☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼
Я попал в ловушку. Об этом ли я мечтал?
Минки ощущает странную лёгкость и в то же время болезненность во всём теле. Неспешно открывает глаза, изумляясь, что вообще они у него существуют, как, впрочем, и он сам. Он думал, что когда в глазах померкло — пришёл его смертный час. Но как получается — нет. Видно не очень хорошо, и Минки ощупывает замотанную бинтами голову такими же забинтованными пальцами. Комната кажется незнакомой, хотя пахнет узнаваемо. Где-то рядом Хванун. Который оказывается рядом и садится на край постели осторожно, но настойчиво убирая пальцы от лица и не позволяя убрать мешающийся на глазах бинт. Руки неожиданно горячие, и Минки с трудом, но может рассмотреть смазанные целебной мазью волдыри. Сил на подерзить нет. Потому говорит первое, что приходит в голову: — Что ты тут делаешь? Хванун молчит и поджимает губы, но вырвать руки из мягко лежащих ладоней Минки не порывается. Минки словно глухой в топкой тишине, когда не слышна ни одна шестерёнка призрачного механизма. Он не слышит Сана, не слышит Хвануна, не слышит себя. Словно бег их времени замер. И, кто знает, может, оказавшись наедине сам с собой, он бы и подумал, что давно умер, но… — Где я? — В одной из моих квартир. О ней не знает никто, ни отец, ни братья, ни семья. Что-то болит? Может, зелья обезболивающего? — Нет. Как долго я здесь? — Пять суток. — Почему я здесь? — Минки сжимает пальцы Хвануна и не позволяет ускользнуть, хотя вампир собирался сделать ноги, увиливая от ответа. — Почему ты полез в огонь? Я же не дурак, и знаю, что если на вампире за сутки-двое не зажило, значит, травмы опасные. Хванун? — Я не мог оставить тебя в драконьем пламени. Ты слишком… — Хванун несколько мгновений колеблется и заканчивает совершенно не так, как намеревался сначала. — Мне тяжело отказаться от твоей крови. — То есть хочешь сказать, что от наркотика не смог отказаться? — хмыкает Минки и пробует сесть. Получается не сразу, но всё же выходит. Постель мягкая и в то же время не позволяет утонуть в перине. Удобное и приятное на ощупь постельное бельё в другой момент бы порадовало тактильными ощущениями, но не сейчас. — Почему я тебе не верю? — Потому что ты упёртый охотник? — предполагает Хванун и кончиками пальцев касается щеки Минки, царапаясь о щетину. Сходящие волдыри ощущаются особенно остро, и Минки дёргает щекой. — Что произошло с остальными? Ты что-нибудь знаешь? — Хванун вновь пытается выпутаться из цепкой хватки, но Минки стискивает пальцы, и вампир ойкает, покорно замирая на краю кровати, но не поднимая глаз. — Хванун, отвечай! Ты меня приволок к себе, а не бросил гореть, будь добр и на вопросы ответить. — Как на допросе, честное слово, — Хванун мнётся, не зная как начать, а Минки начинает сначала закипать, а потом ощущает жгучий холод. — Ну? — Из вашего участка в живых остался только Минсок, — тихо говорит Хванун, избегая прямого взгляда, — но он сейчас под следствием в Казематах Лабиринта. — Да с какого?.. — Мешал проведению следственных действий и напал на исполняющих обязанности. — Так, подожди, мы точно о Ким Минсоке говорим? — А разве у вас есть другой такой же безбашенный охотник, который костьми ляжет за свой отдел и своего начальника? — Хванун усмехается невесело и комкает пальцами простыню, но сбегать уже явно не собирается. — Минсок кинулся с саями на проверявшего на Ёнгуке демоническую активность, а тупой прибор возьми да и пискни. Так что оба теперь в застенках Лабиринта, но только Ёнгук в госпитале под наздором. — Твою мать… — Травник с его мутным типом исчезли, но напоследок я получил ящик мазей и зелий с запиской «Сбереги охотника». Не знаю, уж чем ты так важен для них… — Хванун подсаживается ближе и касается кончиками пальцев забинтованного торса Минки, но поспешно убирает руку, словно без слов понимая, что Минки не в духе. — Ты числишься в розыске, как и остальные охотники. Ну и город в оцеплении, все под колпаком, ни въехать, ни выехать. Зато от отца меньше проблем, он в Мюнхен улетел неделю назад. Вот