Всегда лучше идеала

Долгожданный ужин и знакомство с родителями Фантомхайва происходит в воскресный день. Все окажутся в сборе. Семья. Одно это слово должно вызывать смешанные чувства у Михаэлиса, ведь он сирота. Почему Сиэль знает, что чувствует Себастьян? Он его придумал таким. Себастьян настаивает, чтобы шли в гости не с пустыми руками. Сиэль неохотно соглашается: — Купим какой-нибудь торт по дороге. — И то, ему это кажется лишним. — «Какой-нибудь», — передразнивает Себастьян, — лучше испеку пирог, какие начинки они любят? — Не стоит так стараться угодить. Волнение мужчины выдает хотя бы то, что в итоге он спекает два пирога, сомневаясь, какая из начинок придется по вкусу чете Фантомхайв. Малиново-клубничный пирог и мясной. Вдруг миссис Фантомхайв любит легкое, а ее супруг, как большинство мужчин, потяжелее? — Мясной получился вкуснее, лишь бы не пересолил. Но малина попалась с кислинкой, а клубника сладкая, как бы не резонировали друг с другом, — жалуется он в дороге, покуда Сиэль ведет машину. Сиэль снова озвучивает свое мнение, только в иной формулировке: — Послушай, даже если ты и не понравишься, нам с ними не жить вместе. Ничего не изменится. — Ты как будто заранее знаешь оценку. Сиэль забывает, что для Себастьяна это не просто знакомство с родителями партнера, но и вероятное олицетворение семьи, которой он был лишен. «Хотя как был лишен: воображении, разве это считается?» — Сиэль размышляет над этим всю дорогу. Уже подъезжая к родительскому дому, он приходит к выводу, что считается еще как. Что есть личность, как не память и не ее взаимодействие с биохимическими данными мозга? Нет памяти — нет личности. Пусть у его создания память законсервирована, пусть оно появилось на свет уже будучи зрелым и с набором данных взрослого человека, с прошлым, тем не менее это выдуманное прошлое, созданное Сиэлем. Оно и есть залог личности Михаэлиса. В какой это было передаче… Он видел историю человека, который вышел из дома за сигаретами и потерял память. Как будто сработал механизм внутренней очистки. Почему и как сработал, а главное зачем, — непонятно. Никаких физических травм или болезней. Насилие в доме? Депрессия? Не наблюдалось. Просто вжик! и человека нет. То есть, он есть конечно, но это другой человек. Незнакомец. Семья рассказывала, как их ребенок учит свою жизнь заново, каким он был. Самое любопытное в истории то, что потерявший память стал кардинально другим человеком. Если раньше ему нравились математические науки и хэви-металл, то в новой жизни начал писать стихи и ходить на концерты скрипки. Был брутальной душой компанией и лидером, а перевоплотился в интроверта-тихоню. Вот и новая личность. Дверь открывает Винсент. Рейчел в это время кашеварит на кухне, Сиэлю сцена знакома, он также мог бы прийти с колледжа: «Я дома!» — «Мой сын пришел с высшими баллами?» Ох, не совсем. Дома отец по-прежнему носит темные рубашки с вычурным принтом — то, что не наденет на работу. В этот вечер рубашка в мелкие ананасы. Один из пирогов Себастьян доверил нести Сиэлю, судя по запаху — мясной. — Привет, отец, — здоровается Сиэль. Рейчел слышит их и тоже выглядывает, на ходу снимая бежевый фартук. В отличие от отца, стоящего с неопределенно серьезным лицом, она в очевидно приподнятом настроении. На ней черное тонкое платье в крупный ананас. — Вы в одном бутике покупали одежду? — спрашивает Сиэль. — Решили в парный дресс-код. Увидела платье, вспомнила о рубашке Винса — совпадение? Нет, нет, нет, беру! Нравится? По-моему очень по-летнему. — Ничего, — врет Сиэль. Он представляет кавалера семье. — Наконец-то мы встретились. Габи хорошо о вас отзывался, — улыбается Рейчел и не может не заметить: — А что это такое вкусное и большое? Сиэль вручает ей свою ношу: — Пироги. Себастьян сам испек. — Какая красота! А я хотела испечь пирог, но в итоге сделала торт. — А мы хотели купить торт, но испекли пироги, — улыбается Себастьян. — Вот и славно вышло, я все не устаю повторять, что в жизни ничего случайного не бывает! Ах боже, как пахнут-то вкусно! С чем они? Винсент отгадывает: — Один точно с мясом. — Как ты любишь! — Второй малиново-клубничный, — подсказывает