***
— Ханна, я не выполнил задание про погрешности в людях, — Сиэль бы и вовсе не приехал на сеанс, но решил попрощаться: все-таки Ханна — чудесный специалист. — Почему же? — Ханну отсутствие домашнего задания не удивляет, хотя Сиэль всегда неукоснительно выполнял поручения. — Я нашел достойного человека, который всем меня устраивает. Я освободился от прошлых отношений и теперь достиг умиротворения. Счастлив? На все девяносто девять. Ханна поправляет бант на блузке, она в мелкий принт — зеркальца и короны. Она ничего не говорит, зная, что Сиэль еще не высказался. — Погрешности в людях теперь стали исключительно оговоркой, не несущей скрытого посыла и крика «Глядите, я жлоб!» — Звучит свежо, Сиэль. Когда ты встретил этого человека? — Я его как будто всю жизнь знаю. Чувство такое… Он знает все, что я люблю или не люблю, а я знаю все о нем. Мы как астральные инь-янь, пазлы, тазик и водичка, рыбка и сеточка, ключик и… все в таком роде! Звучит чепухой, но впервые я чувствую, как встретил человека по себе. — Какую еду он предпочитает на завтрак? — Что? — С какими вещами в быту он готов мириться ради тебя, что его раздражает? — К чему это? — Все люди имеют любимые и нелюбимые вещи, вкусы, запахи, привычки… Что ты можешь сказать о его потребностях? Желаниях? Целях? Внутри снова екает: Сиэль не описывал персонажа Себастьяна так подробно, оставив мелочи на его усмотрение, в вольный полет. Главное, что Себастьян знает, что Сиэль обожает газировку на завтрак и ужин, — с обилием пузырьков — что спать любит с плотно закрытыми шторами, не терпит закрытых в доме межкомнатных дверей, его раздражают, когда отвлекают от работы и прочие пустяки. Но это не сложно — Сиэль это может дописать. Поэтому, он уверенно удивляет Ханну: — Хлопья любит, еще не лень ему заморачиваться с тостами. На тост — джем. С чем мирится? Да ни с чем, в том-то и дело, мы — инь-янь. Нас все устраивает друг в друге. — Что ж, Сиэль, это хорошо, если ты, конечно, не спешишь с выводами. Насколько могу судить о Клоде, он не был подвержен нарциссическому расстройству личности. Нарциссы, по моему опыту, способны построить долгосрочные отношения только с другими нарциссами. — Ты до сих пор полагаешь, что я — нарцисс? — В этом меня убеждают твои слова. Например, на этом сеансе ты произнес фразу «я нашел достойного человека, который меня всем устраивает». Получается, мы недалеко ушли с тобой от погрешностей в людях. — Это не означает, что я использую людей. Наоборот, все всегда используют меня, а у меня открылись глаза, и что в этом плохого? Ханна не отвечает.***
Волосы на макушке Себастьяна, некоторые отдельные, непослушные пряди, похожи на трепыхаемые черные перья. Пока мужчина то и дело наклоняется с половой тряпкой, одна из прядей решает особенно отделиться и потанцевать. Сиэль любуется ею. — Чего улыбаешься? Себастьян проходит тряпкой под диваном, прогоняя ноги с паркета. — Приятно смотреть как кто-то работает. А вообще ты уже вчера пылесосил. — Пылесосить и проводить влажную уборку — разные вещи. Скоро почувствуешь, как легче дышится. Если Михаэлису нечем заняться дома — он убирается. Коллекция виниловых дисков, к которой не притрагивались много лет, за одну неделю два или четыре раза познала свет божий и ласку тряпки для пыли. Сиэль любит чистоту, но убирается, когда видит явную необходимость. Себастьян любит чистоту и готов убираться каждый день, чем начинает раздражать — ведь Сиэль любит спокойствие и тишину. Себастьян постоянно чем-то хлопает, моет, чистит, скребет щеткой, как будто Фантомхайв всю жизнь жил в сарае, который теперь не отмыть вовек, только каждодневными дежурствами с тряпкой и очистителем. — Зачем тратить бесценное время на уборку, когда и так чисто? Прядка поднимается и опускается в такт головы уборщика. — Чтобы освежать уборку и размяться. К слову, ты весь день сидишь у машинки, тебе бы не помешало. — Еще чего, мне и так нравится, — Сиэль забирается на диван с ногами, туда же просится и Живоглот — половая тряпка его пугает. — Бедный кот, тряпки отродясь не видел. — Чтобы поднять Живоглота и перенести прочь от мебели, приходится встать и использовать обе руки. О, это натяжение мышц — якорь, а не домашнее животное! — К тому же, я занимаюсь спортом, — отмечает Сиэль. — Интеллектуальным. Я охочусь на мамонта. Добываю нам мясо. — Вот как. — Себастьян вдруг совершает находку. Всю