как-то так… — А Сан с Чаном? — В розыске. В тот день два квартала сгорело, куча оперативников, гражданских и существ группы зачистки, — Хванун отводит глаза и кусает губы, словно провинившийся перед родителями и пойманный с поличным подросток. — Странное пламя долго не унималось, лизало снег и рвалось в небо, а когда погасло, не осталось ни тел, ни следов каких-либо. Я не знаю, живы они или нет. Прости. — Дракон? — Я не уверен наверняка, но я никогда не видел такой двухцветной сферы схлестнувшегося пламени. Там было нечто опаснее дракона. Опаснее всего, что я знаю, — Хванун передёргивает плечами и на секунду жмурится. Минки удивлённо замечает на коже вампира мурашки. — Мне кажется, что победа синего пламени — показатель того, что дракон пал. Минки прикрывает глаза, ощущая, как под веками горит и плавится. Его мир в одночасье рухнул. Он не видит смысла звонить родным — только подставит. А сводки и так сможет посмотреть. Вот только что они ему дадут, если кажется, что его вскрыли на живую, вывернули наизнанку, но вопреки всему он живёт и никак не подохнет, прекращая мучения. Не реагируя на прикосновения и слова, Минки сидит так не один час, пытаясь переварить и осмыслить новости. Ему отчаянно не хватает отзвуков чужой жизни, звучащих в голове. Слабые пальцы непослушные, Минки толком не может поднять край одеяла, но упорно повторяет действие раз за разом, игнорируя укоризненный взгляд вампира. Минки стискивает челюсти до хруста и отворачивается. Слишком пронзительный взгляд у Хвануна. Несколько дней проходят как в тумане: желание умереть сменяет яростная алчность мести и крови, им на смену приходит жажда вампирского поцелуя, а потом всё под чистую подтирает апатия. Лишний раз шевелиться не хочется, да и сил, если признаться честно, нет никаких. Минки не чувствует голода, хотя Хванун исправно приносит еду. Приходится есть через силу, но зато Минки отыгрывается на вампире, когда запирается в совмещённом санузле и не выходит оттуда несколько часов. Хванун сторожит его похлеще цепного пса, но у Минки нет сил, чтобы пытаться протиснуться в узкое окно ванной. Он просто лежит в остывающей воде, ощущая, как пульсируют ожоги. Среди зелий много успокоительных настоек, и Минки глотает их одну за другой, чтобы на какое-то время в голове поселился туман. Ему невыносимо сидеть без дела, но так же он понимает, что ничего не сделает. Он натыкается на углы, словно слепец и лишь когда Хванун припадает к его шее, ощущает себя не пустым. Ему страшно, особенно по ночам, когда темнота сговаривается с тишиной, и его выкручивает. Потому Минки не гасит свет, как в детстве, когда он знал, что может таиться в темноте. Он умоляет зашуметь привычные шестерёнки, но слышит лишь тиканье больших часов на кухне. Хванун словно понимает его состояние и часто просто ложится рядом с книгой, но Минки неизменно просыпается от выедающей сознание тишины, видя, что Хвануна рядом нет. Он ощущает себя предателем и уродом, но рядом с вампиром ему немножко не так пусто. В один из дней Минки просто задаёт вопрос, не сильно надеясь на ответ. Но к его удивлению Хванун отвечает. — Почему когда ты говорил о том, что о квартире не знает никто, ты отделил отца и братьев от семьи? — Потому что я женат. Как младший сын был обязан выполнить свой долг, продолжив свой род, ещё и мои братья оказались настолько своевольны, что… Средний так уж точно… Хванун невесело усмехается и одёргивает рукава, пряча в них стиснутые кулаки. Желваки ходят ходуном. Слова даются непросто, но Хванун явно намерен договорить до конца. Минки подтягивается на руках, усаживаясь удобнее и игнорируя прострелившую тело боль. Он просто молча тянется за мазью, но его опережает Хванун. Он убирает флакон подальше и берётся за свежие бинты, подсушивая разомлевшую от воды кожу марлевыми салфетками. — Первенец родился мёртвым, вторая беременность не увенчалась успехом, но потом у нас с женой родилась девочка… Как насмешка над моим отцом — она почти человек, не проживёт положенного вампирам и не принесёт потомства, и как бы он ни стремился