Себастьян. — Мы этим летом совсем ничего с ягодой не готовили, хоть попробуем. Проходите в дом, неси пирог на кухню, Себастьян. Ставь вот сюда, так, прекрасно. Но как же пахнут! — Иногда кажется, что ты выпечку любишь больше меня, — подтрунивает Винсент. — Неправильно, сначала ты, потом выпечка! — женщина клюет мужа в нос. — Мой сахарный кренделек! Сиэль как будто смущается прилюдной нежности родителей. Иногда они совсем заигрываются. — Рейчел любит выпекать в свободное время, — говорит он Себастьяну. Они переходят в гостиную. — А Габи где? Винсент отвечает, что еще не приехали. — Опаздывает, — хмыкает юноша, как в дверь звонят. — Как чувствует, что о нем. Габи и Лиззи тоже не с пустыми руками: красное, полусладкое вино. Садятся за стол. Хозяйка приложила к ужину душу, не меньше. — Мам, — тянет Габи, оглядывая стол, ломящийся от явств, — этим можно роту солдат накормить. Но выглядит волшебно. — Давно мы не собирались все вместе с моими мальчиками, а? — подмигивает Рейчел. — Что это? — Себастьян пробует рулеты из печеных баклажанов. Изнутри сочится начинка. — Внутри ветчина, сыр, икра и помидоры в приправе, — делится секретом она, — правда вкусно? Сама придумала. — Пальчики оближешь. — А ты мне рецепт пирога с мясом расскажи, тесто во рту тает! «Встретились два кулинара», — хмыкает Сиэль. После обсуждений рецептов, настает черед Винсента. Он не может без блиц-опросов. Себастьяну приходится рассказывать о себе, он устроился в частную школу для танцев. — И большая группа? — Семнадцать человек. В следующем году обещают больше. Ребята все хорошие, работают на результат. — Как интересно, теперь у нас есть танцор, — радуется Лиззи. — Ты уже научил Сиэля? — Я пытался, — признается Себастьян, — он не хочет. — Просто не может: мистер Бревно, — протягивает Габриэль. Рейчел снисходительно бросает ему: — Сколько бы лет ни прошло, близняшки за столом — сущие дети, честное слово. — Так и должно быть, возвращение к родным истокам у тепла очага, — парирует тот. После ужина перемещаются во внутренний двор, на свежий воздух. Ночь светлее, чем обычно и прохладнее, дышится легко. — Сверчки разбушевались, только их и слышно, дома ничего не меняется, да, Рейчел? — говорит Сиэль. — Я к ним уже так привыкла, что не замечаю, — улыбается женщина. Винсент включает музыку: ненавязчивая мелодия. — Всегда мечтала потанцевать с умельцем, — говорит Лиззи Себастьяну. — С удовольствием, разве можно отказать очаровательной даме? Позволите? Габриэль восклицает: «Лиззи, я все слышал!», но та отмахивается, как от мухи. Винсент устраивается с бокалом вина в шезлонге, Рейчел наблюдает за танцем, а близнецы оказываются вдвоем у бассейна, одни-одинешеньки. — Из головы не выходит эта твоя магия, — делится Габриэль. — Вчера всю ночь пролежал с мыслями, а что если бы Лиззи можно было бы исправить? Ну вот как у тебя получается фокус с Себастьяном. Этакая идеальная Лиззи. — Я думал, тебя все в ней устраивает, — замечает Сиэль. Брак близнеца всегда казался ему примерным. — Шутишь? В ней много недостатков. Конечно с годами смотришь на них иначе, привыкаешь, но это не тоже самое, когда все совершенно. Например, она капризная, с ней не поговорить о многих вещах и просто помешана на розовом, я как будто сплю в пряничном домике для принцесс, порою она болтлива и раздражает… И еще тысяча нюансов. И вот я думал, думал… Но знаешь к чему я пришел утром? — К чему же? — К какому выводу я пришел утром, глядя на ее сонное лицо, — туманно повторяет он. — Меня все устраивает, вот что. Мне не нужна другая женщина. В отношениях мы идем на компромиссы, подстраиваемся друг под друга, чем-то жертвуем… Это обоюдный процесс. Когда оба понимают и делают — это и и есть отличный брак. Сиэль усмехается: — Как видишь, я доказал обратное, — он наблюдает за тем как уже Рейчел танцует с Себастьяном. Мать помолодела и ведет себя как девчонка: «Розу в зубы, возьми розу в зубы! Будет как в кино». Розы под рукой нет, и у Себастьяна во рту оказывается полевая ромашка. Дикое танго. Мать хохочет, а Винсент обещает записаться на танцы, увы, уже для пенсионеров, если их еще берут в группы. — И ты