неделю руки не доходили до тумбочки в углу. На ней стояли чахлые колокольчики. Вернее, как стояли — то, что это колокольчики, знал только Сиэль, потому что Лиззи их подарила, они даже цвели. А теперь, что это за растение, догадаться невозможно — зелено-серая масса, которая лишайником прикрывает сухую землю в горшке. Ни лепесточка, ни единого динь-динь. Себастьян переставил цветок на веранду, стал поливать, и, о чудо, лишайник начал брать высоту и приобретать приятные зеленые оттенки. Из тумбочки на свет показалась выкладка из стопок журналов и папок. — «Лиззины спицы», — читает Себастьян вслух. — Тут не меньше сотни. Не знал, что ты вяжешь. — Это журналы Клода. Ну, того, что мы встретили в супермаркете. — Может отдать ему? — Выбрось. Вы же это хотите сделать, мистер Пропер? — Кто? И да, если они не нужны, то лишний пылесборник. — «Мистер Пропер веселей, в доме чисто в два раза быстрей!» Выбрасывай. Можно еще искромсать ножницами, облить бензином и поджечь. Я бы посмотрел, как горит. — Вы беседовали как вполне хорошие знакомые. — Иллюзия. Этот человек может общаться только со своими канарейками. — Что он сделал? — Предал меня. — Как? — С коллегой по работе. Переспал с редакторшей. Бывшей редакторшей. — Жаль. — Да, жаль, хорошая была редакторша. Понимала, что именно я хочу выразить, но, увы, — ужасно не чистоплотная шалава. Как и тот кобель. Сиэль встречает взгляд Себастьяна. Кажется, кто-то хотел высказаться за грубое слово, но не стал. — Я очень ценю верность, Себастьян. Если мой человек изменил мне хотя бы раз — его для меня больше не существует. Он скатывается в разряд животных и умирает. — Буквально? — губы растягиваются в улыбке, она смешливая, но обольстительная. — Судя по твоему убийственному взгляду — смерть еще и мучительная. Но в одном я уверен, я буду жить человеком еще долго. Сиэль откладывает книгу в сторону. Себастьян стоит на коленях на полу, перед тумбочкой. У ног стопки журналов по вязанию и тряпка. Танцующая на сквозняке прядка и лукавая улыбка. Сиэль протягивает руки: — Ползи сюда, поцелую. Вкус губ Михаэлиса ни с чем не сравнить, да и можно ли, когда он подобен Еве из ребра Адама? «Мое детище, произведение искусства. Моя любовь». — А что это? — Себастьян протягивает перед собой лист бумаги. На нем акварельный рисунок и подпись кривыми буквами в углу «Сиэлюшка, пять». — Это африканский слоненок на водопое. Мужчина поднимает брови: — А я подумал, разбившийся вертолет. Что это за пропеллер и красная лужа? Тебе было грустно, Сиэль? — Слоненок макает красные цветы в водоем и машет хвостиком. Сиэль замечает и другие рисунки, они из папки под названием «Хрень», но, на самом деле, хренью это Сиэль не считает. Это же детство. Себастьян с любопытством раскладывает шедевры на полу. — А это натюрморт? Ваза с фруктами? — Это мясорубка. Мы с папой ездили в магазин, я сам выбирал. Когда вернулись, захотел запечатлеть. Она мне казалась… Не просто мясорубкой, а неким совершенным механизмом. Вся блестит, ладная такая. Дырочки, как соты. Я даже хотел мясных пчелок пририсовать. — Боюсь спросить, с кого бы они цедили мясо, — отзывается Себастьян, но смотрит на мясорубку долго. Как будто хочет побыть ребенком, которому нетерпелось ее запечатлеть. — А какие у тебя отношения с отцом? — Он постоянно был занят, а за его свободными минутами охотилось целых два жадных мальчика. Габриэлю это всегда удавалось лучше, но в тот день… В тот день Габи был у дантиста, и папа был только мой. Целых полдня. — Получается, мясорубка — это отец? — Получается, да, — Сиэль поправляет непослушную прядь Себастьяна и возвращается к рисункам. — Для своих лет я очень хорошо рисовал. Мне даже пророчили славу художника. — Это собака? — Нет, пожарный гидрант. Видишь, вдали пожарные бегут? Себастьян напрасно всматривается в чистый горизонт детского воображения, он ничего не видит. — Ты их не видишь, а они есть. Подловил. Среди рисунков выделяется один, нарисованный явно не пятилетней рукой. На рисунке квадрат, на нем множество крошечнолепестцовых цветочков, они заполняют собой весь квадрат, а внизу эксцентричная подпись «Девственники Земли». — А это мне было пятнадцать, мой бизнес-проект. Тебя никогда не удивляло, когда откровенно странные картины продают по баснословным ценам? Кто-то левой пяткой с кистью взмахнет, а брызги сойдут за шедевр, на аукционе готовы задушить друг друга