Цикл "Охотники и руны": Призрачный хронометр

☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼

       В голове какая-то несуразная каша, смутные образы, странные звуки, внутри горит болью потери, он успел похоронить почти всех, кого знал или любил. Понимание, что вот он — живой Сан, сидит рядом, держит в своих ладонях его руку, всматривается в его лицо, блестя влажными глазами, приходит как-то замедленно. Но от Сана пахнет так по-родному, а на щеке, почти у самого уха несмытая, забытая пена для бритья. Минки находит в себе силы вытереть её, когда Сан склоняется к нему, получая в ответ изломанную улыбку.        Скул касается учащённое дыхание Сана. Лёгкое и тёплое, словно рассветные лучи пробившегося сквозь тучи солнца. Минки замирает, теряя мысли, ему кажется, будто он находится под водой, и на лице склонившегося над ним Сана пелена бликов, подсвечивающих лицо, радужными переливами рыбьих чешуек трогает щёки. Сан прижимается губами к его лбу, прикрывая глаза, а внутри Минки одновременно расползаются жар и ледяная дрожь.        Минки всё ещё там, в дыму, на пожарище пережитого, потерявший всё: и друзей, и любовь, и даже единственное, чего хотел ребёнком — работу. Веру в то, что делает всё правильно. Сан кажется нереальным, будто дымка, вот-вот растворится, утечёт сквозь пальцы родниковой водой, оставив после себя лишь холодок на подушечках и совсем немного влаги, что напомнит, да было, было, но прошло. Минки вцепляется в ладонь Сана, нащупывает знакомые шрамы и задыхается.        В нём слишком жива та болезненно-безумная, полная неописуемого облегчения от подкравшегося внезапно конца, улыбка Сана. Он до сих пор ощущает тёплый пепел на своих руках и лице. Всё, что осталось от Сана, всего несколько мгновений назад. Во всяком случае, именно так помнится, рана свежая, ещё не припорошена временем, не стянута заживляющими мазями и порошками. Не верится, что вот он Сан. Живой и невредимый, а то, что было лишь сон. Страшный и пугающий, слишком реалистичный сон. Сан бездумно гладит его руку, будто тоже цепляется за якорь реальности, Минки накрывает его пальцы и давит из себя улыбку, хоть в глазах стоят слёзы.        Потерять Сана несколько раз и снова обрести — странно, дико, но дарит невыносимое облегчение. Только понять, что всё реальность слишком сложно, почти невозможно. Он утратил его в тот день, когда Сан ушёл от него, и окончательно потерял, когда Сан рассыпался прахом на его глазах. И даже если всё это было лишь сном, Минки это пережил, ощутив сполна всю гамму эмоций и переживаний. В голове не укладывается реальность, кажется дрожащей от зноя фата-морганой, что вот-вот растворится с приходом заката. Тошнота и слабость вязкой жижей расплывается в теле и мозгу. А приятный свежий запах розмарина мерещится фантомным привкусом на языке.       Реальность и сон, или что это вообще было, накладываются друг на друга, слоятся, будто отторгают друг друга как невозможное. Нет-нет да и покажется сквозь напряжённое лицо Сана белая маска с красными разводами, словно старая фреска, что проглядывает сквозь новые краски, которыми покрыли стены древней святыни. Звуки множатся, тоже двоятся, голова звенит и гудит, как наковальня от ударов тяжёлого молота неуёмного кузнеца. Во рту сухо и кисло, пальцы слабые совсем, всё норовят выскользнуть из цепкой хватки Сана, который удерживает его как поплавок в реальности, не позволяя упасть в небытие.        Минки моргает медленно, но кажется, что часто, даже укачивает от мельтешения ресниц. Он пытается, хватается, цепляется за реальность, норовя вновь провалиться в темноту от малейшего движения. Ему до смерти хочется поцеловать Сана, ощутить его дыхание на своей щеке, почувствовать затаённую силу, скрытую в его лисе, который сейчас щурит подозрительно влажные глаза и берёт с тумбочки стаканчик, наполняя его водой без газа.        — Как долго я был в отключке? — давит из себя Минки, не дожидаясь глотка освежающей жидкости. Голос хриплый, даже скрипящий, сипит как раздолбанная радиостанция, несколько лет провалявшаяся в сыром сарае без работы.        Соображает Минки с трудом, мысли словно несмазанная дверь, открывающаяся со скрипом. Проще просто сдаться и не думать. Сан подносит стакан с трубочкой ко рту, и Минки пьёт, едва не захлёбываясь. Во рту словно пустыня, о которой он даже не подозревал. Вокруг слышится суета, Минки хмурится, прислушиваясь, шевелиться пока не выходит — силы будто выпиты до дна, но отдалённое, едва слышное тиканье приносит успокоение.        — Почти полтора месяца, — голос Сана падает до хриплого шёпота, он мягко накрывает ладонь Минки, и он понимает, насколько его кожа холодная по сравнению с его вечно горячим кицунэ. Сан улыбается сломлено будто, не улыбка — её отзвук, под глазами глубокие тени, исхудал так, что и без того острые черты стали похожими на лезвия. Сан кусает губу, глядя на него. — Не знаю, что ты помнишь последним, но отключился ты к вечеру второго дня, когда я поймал демонического червя. Ещё дерево, полное демонов было, ну…        — Погоди… погоди… Не понимаю…        — Помнишь четырёх окруживших меня бесов, я тогда ещё перед Ёсаном едва не спалился, демонического червя поймал, ну же, вспоминай…        — С трудом, но что-то шевелится, — воспоминания идут туго, путают, словно ведьмовские огни на болоте, но что-то знакомое всё же вспоминается. — А почему я вообще так надолго отключился?        — Ты пиявку поймал.        — Что я поймал? — Минки кажется, что скрежет отказывающихся работать мозгов слышен за пределами палаты, вот-вот сбегутся чинить, а то и вовсе в сумасшедший дом отправят за ненормальность, а, может, и вовсе за отсутствие мышления.        — Пиявку, — с тяжёлым вздохом поясняет Сан. Наливает новый стакан и протягивает Минки, придерживая его за голову, пока Минки вцепляется в руку Сана, стуча по кромке стакана зубами. — Это паразит на паразите. Демонические черви, оказывается, переносят в себе пиявок. Сам не знал, и лучше бы не знал. Ты прости, я стал причиной заражения. Червь кинулся-то на меня, а пиявка где-то в складках одежды затерялась, так и осталась незамеченной…знал бы я… А потом на тебя переползла. Если бы я мог, я бы…        — Сан, перестань себя поедом есть!        — Из-за меня ты почти два месяца провалялся, не подавая признаков жизни! Весна на улице, понимаешь, весна… Тэн вообще сказал, что ты можешь так и потеряться среди сновидений, а от тебя лишь пустая оболочка останется. Я так виноват.        — А всё остальное?        — Что остальное? — непонимающе спрашивает Сан, а на Минки обрушиваются все звуки шумной лечебницы. Словно штормящее море в сильную непогоду, из-за которого не расслышать биение лопастей флюгера о загустевший опасностью воздух.        — Ничего, ничего… А как там… — Минки судорожно перебирает имена, останавливаясь на наиболее нейтральном, и в то же время одном из центральных имён событий, которые, видимо, никогда не происходили, — как Чонин?        — Дракон куёт так, что в дым валит. Вдохновение поймал, целых два клинка создал. Ты же знаешь, у драконов обычно клинок в год выходит, а тут целых два за неполные два месяца…        Сан тоже рад сменить немного тему, но жёсткие складки у рта и между бровей так и не разглаживаются. Слишком много взвалил на себя снова. Другой бы сломался под ношей, а Сан тащит. Зря он это, но у Минки пока сил нет переубеждать и доказывать обратное. Тело ощущается пустым и почти невесомым, его покачивает на волнах неконтролируемой дремоты, голос Сана льётся целебным настоем на распахнутые раны.        Минки будто врастает в подушки, обнимающие его словно лёгкие облака, которые в детстве казались ватными и мягкими. Выходит, что всё последующее ему просто привиделось. Как хорошо. Небо, как хорошо. Минки ощущает лишь нарастающую волну непонимания и в то же время такого облегчения, которое отбирает последние силы, он ещё о стольком хочет спросить, но проваливается в дрёму будто оступившийся самоубийца с карниза.        