счастлив? — спрашивает Габриэль. — Ну разумеется, я счастлив. Брат как-то пристально всматривается в него: — Нет, серьезно, Сиэль. Ты счастлив? — Габриэль, — Сиэль хлопает по точно такому же как у него плечу, — зависть плохое чувство. Гости уезжают поздно, почти в двенадцать. — Давно я так не веселилась, — признается миссис Фантомхайв. Она обнимает на прощание Себастьяна и сына, шепча ему на ухо: «Он прелесть, рада за тебя». По отцу ничего не скажешь, но именно поэтому можно понять, что Себастьян ему хотя бы не одиозен. — Как и ожидал, семья у тебя чудесная, — уже по дороге домой делится Себастьян. Слегка выпивший, натанцевавшийся он выглядит расслабленным. — Думаешь, я им понравился? — Еще бы, Рейчел точно, а вот отец может чуть невзлюбить — после ваших танго она потащит его в кружок танцев. Шучу, конечно. Ты им понравился. — А почему ты зовешь ее Рейчел? Сиэль не понимает: — Потому что ее… так зовут? — Я, конечно, не знаю, но разве не принято в семьях маму называть мамой? — Иногда хочется называть их по именам. — Мне показалось, ты держался в стороне от семьи. — Это моя обычная роль. — Они открыты к тебе и зовут, но ты даже не смотришь в их сторону. Они любят тебя, Сиэль. — Слишком поздно спохватились. Слушай, я оправдал их ожидания. Может, не как Габи, но оправдал. — Я не сравнивал тебя с братом. Я тебя вообще ни с кем не сравниваю. — Знаю. Просто мне много чего стоило добиться стать тем, кто я есть. — А кто ты? Сиэль чует в вопросе подвох, не прямой смысл, но отвечает как есть: — Сиэль Фантомхайв, писатель. — И этот мистер успешный писатель счастлив? — Вы все сговорились что ли? — юноша давит на педаль газа. Себастьян переводит внимание на мелькающие огни фар и неоновые вывески. — Мне о такой семье только мечтать, а ты не выглядишь счастливым, — говорит он. — Я не понимаю, чего тебе не хватает и что я могу тебе дать. Сиэль чувствует укол вины внутри и смягчается. — Себя, — отвечает он, — дай мне себя. Но мужчина грустно улыбается: — Я и так весь твой. Мне даже кажется, что меня самого не осталось… Последние слова он произносит шепотом.

***

Сиэль занят черновиками и не сразу замечает особое, приподнятое настроение Михаэлиса, когда тот возвращается с работы. Мужчине приходится окликнуть его. — У меня отличная новость, Сиэль. — Опять надарили сладостей? — не отрываясь от бумаг бросает тот. — Давай сюда, так и быть, избавлю тебя от них. — Ученики Себастьяна взяли привычку благодарить учителя подарками. Кем-то из ребят пустился слух, что девушка Михаэлиса редкая сладкоежка: начали таскать конфеты и пирожные. Сиэль признал, что не против побыть загадочной сластеной, если за это раздают вкусное. — Лучше, — бросает Себастьян. Его лицо так и светится. — Я бросаю преподавание. Тут Сиэль отрывается от черновиков. — Как это? — Я хочу больше зарабатывать для нас. Утром, по пути на уроки решил, дай-ка рискну и запишусь на собеседование в турфирму «Вторая линия». Они выложили объявление, им нужен переводчик. — У тебя же нет опыта в этой сфере. — Но знаю четыре языка. Мой план был прост: пройду — хорошо, не пройду — тоже неплохо, но попробовать-то можно. Выложил все, как есть: опыта нет, но языки знаю, хочу работать. Прошел несколько тестов, очень простых. И… кто бы мог подумать, меня взяли. Слишком неожиданно. Сиэль предполагал, конечно, элементы внезапности в поведении Себастьяна, но ведь ничего не предвещало… К тому же создатель уверен, что его персональный Адам живет танцами. Возможно, Адам увидел, как живут родители создателя, примерил на его привычные аппетиты и засомневался в себе?.. Другая причина не идет в голову. Сиэль знает, что Себастьян всегда будет нести груз в виде статуса «сирота», и то только потому, что важнее было продумать образ Михаэлиса, чем его семьи. — И какая зарплата? Себастьян называет Сиэлю цифру, которая кажется даже странной. Хотя бы потому что: — В два раза больше, чем мой ежемесячный гонорар… — Если пойдет, сможем позволить себе больше, чем сейчас. — Погоди-ка, — Сиэль облизывает вдруг пересохшие губы, — чем тебя не устраивают танцы? Твоя стихия, тебе же всегда нравилось. — Видишь ли, танцы — хобби, или могли