за обладание шедевром. Я долго думал, в чем дело и… — И? — Концепция. Нужно придумать идею. Вот я и придумал… В жутко меркантильных целях. Аудитория — старые извращенцы. Арт-объект — юность и красота. Соль земли. Я тогда был девственником, Габи тоже (хотя на его счет не уверен), планировалось, что цветы нарисуем мы — девственники — своими пальцами. Возможно, приклеим еще обрезы ногтей, волосы — натур продукты воплощений чистоты. Уже тогда шла мода на рисование кровью и прочим, а тут — ногти девственника изображают лепестки ромашки. Далее планировалось толкнуть шедевр на электронном аукционе, скажем, за девятьсот тысяч тридцать семь долларов, и ждать, когда скучающие, алчущие высокого искусства толстосумы найдутся. — А почему именно девятьсот тысяч тридцать семь, а не миллион? — У всего должна быть точная цена. Эффект уверенности продавца в своем товаре. Уж он-то точно должен знать, сколько стоят «Девственники Земли». Себастьян улыбается: — Продешевил. Я бы все три миллиона поставил. И чем все кончилось? — Мы ее так и не нарисовали. Мы с Габи поссорились на почве моей тяги к «витанию в облаках», еще бы — у него место в компании отца ждало, ему некогда было заниматься глупостями. — Но ты все равно смог. — Наверное. Сиэль прячет рисунки обратно в папку и в тумбочку, а журналы — выносит на мусорку. Журналы напоминают о Клоде, а уже он — о недавних словах Ханны. «Никакой я не нарцисс». Через полчаса Себастьян окликает Сиэля с кухни: — Сиэль, ты мог бы вешать кухонное полотенце, а не оставлять на столе? Уже не первый раз. — Разницы же нет, — Сиэль ворчит, но молчит. — И вытирай, пожалуйста, тарелки досуха! В шкафчике натекает. — Для этого там поддон! — То, что натекает, сложно оттереть с поддона. «Вот чистоплюй». — Сиэль? Хотя бы крякни, что услышал! — Гав! Сиэль лает еще несколько раз, пока поднимается по лестнице наверх. В кабинете свет он включать не стал, поэтому экран нетбука, разверзшего свои створки, похож на фэнтезийный портал в иное измерение или магический инструмент демиурга. В предвкушении демиург потирает ладони друг о друга. К чему терпеть мелкие, унылые притирания, когда для обоих можно решить эту проблему раз и навсегда? Пальцы со знакомой до боли радостью опускаются на клавиши. «В Начале было Слово…». «Себастьян Михаэлис любит чистоту, но убирается в меру. Он не педантичен в уборке». Пальцы скользят по клавиатуре, точка поставлена, но то ли в Сиэле просыпается азарт, то ли предвкушение ночи… он добавляет еще одно предложение: «Себастьян Михаэлис обладает жгучим сексуальным темпераментом, он — сущий бог любви, инкуб в человеческом обличие». Вот теперь точка. Сиэль глупо хихикает, закрывает нетбук и спускается вниз, ужинать. Себастьян приготовил утку в духовке — пальчики оближешь. Бедные Лиззи и мама, но им как-нибудь придется смириться с тем, что отныне в их большой семье кто-то вкуснее готовит.***
На часах пять утра, а в глазах любовника ни тени сна, глаза влажные, лихорадочно сверкающие, похожи на звезды. И эти звезды со скоростью света вот-вот обрушатся на крошечного Сиэля и окончательно уничтожат его. В эту ночь Сиэль умирал много раз и — как! Все простыни мокрые от пота и представляют собой месиво, на кровати сломаны обе ножки, а у Живоглота, который всего один раз заглянул в спальню, возможно, первая в мире кошачья психологическая травма. Тело обессиленно. Иссушено. Сиэль сползает с кровати и встает на негнущихся ноги. Не колени — а малиновое поле. — Ты куда? — Себастьян облизывает губы. Сущая лукавая бестия. «Нет, ты не заманишь меня обратно! Нет-нет-нет. Смерть, я видел смерть». — Попить. Тебе что-нибудь принести? — Сиэля Фантомхайва, пожалуйста, в клубничных сливках. Одну штуку. «Ты бы и с десятком управился и не заметил». Сиэль кокетливо отмахивается, но сомневается, что получается. Его веки налиты свинцом, а ноги не держат, поясница, как раскаленный чугун. Господи, дай мне силы… Он плетется в кабинет, где вновь загорается свет из створок машины демиурга. Пальцы тоже красные, со следами зубов, дрожат. «Себастьян Михаэлис обладает таким же сексуальным темпераментом, как и у меня». Точка. Ладно: «Чуть-чуть больше». Осушив на кухне стакан апельсиновой газировки, юноша возвращается в спальню. Инкуб Михаэлис уже спит, свернувшись калачиком. — Вот теперь спасен, — шепчет Сиэль и отзеркаливает позу Себастьяна на своей половине постели.