расширить влияние, наш род окончится на нас. — Но почему? — Вампиры способны зачать лишь трижды, но многие дети рождаются неспособными к жизни, — Хванун отворачивается и отводит глаза, стараясь не встречаться с Минки взглядом, пока обрабатывает ожоги и прикрывает бинтами. — Потому отец искал себе каждый раз новую жену и старался как мог, чтобы увеличить род. И ему это удалось, не знаю, что наши матери в нём находили — он деспот и тиран, но тем не менее каждая смогла родить по живому сыну. Но судьба посмеялась над отцом от души — братья вообще не способны к зачатию, пусть даже лучших женщин подберут… А то, что мы предпочитаем мужчин — и вовсе плевок в лицо. Потому отец докучает нам всем, не давая жизни. Какое-то время Минки молчит, переваривая полученную информацию. Их учили, что вампиры просто предпочитают не отягощать себя детьми, оттого их не так и много, чтобы заполонить мир и поставить всех на колени, превратив в живой корм. Зато сейчас становится на своё место пазл с повальным множеством обращённых. Вампиры просто хотят иметь детей, вот только обращённые мало кому подчиняются, являясь вечно голодными безумцами. Страшно. — А ты так уверенно говорил о запечатлении?.. — Потому что есть у меня такой оборотень… — Хванун впервые за всё время поднимает на Минки глаза и улыбается грустно и криво, но не нужно уточнять, чтобы знать, что тут всё не так просто, как хотел бы сказать Хванун. Потому что лёгкая дрожь в голосе не ускользает от Минки — вампир сам явно неравнодушен к оборотню. — Но семья… — Мы женаты для галочки, потомства жизнеспособного нет, потому каждый живёт сам себе, просто ночуем под одной крышей с отцом и старшим братом, — Хванун усмехается, глядя прямо в глаза Минки, отчего легко читать лёгкую насмешку и какое-то мстительное удовольствие в его глазах. — Средний-то сбежал давным-давно, чем отца едва до смертоубийства не довёл, но матери отстояли, уговорив, что род расширит, да не тут-то было… Отец палки в колёса вставляет, конечно, а узнай, что его лучший адвокат… Но скоро я покину дом окончательно и больше он не сможет мне мешать. — Почему? — Когда дочь умрёт, наш брак официально распадётся. — Ты так спокойно об этом говоришь… — А что мне остаётся? — Хванун кривится, и Минки кладёт ладонь поверх подрагивающей руки вампира. Хванун улыбается благодарно и как-то светло. — Это неизбежность. Да и прожила она сто шестьдесят лет — не так уж и мало по человеческим меркам. Просто… странно это — выглядеть как правнук собственной дочери и знать, что проживёшь ещё дважды столько, сколько она, если не придёт костлявая по мою душу раньше. — Хванун, — Минки тянет вампира на себя осторожно, а потом спускает бинт, обнажая шею. — Пей, это то, что сейчас нам обоим необходимо. Хванун дышит хрипло, от него веет жаром, он прижимает губы к шее Минки, словно желая не просто почувствовать пульс его жизни, а слиться с ним, и лишь потом погружает клыки. Укус отдаётся болезненной сладостью, и Минки прикрывает глаза. Идея остаться в объятиях вампира, пока не закончится кровь, кажется не таким уж и плохим вариантом. Вот только Хванун не выпьет его до дна, оставит жить. А это вовсе не то, что нужно Минки. Хотя сейчас, ощущая ту самую безумную эйфорию, думать не получается. Минки тонет. Тонет, словно самоубийца, сам спрыгнувший в тёмный зрачок водоворота. И он не собирается сопротивляться судьбе, он позволяет пить свою жизнь, мечтая её лишиться навсегда, он жадно касается и жаждет большего, пока реальность болезненным щелчком не ставит его на место. Он распахивает глаза, когда Хванун покидает комнату. Его плечи дрожат, и Минки готов поклясться, что он слышит всхлипы. Но так и лежит в кровати, пялясь в потолок и пытаясь понять самого себя. В какой-то момент он ловит взгляд Хвануна и криво усмехается на раздражённый взгляд вампира, улавливая, за что его одарили столь тяжёлым взглядом. Хванун просто не понимает — каково это не хотеть жить, а это нежелание наверняка покалывает его язык, отдавая горечью. Минки просто уверен в этом. Он словно оголённый провод, попавший