обеспечить меня одного, но, когда нас двое, мы — семья, и, как мужчина, я хочу зарабатывать больше. — Ничего не понимаю! — Сиэль не помнит, чтобы где-то прописывал в Себастьяне Михаэлисе подобные настройки. Он обожает танцы, он живет ими — что непонятного? — Себастьян, все в порядке, — говорит Сиэль. — Я — добываю мамонта. — Не понял, — чужая улыбка на лице сходит медленно, Сиэль ощущает растущее в комнате напряжение. — Я имею в виду, что… да забудь. Рад за тебя. — Как-то непохоже. Серьезно рад? — Да, да. Извини, я сейчас приду. Сбегаю на секунду и отметим бутылочкой, идет? Себастьян подхватывает идею и бросается к холодильнику: «Я пока открою». Сиэль устремляется в кабинет и открывает нетбук, от спешности пальцы даже не слушаются, клавиши бренчат вопиюще громко, или так кажется ввиду зудящего чувства вины? Сиэль приободряет себя: — Я — главный добытчик в семье. Мамонты — это по моей части. Извини, Себастьян, но… «Себастьян Михаэлис любит свою работу преподавателем танцев и не хочет с нее уходить. Он согласен, что главный добытчик в семье — Сиэль». Когда Сиэль возвращается вниз, Себастьян стоит с пустым бокалом и задумчивым выражением. Бутылка еще не откупорена. Мужчина смотрит через стекло в открытое настежь окно, откуда доносится пение дроздов. — Знаешь, наверное, ты прав, — лениво протягивает он. — Глупая затея. Мне и на моей работе хорошо. Я люблю ее… Черт возьми, я же обожаю танцы и своих учеников, что на меня нашло? Позвоню и скажу, что отказываюсь. Сиэль выдавливает из себя улыбку: — Если ты так хочешь… Главное, чтобы ты был счастлив, — он хлопает партнера по плечу и возвращается к черновикам — мамонт сам себя не добудет. Он только обещает себе, что редактура Себастьяна была в последний раз. Довольно корректировок, теперь идеальность Михаэлиса достигла апофеоза.

***

Это происходит ровно через три дня после попытки Себастьяна сменить работу или «заколоть самого большого мамонта» для их скромной семьи. Сиэль так много времени уделял новой книге, что позабыл, когда последний раз проводил время наедине с Себастьяном. Всякий раз, когда Михаэлис заходил в кабинет, он прогонял его: — Мне нужно сосредоточиться, понимаешь? Это важно. Я пишу книгу! Сроки поджимают. Ты же знаешь, меня ужасно выводит из себя, когда отвлекают! — Я понял, извини. Просто принес тебе ужин. Наконец, когда Сиэль сдает книгу редактору и остается ждать, он чувствует, что нужно загладить свою холодность. Он готовит варит суп с клецками, как любит Себастьян. Они откроют вино, выпьют, поболтают… Но на часах уже девять, а Себастьяна нет дома. Когда раздается звонок, Сиэль хватает трубку. — Привет. — Ты где? — В баре с коллегами, мы решили отдохнуть после работы. — Ужин готов, давай скорее. — Знаешь, мы, наверное, задержимся, Сиэль. Ты ешь без меня и ложись спать, не знаю, сколько еще тут буду. — Ну… отдохни там. Сиэль ест суп в одиночестве. Не считая Живоглота, поедающего свои консервы. Во сне Фантомхайв ворочается: в августе сезон духоты и бессонницы. Он шарит рукой около себя: пусто, на часах половина четвертого утра. «И где этого танцора черти носят? Ножки ему поотрывать что ли? Танцульками он решил заняться». В начале пятого в дом входят, брякает связка ключей, по лестнице поднимаются, стараясь ступать тише. Тело ложится рядом и клюет в щеку. Сиэль держит веки плотно сомкнутыми. Пахнет женским парфюмом, сигаретами и выпивкой — вся неприятная какофония ароматов в одном. Утром Сиэль не медлит: еще до того, как очнулся Себастьян, он вносит необходимый, сам собой напрашивающийся корректив. Видит небо, Фантомхайв не хотел вновь прибегать к редактуре Михаэлиса, но его вынудили. Второго Клода Сиэль не намерен терпеть. Нет, сэр танцор. «Себастьян Михаэлис не может долго находиться вдали от Сиэля Фантомхайва». — Вроде четко сформулировал. И как четко!.. Все начинается, когда Сиэль уезжает в издательство, обговорить с редактором правки. Он только доехал и еще не дошел до кабинета, как звонит телефон. — Что ты делаешь? — любопытствует Себастьян. — На работе, я же говорил. — Тебя давно нет. — Как давно? — Сиэль проверяет часы, да нет, все верно: — Я уехал двадцать