова, но это правда. Потому так против была мать и брат, чтобы он шёл в Академию. Работа опасна и трудна, многие не доживают до пенсии, из преследователей превращаясь в жертв. Столько нечисти встречается ежедневно, словно она плодится по щелчку пальцев. И стоит уничтожить демона, как на его место встанут двое, вырастающие из ниоткуда, как у Гидры, когда на месте отрубленной вырастает две новых.        — Целители, знаешь ли, тоже редко до старости доживают.        — Мне самому противно видеть своё лицо в зеркале, — со вздохом добавляет Чжухон и трёт исполосованное тремя кривыми шрамами лицо. — Твои прекрасные глаза должны смотреть только на красивые вещи.        — Ты придурок, — хмыкает Химчан и качает головой. — Я целитель — и вся красота, на которую я смотрю — багрянец и белые кости разорванных ран. Меня не пугают твои шрамы. Меня пугает то, что ты пытаешься себя уничтожить. Это единственное, что может погубить нас обоих. Не шрамы, не работа и даже не общественное мнение. А то, что ты методично себя убиваешь и избегаешь меня. Я ведь могу помочь.        — Не можешь. Я разрушаю, всё, что мне дорого. Когда уже ты поймёшь, что я хочу тебя защитить?!        — Я не хрупкий ребёнок, который нуждается в защите! — рычит Химчан и наклоняется к водительскому креслу. На шее Чжухона волоски поднимаются дыбом, но он не отстраняется, напротив, смотрит на Химчана, отражённого в зеркале, безотрывно, щуря и без того узкие глаза. — Нам надо поговорить об этом лицом к лицу. Сколько можно играть в прятки?! Чжухон, мы должны разобраться во всём раз и навсегда, ты это понимаешь?        Чжухон кивает, а вот Минки ни черта не понимает. Ни что между этими двоими произошло, ни зачем им он, когда разговор начался и длится, не прерываясь. Может, пару недель назад и было бы любопытно, что к чему и почему, но не сейчас. Сейчас в голове мысль уберечь Сана от Трибунала и отдела собственной безопасности, роющей носом землю.        — Ты — тот, кто ты есть, — продолжает Химчан. — Родственные связи на это повлиять не могут, выбор, стать хорошим или плохим делаешь только ты сам. Сколько можно убегать от семьи?! Или ты думаешь, я не знаю, чей ты сын? Да, блин. Чжухон, я даже знаю, чей сын Хёнвон, хоть он и скрывает родство, а ты мне глаза пытаешься замылить, словно мне пять лет.        — Я, пожалуй, пойду, — шепчет Минки и покидает салон, но этого не замечают. Минки грустно оглядывается через плечо и идёт на выход с парковки.        Минки выходит к остановке и приваливается плечом к фонарному столбу на остановке. Усталость выпивает остаток сил, а в голове рокочет часовой механизм. Уже не так оглушительно и болезненно, но он его слышит, и от сердца отлегает. Потому что тишина куда сильнее сводит с ума.        Вот только вместо нужной остановки, Минки проезжает до конечной, покупает большой стакан чая и входит в парк. Потерявшие листья деревья голыми ветвями обнимают половинку луны, которая видна вопреки яркому освещению города. Под ногами скрипит снег, но он ещё не лежит плотным слоем, только налипает на ботинки, отзываясь болезненным хрустом в сердце. Словно каждая снежинка, ломаясь, острыми гранями впивается в душу.        Запивая чаем порошки, Минки бредёт по аллеям и чувствует себя опустошённым и выжатым. Остро хочется разбить или сломать что-нибудь, превращая в тысячи осколков или ошмётков, растоптать ногами, распинать по углам, упиваясь звоном, хрустом, рваным звуком уничтожаемых вещей. Потому что страшно. Вновь до одури страшно. Одним страшны демоны, другим люди, Минки же страшится неизвестности.        Он садится на скамью и смотрит на кружащиеся у ног маленькие снежные вихри, слыша смех маленькой юкки-онны. Она не швыряет пригоршни снега в лицо, не кидается ледяными иглами, напротив, словно пытается развеселить охотника танцем завьюживших снежинок. Бесстрашная, как и все дети.        Внутри словно умерло всё, остались лишь такие снежные смерчи и тиканьке призрачных часов. Минки сипло выдыхает, хватаясь за голову и зажимая уши, когда грозный бой вновь стихает и словно уходит. Единственный звук, после голоса Сана, который он надеется услышать, чтобы не сойти с ума.        Минки уверен, что это, ни много, ни мало — пульс жизни его кицунэ. А когда призрачный хронометр замолкает, у Минки такое чувство, словно часть его умерла. Всё чужое тиканье отходит на задний план, отступает, тускнеет, не имеет смысла. Минки пустым взглядом смотрит на разлившийся из стаканчика чай, пожирающий снежинки одну за другим, жмурится от ударивших в лицо льдинок обидевшейся снежной малышки и умоляет часы не молчать.        