в воду. Вампир смотрит долгим взглядом, безотрывно, а потом молча снова уходит, оставив Минки наедине с собой. Минки некоторое время лежит, не двигаясь, а потом закапывается в ящик со снадобьями в поисках бодрящего зелья или способного на время отключить боль, оставив лишь холодный разум. Но ничего такого не находит. Потому просто пытается соскрести с себя с кровати, что удаётся не сразу. Но он наливает полный стакан кроваво-красного, почти сверкающего вина и выпивает его залпом, кидая в рот несколько ягод винограда. И где только посреди зимы раздобыли. Голода он не ощущает, лишь выедающую внутренности печаль, напополам с болью. И он не против её чем-то заглушить. Просмотр сводок не приносит облегчения: город реально под колпаком. Творится чёрте что, но Минки листает новости без особого интереса. Родные живут в другом городе, а близкие друзья либо погибли, либо исчезли. И кто знает, что хуже. В Казематы или в госпиталь он всё равно не сможет проникнуть. Разве что просто захочет бессмысленно умереть на подходе ко второй из восьми стен. Но просто так идти под нож он не намерен, пусть простят его Минсок и Ёнгук. Сначала стоит наведаться в лавку к Феликсу, а потом уже думать, как быть дальше. Хотя что изменит посещение пустующей лавки Минки не знает. Ведь по словам Хвануна Феликс с Хёнджином исчезли из города. Но если дома точно лучше не появляться, то, возможно, хотя бы знакомое место наведёт на мысли. Минки тщательно изучает маршрут патрулей, прежде чем начинает одеваться. — Ты куда? — Хванун появляется перед ним так внезапно, что будь у Минки силы, отшатнулся бы. Но он просто молча натягивает пальто, а потом опрокидывает в рот несколько флакончиков, морщась от смеси вкусов. — В лавку травника. — Я с тобой. — Твоё дело, — спорить и отговаривать сил нет. Внутри Минки словно всё смешалось и сплавилось, как разноцветное стекло под белым пламенем горелки. Только в руках мастера цветные осколки превращаются в красивые бусины муранского стекла, а Минки просто материал в руках незадачливого и невнимательного ученика — никогда не превратится во что-то стоящее. Такое проще только выкинуть. Когда они обходят здания, задерживаясь подолгу под деревьями, чтобы их не заметил патруль, Минки поглядывает на расписание движения, подбирая время пересменки, чтобы метнуться поближе к лавке Феликса, но замирает, словно громом поражённый. От лавки мало что осталось — выбитые окна, остовы обгоревших стеллажей, битое стекло склянок и банок, прогоревшая до дыр крыша, кое-как держащаяся на петлях дверь.Время не может закончиться.
Минки чувствует, как перед глазами плывёт, верится с трудом, что все, кто ему был дорог исчезли. Если не с лица земли, то из города. Хванун мнётся рядом, переступает на снегу обутыми в лёгкие туфли ногами, но молчит. А внутри Минки медленно зарождается буря. Она словно хтонического чудовище, поднимающееся с глубин океана, мутит воду, ещё не показавшись на поверхности. — Минки, идём. — Слушай, ты, — шипит Минки и встряхивает Хвануна, не обращая внимания на зажёгшиеся в глазах опасные огни, — твой единственный ребёнок при смерти, и плевать, что ей уже почти двести. Что ты делаешь здесь, когда она ждёт тебя?! Почему ты не с ней, когда она в тебе так нуждается?! Вам вампирам совсем плевать на всё, кроме крови, не так ли?! — Заткнись, — Хванун выкручивает Минки руку до хруста. Плевать, что он даже полностью не может его руку обхватить или произвести захват, но вспышка боли немного отрезвляет. — Ты даже не представляешь, как это страшно. Жена не выдержала и уехала на Тибет, пока дочь не уйдёт за грань, и знаешь, я впервые за всю жизнь её понимаю. А ты… ты слишком мало жил и видел, чтобы судить обо мне. И не забывай, что кровь для нас — это не только кайф, но и средство существования… долго ли ты протянешь без еды и воды?! Я сунулся в драконье пламя, чтобы спасти тебя, а не выслушивать твои высокомерные замечания. Хочешь попасться, вперёд, я тебя не держу. — Катись на все четыре стороны, упырь. Будь с существом, что тебе дорого, последние