минут назад. — Я скучаю. Возвращайся скорее, хорошо? Мне тебя действительно не хватает. И кого винить? Сиэль сам сформулировал требование. Они смотрят кино, и Сиэля не отпускают из объятий: вдруг Себастьяну как-никогда стало важным тактильное ощущение близости. Пальцы то и дело водят по руке, вверх, вниз и обратно, бессчетное количество раз, кажется, что кожа горит. На рекламной паузе юноша встает с дивана: — Я в туалет. — Я с тобой. — Себастьян, я сам справлюсь. — Постою у двери. Нонсенс! На прогулке ладони Сиэля не отпускают, несмотря на то, что она вся взмокла. — Прекрати, на нас смотрят, не маленькие же! Два мужика. — Я с тобой, это все, что имеет значение для меня. Спать вдвоем стало решительно невозможно. Мужчина не отлипает, их кожа похожа на склеенный скотч. От летней духоты и жара чужого тела хочется спрятаться в морозильной камере, но Себастьяна, обливающегося потом, такие пытки не останавливают. — Ты удушишь меня, отодвинься! — Сиэль тщетно пытается выбраться из объятий. — Мне тебя всегда мало. Знаешь, о чем я мечтаю иногда? — шепчет Себастьян на ухо. — Боже, нет, не знаю… — Вот бы мы слились, как сиамские близнецы. Ты и я… вдвоем навсегда. А если бы я был зверем, я бы тебя уже съел. Ам! Таким образом, Сиэль выдерживает ровно двое суток. Да, он обещал, что больше не внесет коррективы, что был последний раз, но все дело в неверной формулировке. Вот и все. Легко исправить. «Себастьян Михаэлис любит Сиэля Фантомхайва в пределах нормального. И… все же чуть-чуть больше». Последнее — это он не удержался добавить, все же «просто нормально» недостаточно.

***

Сиэль начинает догадываться, что что-то не так, когда Себастьян спрашивает напрямик: — Ты не задумывался о детях? — Они прогуливаются по пляжу: волны и мелкий, ровный песок приятно щекочут ступни и лодыжки; много отдыхающих, как, наверное, и детей. Сиэль оглядывается: что-то же подтолкнуло Себастьяна к разговору? Вот и они: возятся с совками и куличиками, закапывают родителей и убивают морские звезды, оставляя высыхать на дне ярких ведерок. Сиэль откусывает большой кусок мороженого и морщится. — С чего вдруг? Я не планирую детей в жизни. — Неужели он снова ошибся и стоило иначе сформулировать требование про любовь Себастьяна? Не нужно было добавлять, что он любит Сиэля «чуть-чуть больше предела нормы»? Они приводят к пошлым: «я хочу от тебя ребенка», «воспитаем чадо вместе, в союзе любви». Только вот Сиэль уже не знает, где та самая ровная линейка для совершенства. Себастьян продолжает: — Я все чаще задумываюсь: мы обеспечены, здоровы, можем помочь какому-нибудь ребенку. Девочке, например. Мальчику сложно будет жить с геями. — Мы можем помочь несчастному абстрактному ребенку, не удочеряя. Ничего хорошего в однополой семье она не увидит. Детям нужны ролевые примеры мужчины и женщины, отца и матери. То, что мы живем с тобой вместе — не нормально, согласись? Это отклонение от нормы. Но мы принимаем свои особенности и вынуждены от чего-то отказаться. Это данность. Это как… как… ну вот, например: инвалид не может завести детей. Мы похожи на инвалидов. Есть вещи, которые мы попросту не можем, Себастьян. Если природа не дала тебе или мне матку, но мы согласны любить друг друга, то мы обязаны согласиться и с природой тоже, природой, которая допустила… ошибку. — Я понимаю, о чем ты, но мы живем в современном мире, а не в эпоху мамонтов и пещерных людей (хотя ты у нас все еще охотишься на мамонтов). И с чего ты взял, что у инвалидов не могут быть дети? Любви и правильного воспитания достаточно. — А как ты собираешься правильно их воспитывать? Глядя на нас, вырастет очередной гееныш. — Какой детеныш гиены? — Михаэлис смеется и треплет спутника за волосы. — Не мы первые, не мы последние, Сиэль. Воспитывают, и вырастают нормальные люди. — Хочешь, сказать, ты был бы согласен, чтобы тебя усыновила пара «папа один и папа два»? — Я был одинок, Сиэль. Если бы эта семья давала мне любовь и поддержку… да, я был бы не против. Я был бы счастлив. Поразмышляй на досуге. «Тут и размышлять не о чем», — стоит только внести поправку: «Себастьян Михаэлис — убежденный чайлдфри». Больше партнер