Только боевая ярость способна на короткое время избавить его от боли в груди. Он не хочет и не имеет права подпускать кого-то к этой боли, медленно доходит до понимания, что один попросту не справляется. Ещё чуть — и не выдержит. В душе февральская стынь, вопреки календарному декабрю. И мир теряет краски.        Без Сана не исчезла жизнь, но собственный путь кажется пасмурным и скучным, одноцветно серым и бессмысленным. Словно все краски мира исчезли, и никогда не наступит яркая весна, не постучит в окно горячее лето, не придёт красочная осень. Будущее не теряется, но превращается в непонятное ничто, пустое и неопределённое, словно нет больше причин быть счастливым.        На землю Минки приземляется слишком неожиданно, от удара сбивается дыхание, но Минки лишь рвано хватает ртом воздух, замечая непозволительно близкое к его лицу лицо Сана. Он выглядит странно, иначе, слишком опасно, заострившийся весь до невозможности, смертоносный в будто пляшущей сиреневой дымке, которая сместила багрянец на короткий миг.        — Почему ты не сопротивляешься, охотник? — недоумённо и будто чужим голосом спрашивает Сан, тёмными глазами с багровыми всполохами на дне спрашивает Сан.        — Смысл драться с тобой? — Минки облизывает пересохшие губы и краем сознания отмечает, как холодно соприкасаться со снежным асфальтом. — Ты всё равно сильнее и…        — Что?        — Я не хочу.        — Почему? Я не понимаю. Ты ходишь за мной, выслеживаешь, я слышу тебя, но каждый раз ты опускаешь руки.        — Хватит играть со мной, Сан, — задрожав губами, отвечает Минки. В груди копошится болью и непониманием.        — Сан? Почему ты меня называешь так?        Минки не отвечает, смотрит в глаза напротив, в которых разгорается багряное марево, и понимает, что это конец, но страха нет. Сан озадаченно смотрит на него, смаргивая кроваво-красные всполохи в глазах и склоняет голову к плечу, рассматривая Минки словно впервые в жизни.        Не разрывая зрительного контакта, Сан касается оружия Минки, и его прошибает током от чужого прикосновения к клинку, то же ощущает и Сан, который прекрасно осведомлён, что заговорённое оружие подвластно лишь хозяину, под которого ковано. А уж драконье оружие и подавно.        Но Сан будто специально сжимает пальцы на оружии Минки, по его ладони бегут голубые искры, сталкиваются с сиреневым сиянием, ползут по нему всему, опутывают плотным коконом, и появившийся было багрянец отступает, как и зародившееся марево бьющихся за спиной хвостов.        Сан зарывается носом в волосы Минки и медленно и глубоко дышит. Сдвигается, ведёт носом по виску, скуле, щеке, линии челюсти, надолго замирает у яремной вены, касаясь её носом и губами. Он вдыхает запах Минки, фиксируя его тело крепкими бёдрами, сидя сверху. Дыхание щекочет шею, согревает её. Сердце Минки выплясывает фортеля, но сквозь его шум осторожно прокрадывается звук шестерёнок. Словно до этого рядом с ним был не Сан.        По спине крадутся мурашки, а Сан, одной рукой продолжая сжимать рукоять ятагана, второй трогает шрам на линии челюсти Минки. Трогает пальцами и словно прислушивается к чему-то своему. Минки даже не пробует шевелиться, просто смотрит на Сана, не в силах сдержать улыбку. Он так соскучился.        Сан вновь склоняется над ним, и Минки замирает, когда горячие губы касаются шрама, а потом оказываются на родинке, которую всегда любил целовать Сан. Минки крошит от этого словно батон на сотни, нет, на миллионы крошек сильными пальцами, несмотря на возраст, старика, подкармливающего голубей в парке.        — Ты приятно и знакомо пахнешь, — задумчиво шепчет Сан, снова принюхиваясь и недоумённо разглядывая Минки. — Так…словно…        — О боже… — стонет Минки, шумным выдохом отдавая декабрьской ночи горячее дыхание, превратившееся в пар, потому что Сан ведёт мокрую дорожку языком по открытой шее. Горячая вспышка возбуждения и тёплая волна внутри рождаются помимо его воли.        Сан прикусывает мочку его уха, слегка оттягивая, а у Минки в теле пульсирует взбешённым кровотоком, в голову кровь ударяет, словно водопад Ниагара разбивается о виски вместо вековечных камней. Мир сужается до одной точки, делаясь острым и чётким, словно нарисованным острыми линиями.        — Тебе нравится, — удивлённо шепчет Сан и щурится, когда под ним полыхающий от взрыва ощущений Минки начинает ёрзать. Сан будто горит, таким от него пышет жаром. — Так будто мы уже делали нечто подобное… и даже нечто большее… но я помню лишь одну нашу встречу в закоулке. Кто ты?        Вопрос пугает и настораживает, но даёт ответ на некоторые вопросы. Сан действительно его не узнаёт. Он вновь принюхивается к Минки, склонившись к его лицу, и Минки сглатывает, пытаясь восстановить сбившееся рваное дыхание, а Сан прослеживает движение его кадыка и медленно в глазах разгораются искры.        Сан поглаживает плечи Минки, неотрывно глядя на Минки и хмуря брови. Словно пытается вспомнить давно позабытое слово, которое бьётся в голове смутным осознанием, но не ложится на язык знакомым набором звуков. Зато из груди Минки рвётся низкий протяжный выдох.        Плевать на снег, на холод, на декабрь, на дурацкое положение, в котором они могут предстать перед окружающими. Рядом Сан, его Сан. Дикий древний лис, который по нелепому стечению обстоятельств достался нескладному охотнику по имени Сон Минки. Ещё и остался рядом на долгие годы. И даже теперь, когда что-то приключилось с ними, всё равно тянется к нему, а не к кому-то другому. От этого в груди тепло.        — Кто ты? — повторяет Сан, а у Минки язык к нёбу давно прирос. И хочется только поцелуя, а не отвечать на вопросы.        В какой-то момент Минки видит странный кулон, выбившийся из-под рубашки Сана. Запоздалым осознанием приходит то, что посреди холодного декабря Сан в лёгкой рубашке. Минки пробивает необъяснимой дрожью, и он впервые двигается — тянется рукой к настороженно следящему за его движением Сану.        На витом искусственном шнурке болтается деревянный прямоугольник, который Минки узнаёт — это одна из частей старого дурацкого браслета, подаренного старшим братом на окончание школы. Браслет собранный из деревянных прямоугольников, размежёванных круглыми бусинами. Резинка, связывающая бусины порвалась ещё в Академии, но Сан запретил его выбрасывать и собрал все до последней бусин в шкатулку, из которой остро пахло можжевельником, из которого и были выточены части.        Вот только странного символа на браслете отродясь не было, не задумываясь, что он делает, Минки быстрым движением разрезает кинжалом нить и дёргает кулон на себя. Сан замирает, жмурясь и вспыхивая багрянцем то тут, то там, напрягается натянутой тетивой, а потом коротким движением вскакивает с Минки и отбегает подальше.        — Минки?        Минки оказывается на ногах, глядя на дрожащего Сана и сжимая в руках кулон со странным символом, который леденящим онемением отравляет пальцы. Сан тяжело и шумно дышит, всполохи багрянца охватывают его, вытесняя сиреневый кокон. Так неправильно, пугающе превращая приятное глазу марево в устрашающее, заполоняя кокон краснотой с чёрными прожилками.        — Что ты наделал, Минки, что ты…        Девятихвостый лис бросается на него, но успевает лишь вновь опрокинуть в снег, потому что на него прыгает серебристая молния, сбивая с ног и оттаскивая рвущегося кицунэ прочь. Минки потирает затылок, недоумённо глядя на окровавленные пальцы, пока звук взбесившихся шестерёнок нарастает, заглушая всё и затуманивая взор.        Минки слышит волчий скулёж и грозный рык, но это последнее, что удаётся — голову заполоняет громогласное тиканье обезумевшего призрачного хронометра. Минки поднимается, но вновь падает, стискивает раскалывающуюся от боли голову. Реальность плывёт, но Минки достаёт ятаган, чтобы отогнать волка от его лиса.        Пальцы не разжимаются, когда огненное прикосновение дракона прожигает его рукав на запястье, но цепенеют. Он так и стоит — одна рука оледеневшая от кулона со странным символом, вторая — горящая от прикосновения дракона. Минки спотыкается, но бредёт вперёд, чтобы помочь Сану.        Снова падает и поднимается. Дракон не мешает ему, но вновь касается пылающего запястья, задерживая, отвлекая на себя. Минки видит, как в Сана летит кованая звезда со странными изгибами лучей, которые распрямляются и сплетаются в витой круг вокруг шеи. На лицо ложится огненно-горячая ладонь, закрывая обзор, но глядя между обжигающих пальцев и продолжая идти, Минки видит беснующегося кицунэ. Чернота обрушивается на Минки окончательно, когда он видит обмякшего в зубах оборотня девятихвостого лиса, припечатанного талисманом.