минуты, чтобы не жалеть вечность. Опасные огни в глазах Хвануна меркнут, и он смотрит на Минки так пристально, что хочется стереть отпечаток пронзительного взгляда, которым одаривает его вампир. Минки хочется ударить побольнее, и он нашёл самые злые слова, что только могли в нём родиться. Потому что не здесь должен быть он, не здесь. Это место Минки, но никак не Хвануна. Он поворачивается и смотрит на разрушенную лавку травника, стараясь ничем не выдать, что ему тяжело говорить такие слова. Он намного мягче, чем кажется со стороны. И намного ранимее, чем хотелось бы признаться даже себе самому. — Дурак ты, Минки. Минки не замечает, когда вампир растворяется в ночи. Он прислушивается к ощущениям и дёргает на себя покосившуюся дверь лавки, отмахивается от неизвестно откуда взявшейся паутины и входит вовнутрь, щуря глаза от неожиданно яркого света. На него смотрят взъерошенные Феликс и Хёнджин, и лишь спустя мгновение Минки видит сгорбившегося над телом волка Сана. — Мёртвый волк не может обернуться, — убеждает Сана Феликс, явно не первые минуты, судя по отчаянию в глазах и скованности Хёнджина. — Сан, пожалуйста, отпусти его, — мягко просит Хёнджин, но Сан не реагирует, уткнувшись носом в окровавленную шерсть. Феликс растерянно смотрит то на Минки, то на Сана, нащупывая пальцами руку Хёнджина и загораживая собой сидящего на полу кицунэ. — Сан… Если мы не можем помочь ему, то хотя бы поможем тебе. Сан, пока не поздно... Лавка цела, ни следа пожара или разрушения. Минки делает шаг вперёд, и Феликс сгибает ноги в коленях, принимая агрессивную позу, даже пятнышки звериного облика проступают сквозь золото кожи, затмевая медь веснушек. Феликс не рычит, но уголки губ подрагивают, как у готовящегося к прыжку кота. Минки примирительно поднимает руки, показывая, что не вооружён. Феликс не расслабляется, и с каждым шагом Минки, который он делает в сторону, чтобы убедиться в том, что видит, Феликс загораживает собой сидящего на полу. Вот только Минки это не останавливает, и он подходит вплотную, глядя на травника сверху вниз, бросая взгляд на Хёнджина, который безуспешно пытается разжать пальцы Сана. В груди у Феликса рождается рокот, но прежде, чем пятнистая золотая молния раздерёт ему лицо, Минки ловит и отбрасывает оборотня в дальний угол. Хёнджина складывает пополам от удара ногой в живот, и тот отлетает к стеллажам, на которых опасно начинают раскачиваться склянки. Минки садится рядом с Саном на колени и обнимает его собой, поражаясь в очередной раз тому, насколько Сан широк в плечах. Сан мелко вздрагивает и разжимает пальцы на шерсти бездыханного волка. Минки судорожно сглатывает, стараясь не думать ни о чём, он осторожно поворачивается, оказываясь лицом к лицу с Саном, и давит растущий в груди ужас. Лицо Сана изуродовано пламенем и рваными ранами, поверх всего короткими вспышками проблескивает расколотая белая маска с кровавыми полосами на глазах. Узнать Сана непросто, но Минки знает, что это его лис, не подстава, не мара, именно его кицунэ. Уставший, побитый жизнью, но всё равно родной. Пусть и с вялыми, обожжёнными девятью хвостами, четырём из которых не хватает длины. Феликс с Хёнджином не пробуют напасть, зыркают на него из одного угла, куда Феликс перебрался после того, как встал на ноги. — Прости, я вас всех подвёл, — сипло говорит Сан. Голос ломкий, не напоминает привычный мягкий. Скорее похож на осколки звука разбившегося глиняного колокольчика. Глухой, безжизненный, пустой. — Не говори глупостей. — Я должен был устоять… — в глазах Сана вспышки синего пламени и стекло слёз. Таким сломленным Минки не видел его никогда. И многое бы отдал, чтобы и не видеть. Потому что выкручивает и перемалывает. Сан криво усмехается, отчего маска идёт трещинами. — Устоял бы… Не погибли бы все. Я так виноват. Минки обнимает Сана, ощущая его горяченный лоб у себя на плече и огненно-горячие пальцы на руках. Больно где-то в районе ключиц, и ком несглатываемый поперёк горла. Сан мелко дрожит и пахнет почему-то розмарином. Никогда не пах, а сейчас глотку Минки буквально