о детях не заикнется и лишит Сиэля внеочередной головной боли. В середине сентября, когда книга почти готова, Сиэля приглашают на банкетный вечер. Все работники издательства и компаньоны собираются под одной крышей в гостиничном ресторане «Роскин». Сиэлю не хочется находиться среди всех этих людей, которых он уже видел тысячу раз, но — обязательства, часть работы: «Побуду еще час и уйду». Сиэль жалеет, что Себастьян не смог прийти, в последнее время у Михаэлиса упадок настроения. Бывает он лежит на диване, не расчесанный, пьет заваренный какао или газировку и безучастно пялится в экран телевизора. Он может пролежать так полдня. Кажется, что ему даже все равно, что показывают: иначе как объяснить, что он смотрит «Улицу Сезам» или онлайн-магазин дамских украшений, или вот это: «Купите чудо-фонарик непромокашку и получите походный котелок в подарок! Какой чугунный сплав, а форма — песня! Толстые стенки! Чудо-чудо котелок в подарок к фонарику — вкусная каша прямо в лесу! Звоните прямо сейчас, не медлите! Количество товара ограничено». — Надеюсь, ты не собираешься это покупать? — поинтересовался Сиэль, проходя мимо. Себастьян плотнее укутался в плед и сделал звук погромче, бурча под нос: «Как-нибудь в другой жизни». И что это с ним? Устал на работе? Одно радует на кооперативе всегда подают вкусные закуски, можно пожевать где-нибудь в углу, размышляя о вечном. Так, например, Сиэль уже понял, что сэндвич с тунцом не сочетается с шампанским. Стоит попробовать с креветками. Он бродит вдоль стола, то и дело отвечая на приветствия, пока не встречается лицом к лицу с внезапным посетителем. — А ты что здесь делаешь? Клод Фаустус выглядит посвежее, чем в прошлый раз. На нем отвратительный темно-бордовый костюм, это что — бархат? Какая безвкусица. — Я с Мэйлин. — О, вы еще не поженились? — Планируем. — Что ж, тили-тили тесто или как там дальше… — Спасибо. Ты всегда был искренен. Это мне нравилось. — Брось, давай еще поговорим о былом. Лучше попробуй сэндвич с тунцом. — Он не сочетается с шампанским. — Я хотел, чтобы ты в этом убедился. — Сиэль уже полчаса не может избавиться от неприятного привкуса. Клод чуть-чуть улыбается. — А ты никогда не задумывался, почему я тебе изменил? — спрашивает он. Кажется, он только за этим и подошел, остались невысказанные мысли, несомненно, очень важные, без которых Сиэль не сможет жить дальше. «А вот это к чему?» — Еще бы я о таком думал, и так все ясно, кое-кто — нечистоплотная скотина. — Все потому, что ты всегда думаешь только о себе, Сиэль. Настолько эгоцентричен, — пуп Земли — что другим не остается места. Всегда я тебе что-то был должен, но вот ты… Ты нет! Ты всегда лучше идеала! Господи, Сиэль, мне тебя жаль. Ты ведь никогда никого не полюбишь, правда. Ты попросту не способен на чувства. — Себя пожалей. Клод даже не усмехается, он удрученно качает головой, неопределенно машет рукой на прощание и уходит: «Удачи, Сиэль, может хоть что-то в тебе шевельнется». «Бессердечный ублюдок». По возвращению домой Сиэль не застает Себастьяна на диване, что можно назвать подающим надежды симптомом. Телевизор по-прежнему работает, плед свисает с дивана, а стол завален банками из-под газированного лимонада. Сиэль поднимается в свой кабинет, оставить папку с документами. Себастьян оказывается позади, за спиной, чем пугает. Сиэль вздрагивает: — Ты меня напугал! — Я думаю, нам надо пожить отдельно какое-то время. — Что? — Я съеду. Сниму квартиру, поживу один. «Совершенно точно не это входило в мои планы. Я нигде этого не упоминал. Не упоминал же?» Только сейчас юноша замечает темные круги под глазами, потухшие глаза и понурый вид. Где взгляд сильной личности, танцора? Куда делась нежность? Это какой-то незнакомый Михаэлис. Добавить жизнерадостности? Но Сиэль не уверен, что она не принесет с собой новых проблем, и Себастьян, вместо того, чтобы стать нормальным человеком, не будет пускать мыльные пузыри и хохотать над любым словом. Сиэль не знает, что говорить, поэтому ляпает первое, что приходит в голову: — Если ты так не любишь кота, мы можем решить проблему. — Причем здесь кот? Вот видишь, — мужчина вздыхает и ерошит