Даже во сне без сновидений Минки делает пометку, чтобы если не переубедить Сана, то хотя бы попытаться снять часть вины с его плеч. Слишком совестливый демон ему попался. Минки вскидывается на постели от мысли о демоне, дыхание сипло рвётся из груди, в палате сумрачно и пусто. Окно плотно зашторено, ещё и жалюзи опущены, не понять, какое время суток. Может, Сан не отдыхает, а на выездах, пока Минки валяется без дела. Простынь под пальцами мнётся с неприятным крахмальным хрустом, словно в свежий снег упало что-то тяжёлое, вызвав разом вопль ломающихся под весом снежинок.        Демон.        Может, Сан и прав. Может, оттого он так хорошо чувствует демонов, что кицунэ — не просто оборотни. Может, не такие, как в сказках, не нуждаются в поедании человеческой печени и прочих каннибальных увлечениях. Сан же не нуждается в печени живого человека… или?.. Да без всяких там «или»! то, что у него за спиной иногда бьётся девять хвостов, не значит, что он безрассудно готов бросить чужие жизни к своим ногам.        Да и вообще Сан более человечен чем те же Уён с Ёсаном. Или Ёнджо. Да кого ни возьми. Может, ему, конечно, застилает глаза любовь. Но именно то, что Сан непомерно глубоко копается в себе, взваливает на плечи свой и не только груз печалей и боли, доказывают, что он человек. Даже если и сам сомневается в этом. Но в первую очередь он охотник, который без страха кидается в самую гущу событий, чтобы спасти невинных.        И только Минки знает, что не без страха. Что не без сомнений. Что Сан способен сам себя перемудрить в сомнениях и попытках разобраться.        Потому не демон. Никому не позволит его так называть, даже самому Сану. Даже себе во сне не позволит! Но скользкой змеёй в голову вьётся пёстрая словно гадюка лента воспоминаний. Отец часто повторял фразу их предков-охотников, слова которой были как стимул бороться. Сейчас же Минки они ранят особенно глубоко, болезненно отдаваясь в груди нестройными голосами сотен убитых или пленённых чудовищ.        Монстры лишь похожи на людей.        Монстры похожи на людей. Монстры... Часто самыми большими монстрами являются именно люди. Да Минки куда больший монстр, чем тот же Сан. Потому что скелетов в шкафу не пересчитать, о многом стыдно говорить, о многом не знает никто, а кто знал, давным давно гниёт в земле. Он не нарушал закон прямо, но были не самые лучшие решения и тайны, которые могут разрушить слишком многое. После всего пережитого в долгой спячке, такого реального и болезненного, Минки и вовсе не уверен, что он меньший монстр, чем чудовища, за которыми они охотятся.        Во рту подло расползается сухая горечь, которую хочется сглотнуть, и он тянется за стаканом, но внезапно нащупывает лежащую рядом с пальцами бутылку, заботливо положенную на случай жажды. Кто иной, кроме Сана, всё это время винящего себя за произошедшее это мог сделать? Да некому больше, только он знает о постоянной жажде Минки.        Руки будто чужие, Минки снова обливается водой и захлёбывается, тело разучилось его слушаться, как следует. Видимо, как в своё время деду после инсульта и долгих недель комы потребуется реабилитация. Минки не уверен, что так сильно хочет на работу, как прежде. Хочется покоя. Но отставными охотники долго не ходят — это негласное и неписаное правило. Кривая усмешка ложится на губы.        Совершенно не верится, что за окном не холод зимы, а весна. Но пока нет даже интереса, чтобы понять, тёплая или ещё не очень. Да и сил тоже нет. Всё сложно и просто как всегда, нужно не так много, чтобы стать в строй, но это самое «немного» — самая тяжёлая часть и тот самый камень преткновения. Потому что человеческая плоть уязвима куда сильнее, чем хочется верить, да и принято считать.        