забивает выражено смолистым сосново-лимонным запахом. Который будто овеян морским бризом, но не бодрит. Запах сулит лишь горе и несчастье. Потому что на похоронах охотников всегда использовали розмарин. Как символ вечной памяти об умершем, клали в руки и на могилу. Минки отбрасывает все и мысли встряхивается, словно пёс от воды. Но мысли настырно лезут в голову, а запах розмарина лишь усиливается. Видимо, когда разбрасывал друзей по углам, зацепили банку с ним, вот и мерещится. — Минки… — Сан в его руках вздрагивает и напрягается, до боли сжимает плечи, вглядываясь в его глаза, а потом улыбается болезненно-безумно, но с каким-то пугающим облегчением, от которого в груди Минки внезапно становится совершенно пусто. А потом Сан медленно рассыпается пеплом. Пока в руках Минки не остаётся ничего, кроме пустоты. Минки морщится, пытаясь собрать рушащийся мир воедино, чтобы осталась хоть кроха прошлого и здравого смысла. Но всё рассыпается в его руках серым, лёгким, словно истолчённая пыль песком, засорившим механизм пространства и времени. В груди взрывается сверхновая, обжигает, а потом ползёт ледяными жгутами по телу. Тонким маревом растворяется и мёртвый волк, оставляя после себя недолго мерцающую взвесь пылинок с меркнущим запахом розмарина. Колоссальная боль прошивает тело. Он ещё никогда прежде не чувствовал ничего подобного. Ни боль от потери отца, ни драконье пламя и даже заговорённый замок, впаянный взрывом в тело, не приносили подобных страданий. Он сжимает пальцы, словно пытаясь поймать шлейф пылинок, ощущая лишь стальную хватку боли на горле. Он бы закричал, чтобы не просто сорвать голос, а чтобы кровь пошла горлом, но его душит боль. Адская. Безмерная. Он никогда не думал о своей смерти так явственно, как сейчас ощутил, что только что умер вместе с Саном. Во рту терпко-горький привкус полыни и смерти, и он впервые отчаянно хочет, чтобы лёгкие перестали дышать, а сердце качать кровь, наполняя тело жизнью. Минки слышит жалкий вопль Феликса и тихие слова Хёнджина, пытающегося его утешить. Он слышит биение жизни в собственных венах. А мечтал бы оглохнуть. Внутренности разрывает от боли, полосуя острыми, словно лезвия его клинков, когтями. Он припадает лицом к полу и готов взвыть, когда на лицо тонкой пеленой садится пыль с запахом розмарина. Минки кажется, что Сан жив, а всё это — бред и злая насмешка, насланное злым гением видение. Ему кажется, что Сан жив. Но только Минки знает, что это неправда. — МИНКИ!!! Крик стынет в глотке, словно забитой тем самым пеплом, которым рассыпался смысл его жизни, на уши давит многоголосое невнятное эхо и странный шум, глаза режет и слепит, не позволяя поднять веки, а потом обрушивается лавина сошедших с ума шестерёнок, отдаваясь биением сотен, тысяч людей и нелюдей в округе. Он делает усилие над собой и открывает глаза. — Слава богам… — шепчет кто-то, а Минки смотрит только на бледного и осунувшегося Сана, который напряжённо вглядывается в его лицо. — Сан? — Минки неверяще смотрит на человека, который только что стал песчинкой времени в огромных песочных часах перерождения, и не может понять, что делать. Радоваться, что умер и на той стороне его встретил Сан, или скулить побитой псиной, истошно подвывая от злой насмешки сознания. — Как ты себя чувствуешь? — спрашивает кто-то и светит фонариком в глаза. Минки жмурится через силу, тело будто каменное и онемевшее, а голос и горло вообще словно отсутствуют, как и язык, который не шевелится. Словно его распылили, предварительно не забыв истолочь в ступе. — Зрачок реагирует. — Минки, ты слышишь меня? — спрашивает Сан. Минки с трудом переводит взгляд на него. Чувствует, как губы трескаются в глупой улыбке, а слёзы беспрерывным потоком заливаются уши, мешая дышать, потому что болезненный ком в горле просто перекрывает кислород. Он ещё ничего не понимает, но рядом Сан, его тёплый и родной Сан, а больше ничего и не нужно. Даже если он умер, но будет с Саном навсегда, то даже ад превратится в рай. Сан прижимается к нему и рвано выдыхает: — Я так рад, что ты очнулся.