волосы на затылке. У него выходной, а он до сих пор в пижаме и босиком. — В этом и проблема. — В коте? Я пристрою его куда-нибудь. — «Выиграю время, а там придумаю, что написать». — Ты вот так просто готов отдать его? Потому что он тебя не устраивает? Но я не об этом… У меня скверное ощущение, словно я… как бы сказать, зажат в тиски. Мне нужно разобраться в себе, что-то не клеится. — Да все же хорошо, — юноша тянет к нему руки, но тот отстраняется. — Нет, Сиэль, я… Устал? Да, наверное, такое слово будет точнее. Я будто задыхаюсь, понимаешь? Что-то идет не так, совсем не так, но я не знаю, что именно. Мне тесно, это словно сходить с ума. Нет причин, но я чувствую… Оно… не дает покоя, как будто я не принадлежу сам себе. Я — это не я, а кто-то другой. Я пытаюсь, Сиэль, пытаюсь, но мне уже сложно улыбаться и поддерживать… жизнь вдвоем. — Брось, Себастьян, завтра пройдет. У меня сегодня тоже голова раскалывается. Магнитная буря? Все как с ума посходили. Настроение ни к черту, давай выпьем вина и расслабимся. — Почему ты меня не слышишь? — Потому что нет причин. Оглянись, ты и я хорошо живем. — Ты — может быть. Сиэля отстраняют с дороги, Себастьян достает из шкафа дорожную сумку и собирает вещи, просто бросает одежду на дно. Сбор хаотичный, как будто побег из пожара, и секунда промедления будет стоить жизни. «Зато ты — всегда лучше идеала!» — напоминает Клод. Сиэль сдавливает пальцами виски: он уже сам запутался в нитях того кокона, которым окутал своего героя. Но разве критичная ситуация не требует критичных мер? Все равно же Сиэль сможет стереть Себастьяну память… Боже, да он может что угодно, чего же ему волноваться-то? В голову приходит острая, как игла, мысль: «Я даже могу сказать правду». — Ты не уйдешь, Себастьян. Как бы тебе не хотелось, но, увы, ты — мой, — говорит юноша. Он надсадно усмехается и садится в кресло, за рабочий стол. Крышка нетбука вновь распахивается. Печатный текст, описывающий героя Себастьяна Михаэлиса изначально содержал десять страниц. С поправками Сиэля, уже в быту с персонажем, он вырос до тридцати. Это уже и не описание творения, а скорее то, что касается только автора. Себастьян Михаэлис плавно перетек в Сиэля Фантомхайва. — Уже ухожу, — бросает через плечо мужчина, — тебе и мне есть о чем подумать. — А я сказал, не уйдешь. И думать лично мне не о чем, я уверен в том, чего хочу, а тебе и не надо напрягаться. Пальцы бьют по клавишам: «Себастьян Михаэлис физически не может покинуть кабинет Сиэля». Уходящий больше не намерен задерживаться, вид у него совсем неважный, он бросает: «Пока, Сиэль», как это уже делал однажды Клод, затем шагает в дверной проход и ударяется о невидимое препятствие. Себастьян издает удивленный полувздох, полувосклицание. Он трогает рукой воздух перед собой, и ладонь упирается в силовое поле. Он стучит по нему кулаком, затем ногой. И, наконец, бросает в него сумку, набитую вещами. Бесполезно. — Чертовщина какая-то! — Как я и сказал. — И что это значит? Что это, Сиэль? Тусклый взгляд начинает оживать. Сиэль еще не видел Себастьяна рассерженным. Хотя это даже не гнев, а смесь из затравленности и подступающего скверного, пугающего предчувствия. У Себастьяна не должен быть взгляд побитой собаки, Сиэль не хочет видеть его таким. Но что-то внутри упирается и злится. О да, Сиэль рассержен, он наперекор чувству продолжает говорить страшные вещи: — То и значит, все как я сказал. Себастьян, я скажу тебе правду. Я — писатель, который создал тебя. Ты — не настоящий человек, ты — мое творение. — Что ты несешь такое? Не смешно, Сиэль, я хочу выйти и выйду. Прекрати розыгрыши, уверяю, это только делает хуже. — Он чеканит последние слова по слогам, и снова стучит в незримую преграду. Сиэль какое-то время наблюдает, положив подбородок на сплетенные вместе пальцы, затем ухмыляется: — Смотри, я — твой бог. Он одновременно печатает на клавиатуре и читает вслух: — Себастьян Михаэлис падает на колени и преклоняется мне, он не может поднять голову. И мужчина действительно падает на колени и падает ниц, расшибая лоб об пол. — Как тебе? — Почему я не могу ничего сделать?.. Моя голова не поднимается. Она