Жажда отступает, на смену ей крадётся новая волна дремоты, которая ощущается живым существом со своим сознанием и желаниями. Она уже не такая мягкая, как облако, кажется потемневшей, набравшейся грозы тучей. Минки тщетно сопротивляется ей, трепыхается пойманной в паутину мухой, тщится выбраться из дрёмы, не засыпать больше, но не получается. Дремота топит, а громыхающая внутри дремоты гроза его пугает. И пугает не зря. Погрузившись в сон, он снова испытывает жажду и нарастающее желание, которое может утолить только вампирский поцелуй.        Совсем немного совестно перед Саном. Ведь тот сидел с ним столько времени, а за утешением Минки тянется к вампиру. Оправдание даже сквозь сон находится мигом — Сан отдыхает или занят на работе, а ему, Минки, нужно прямо сейчас и безотлагательно. Поединок с самим с собой слишком короткий, чтобы тянуть даже на тренировочный бой. Сейчас даже скрип рассохшихся половиц родительского дома с тяжёлой поступью брата, собирающемся его уличить в неподобающем поведении, не испугал бы его.        Сон есть сон. Тут возможно всё.       Минки резко хватается за скомканные простыни, делая несколько глубоких и медленных вдохов. Слишком яркое воспоминание, как губы вампира касаются его шеи, чуть засасывают кожу, прежде чем вопьются острые клыки, даруя острое и слишком сладкое наслаждение. Воспоминание заставляет сердце подпрыгнуть, а тело реагирует как у каждого, познавшего силу наркотически притягательного вампирского поцелуя. Хочется ещё.        Мысленно Минки тянется к единственному, кто может утолить его жажду. Потому что Сонхва даже во сне вряд ли удостоит его даже взглядом, попроси его Минки. Всё ведь не по-настоящему, всё снится, потому нет ни стыда, ни угрызений совести. Просто проснувшееся от долгой спячки тело хочет разрядки. Ничего постыдного или неправильного в этом нет, ничего такого, чего не снилось бы взрослому мужчине. Ему видится та квартира, в которой он искал утешения перед тем, как проснуться от болезненного сна.        Он видит обнажённую спину Хвануна, на которой покоятся крупные ладони мужчины, на котором тот сидит. Лица лежащего не видно, да Минки и не стремится рассмотреть его — он поглощён тем, что стал свидетелем проявления чужой страсти. И пусть это всего лишь объятия и поцелуи, Минки становится совсем жарко. Белоснежная рубашка на шнуровке держится лишь за счёт пуговиц или запонок на запястьях, лежит шёлковой кипенно-белой грудой на бёдрах Хвануна, словно вспенившаяся во время шторма вода у прибрежных камней.        В комнате ощущается напряжение, хоть кровью или жаждой и не пахнет. Хванун явно не намерен ни пить кровь, ни давать её взамен. Тут нечто иное, то, что Минки называет любовью. Тягуче медленные поцелуи, усыпающие некрупные ладони Хвануна, полные наслаждения неспешные прикосновения и какая-то магия, неподдающаяся описанию. Завораживает. Пальцы ласкающего Хвануна мужчины напрягаются, впиваясь в спину, но не оставляя следов от ногтей. Хванун прогибается в пояснице и склоняется над лежащим.        Его дрожащую улыбку видно даже сбоку, откуда и наблюдает Минки, удивляясь, как же подсознание может раскрасить интерьер малозначимыми деталями, которые делают сон более реалистичным. Лунный свет густой, льётся в окно, ложится серебряной поволокой на обнажённую кожу Хвануна, оставляя незнакомца по-прежнему в тени. Кажется, что Хванун целует его, так томно тот касается остающегося в тени мужчины, Минки жмурится, проводя рукой по своей шее, громко вздыхая и желая продолжения сна, чтобы ощутить долгожданную разрядку. Хванун отрывается от крепкой шеи, которую выцеловывал секунду назад, и ошарашено оглядывается:        — Кто здесь?!        Лицо Хвануна заостряется, в глазах загораются опасные огоньки, он принюхивается, обнажая клыки. Заставляя мужчину упасть на подушки одним толчком в грудь, Хванун разворачивается к тому месту, где растворённый в дремотной тени слишком реалистичного сна стоит Минки. Хванун выглядит так опасно, готовый разорвать горло любому, кто позарился на его тайное убежище, о котором никто знать не должен.        