как каменная… Сиэль, что происходит? Как это возможно? Видно, как мускулы напрягаются в бессильной попытке противостоять требованиям Сиэля. Лицо Себастьяна краснеет, глаза наливаются влагой, он сжимает челюсти и в итоге только плачет. Скудная слеза, одна-единственная, падает на ковер, на котором человек распластан, как молящийся. Его суровое божество смотрит свысока и думает о чем-то. — Тебя никогда не существовало, — произносит оно медленно, растягивая слова, — до тех пор не существовало, Себастьян, пока я тебя не придумал и не захотел воплотить в жизнь. Понимаешь, что это значит? — Это безумие… такого не может быть… Не может! — «А сейчас Себастьян Михаэлис встает на ноги и хохочет без удержу, ему весело». Мужчина подскакивает, ноги пружинят, комната заливается смехом. Есть в нем что-то противоестественное и зловещее. Сквозь смех Себастьян пытается что-то сказать, но из глотки все опережает хохот. Взгляд наливается болью и страхом. Сиэль мог описать в своих книгах человеческий ужас, кошмар наяву, но такого ужаса он еще не видел даже в воображении. Он разглядывает еще кое-что… ненависть? Борьбу? Он дает Адаму шанс проявить себя и ослабляет хватку: «Себастьян Михаэлис не смеется, он прыгает на месте, вверх, вниз». Тяжесть взрослого мужчины ударяется об пол. Творение принимается за указания с привычным рвением, но Себастьян уже не сводит глаз с юноши в кресле. — Я живой… — говорит он, когда получается в крошечных перерывах между движением вниз и вверх, он тяжело дышит, — я личность… живой. У меня есть… чувства… Я… чувствую, черт тебя дери… Сиэль! Я — ЖИВОЙ! Прекрати! — О, — отмахивается Сиэль. — сейчас есть, завтра нет. Если захочу, ты станешь кем угодно. — Ты не можешь… так поступать. — Я уже так поступаю. И могу стереть твою память. С завтра начнем нашу новую жизнь. Опять. А вот сейчас Михаэлис катается по полу. Катается. И все еще пытается сопротивляться, вены на шее и лбу вздуваются от напряжения. Но — только катается, ни одного лишнего движения. — И… Боже, господи… И постоянно ты так делаешь? — Зависит от тебя. — Я же люблю тебя, Сиэль. Почему ты не можешь любить меня? Ты так несчастлив? Насколько глубоко твое несчастье? Насколько безмерна твоя любовь к себе? У всего должен быть предел! Хватит, Сиэль, прекрати! Ты — дьявол! Но Сиэль не прекращает. После всех истязаний, он меняет пытку на танцы: «Ты же любишь танцевать? А любишь потому что я так сказал», затем — на слезы. Плачущий Себастьян пробуждает странные чувства подавленности. — Поплачь, Себастьян. Видишь, я хочу чтобы ты плакал, и ты плачешь! Видишь, Себастьян? Напрасно творение просит прекратить, в конце концов оно плачет не потому что приказывают, а потому что больше ничего не остается. В какой-то момент Себастьян сдается. Когда он вновь заговаривает, кажется, что он уже прощается. Об этом говорят глаза: карие и всегда теплые, теперь самые холодные. Сиэль никогда не видел и не увидит глаз более отчужденных. Это уже не его творение — нечто совершенно другое. — Я никогда не буду любить тебя таким. Я хочу, чтобы знал: чтобы ты не изменил во мне, мое настоящее я, мое исключительное я, моя душа не будет любить тебя. Живи с этим. Вот и все… Так должен был закончиться их сеанс исповеди? Больше невозможно, просто невозможно выносить испепеляющего взгляда! Писатель печатает, уже сквозь свои слезы, о том, что Михаэлис теряет сознание. Когда Себастьян закрывает глаза и его голова падает на бок, юноша забирается на кресло с ногами, обнимает себя и больше не сдерживает рыданий. Он, мальчик, который не плачет, больше не может сдерживаться. — Прости… прости меня. Больше не нужно слов. В последнее время их было слишком, непозволительно много. Поэтому писатель вытирает лицо рукавом, делает глубокий вдох, затем придвигается к столу с нетбуком и печатает: «Себастьян Михаэлис очнется в семь утра, потеряв память о Сиэле Фантомхайве. Он больше не его персонаж. Себастьян Михаэлис — индивидуальная личность, живой человек. Он сам строит свою судьбу и отвечает за свои решения и поступки. Себастьян Михаэлис свободен навсегда». Точка. Точка… Точка… Все многоточия приходятся на душу автора.