Минки пытается слиться со стеной, тенями и прочим, мечтая сделаться невидимым, хотя во сне ведь просто — сказал, что невидимый, и всё, никто не увидит. Или глаза закрыл и отвернулся, и враг мимо прошёл. Хванун расслабляется немного и смотрит на напряжённого мужчину, покорно лежащего на кровати, ждущего любого приказа восседающего на нём вампира.        Зачаровано ожидая дальнейшего развития событий, Минки наблюдает, его непозволительно тянет к ним, словно против воли его с силой впечатывает пространство между ними, он будто крошится и становится ими двумя одновременно, ощущая сдвоенное желание. Чего Минки не ожидает, так это того, что сменится ракурс обзора, и он посмотрит на Хвануна снизу вверх глазами неизвестного мужчины. Глаза Хвануна снова вспыхивают, а ноздри раздуваются, как у породистого жеребца.        — Минки?!        Минки дёргается, и его выкидывает из сна, если это вообще было сном. Сердце пляшет тарантеллу на туго набитом барабане, выстукивая такой бешеный ритм, что не каждый танцор-чечёточник в состоянии повторить. Жажда никуда не делась, лишь обострилась, став почти невыносимой. Сейчас бы разрядку получить или дозу кайфа. За сердцебиением он не слышит сразу телефонный звонок.        — Алло?        — Это как, мать твою, понимать?! Охотник, ты посмел повесить на меня жучок?        — Что? Хванун, ты о чём? Я два месяца в коме провалялся, только сегодня очнулся, — задыхаясь, в трубку хрипит Минки, зажав её между ухом и плечом, тщетно пытаясь открутить бутылку, чтобы смочить пересохшее горло.        — Так вот почему я не слышал твоего желания… Да плевать! Скажи, что ты сделал?!        — Не понимаю, о чём ты…        — Ах ты не понимаешь?! — клубком встревоженных змей шипит Хванун, от его злого тона у Минки поднимаются волоски по всему телу. И это он говорит с вампиром, а не стоит рядом. Мало кому захочется иметь дело с разъярённым кровососом, слишком гнетущая и пугающая аура окружает их в эти моменты. Хванун заводится ещё сильнее: — Мало того, что подсматривал за нами, и я не уверен, что хочу знать, как у тебя это получилось, так теперь он просто оделся и ушёл, не сказав ничего. Как это, чёрт возьми, понимать?!        — Я не знаю, я не понимаю, — упавшим голосом шепчет Минки. — Я уснул, ощутил жажду и потянулся к тебе. Это же просто сон.        — Просто сон?! Изволь объясниться, как тебе удалось посмотреть на меня чужими глазами? Что ты сделал с моим… мужчиной? Что вообще происходит?!        — Я не знаю!!! — Минки срывается и кричит в трубку, всё настолько странно, что кажется небылью. Впрочем, ею и является. — Ещё раз повторяю, я спал! Спал и возбудился, вспомнив вампирский поцелуй, что неясного?!        — Не знает он, — зло фыркает Хванун и на время затихает, словно прислушиваясь к шорохам в квартире, но потом взрывается: — Хотел жажду утолить, так я тебе сейчас её так утолю, что придётся кол осиновый искать! Ещё раз посмеешь лезть в мою постель без приглашения, я выпью твоего Сана до донышка. Ты меня понял?! Или повторить?        — Понял.        — Ну и молодец, что понял. Не суйся не в свои дела! И уж тем более не треплись, — Минки вставляет короткое «да с чего бы» и «да кому я», на что Хванун лишь фыркает и шипит как сбежавшее молоко, вместо кипячёного с пенкой превратившееся в нагар на плите. Голос становится чуть ниже и мягче, когда он добавляет, прежде чем сбросить звонок: — …выздоравливай, охотник.        Минки долго лежит в постели, пытаясь прийти в себя. Сердце всё так же выстукивает, забивается в уши, тело ощущается ватным и каменным одновременно, а понимания ни на грош. Ни что всё это было, ни что с этим делать, ни как найти хоть какой-нибудь мало-мальский ответ, который его удовлетворит. Всё кажется новым сном, дурацким и неподконтрольным ему самому. Но при всём при этом его баюкает, удерживая его в крепких объятиях, дрёма. На этот раз сон приходит без сновидений.