***
Время приближается к полудню, когда постепенно пустеющий после утренней молитвы храм окончательно погружается в тишину. Не слышны больше голоса прихожан и шорох их осторожных шагов. Не раздаются тяжелые скорбные вздохи и тихие перешептывания с верховным жрецом, который для каждого пришедшего находит слова поддержки, душевное тепло и сострадание. Расходятся по домам все другие служащие в храме жрецы и поющие в хоре ребятишки. К расписанному фресками потолку тонкими лентами струится дымок от тлеющих ароматических палочек и сотен зажжённых свечей. Сокджин окидывает взглядом пустой зал храма. Пустой, если не считать одного молодого мужчину, который вполне учтиво сидит, подогнув под себя ноги, в центре зала перед изображением божества — высеченная из камня и покрытая тончайшими пластинами золота высокая фигура дракона. После недолгой внутренней борьбы, жрец всё же подходит к мужчине и опускается на лежащую рядом тонкую циновку. — С какими намерениями ты пришёл в храм на этот раз, Намджун? — спрашивает жрец отрешённым голосом, в котором не слышны привычные нотки сострадания и участия. Все усилия уходят на то, чтобы задушить зарождающееся в груди волнение. — Покаяться в грехах, — мужчина чуть морщится и немного ёрзает на месте, разминая задеревеневшие от долгого сидения ноги. — Ты поможешь мне в этом? — Разумеется, — Сокджин старательно тянет вверх уголки губ и надеется, что его улыбка не выглядит слишком фальшиво. — Каждый, кто приходит в храм, может отыскать в себе покаяние и надеяться на прощение, ведь дракон мудр и милостив. — Не думаю, что это так, — сокрушенно качает головой Намджун, а в его глазах разгорается азартный блеск, отчего Сокджин отводит взгляд в сторону, — но поверю тебе на слово, ведь грешнику вроде меня тяжело узреть истинную милость нашего бога. Я прихожу молиться в храм каждую неделю, но почему-то мне это мало помогает. Я по-прежнему грешен и в поступках, и в мыслях. — Поведай обо всём божеству, — сквозь зубы цедит Сокджин и стискивает пальцами украшенные кистями завязки широкого пояса. Всё происходящее — полный абсурд, но оба мужчины продолжают старательно играть до тошноты заученные роли. — Он выслушает тебя и, быть может, во время рассказа к тебе придёт прозрение и искреннее раскаяние. Намджун, поражаясь чужой выдержке, оглядывается на жреца и изумленно приподнимает одну бровь. Замечая ледяную невозмутимость, едва слышно хмыкает и начинает говорить. — Всё дело в том, что я соблазняю замужних жен, и ничуть в этом не раскаиваюсь. Мне не жаль ни по моей вине павших в грех женщин, ни их мужей, которые не подозревают, что именно вытворяют их жёны. Да и с чего бы мне их жалеть? Женщины идут на супружескую измену добровольно, а многие из преданных супругами мужей и сами не прочь забраться в чужую постель. Вот так я и живу, — разводит руками в стороны Намджун, с каждым словом становясь более раскованным, — меня окружает похоть и блуд, но, поверь мне, в них есть своя прелесть… Слушай, а эта разукрашенная глыба точно меня слышит? Как-то не похоже. Хоть бы хвостом махнул в знак сострадания к терзаниям моей души. Верховный жрец, не отводя взгляда, смотрит на золотое божество. Слушать мужчину нет сил; убежать куда-нибудь подальше, зажав ладонями уши — нет возможности. Сокджин, пытаясь мысленно отстраниться от происходящего, в упор смотрит на широко разинутую пасть дракона и пересчитывает его мелкие, острые зубы, чтобы хоть как-то отвлечь свое внимание. Мужчина облизывает пересохшие губы и самодовольно смотрит на побледневшее лицо сидящего рядом. Он явно ждёт ответной реакции, но нервы Сокджина, кажется, выкованы из стали. — Но чужие жены — это пустяки, — продолжая свой рассказ, Намджун наклоняется ближе к жрецу, словно кто-то чужой может подслушать его слова. Он так близко, что Сокджин чувствует на своей щеке его дыхание, от которого заходится в биении сердце, а по вискам стекают первые капли выступившего пота. В храме становится душно. Совсем нечем дышать. — Больше меня беспокоят мои фантазии. Наверное, это непростительное кощунство, но в каждой из них мы вместе, Сокджин. Ты не сторонишься моих рук, а на поцелуи отвечаешь с такой пылкостью, что… Выдержка покидает жреца, и он, звонко ударив ладонью по каменному полу, вскакивает на ноги. Надо немедленно уйти, выйти из храма на улицу, ведь в окружении посторонних людей Намджун не позволит себе подобные вольности, перестанет говорить разрушающие слова. Задерживаться в храме было ошибкой. Привычной и как воздух необходимой ошибкой, которую верховный жрец допускает каждую неделю. Сокджин нервным движением руки поправляет сбившийся подол своего длинного до самых пят одеяния и направляется к выходу из храма с такой непоколебимой уверенностью, будто бы ему и правда позволят уйти. Крепкие руки хватают за плечи и грубо разворачивают в нужную сторону. Одним уверенным толчком в грудь впечатывают спиной в неровную поверхность каменной стены. И надо бы сопротивляться, но вместо этого хочется зажмуриться от страха и разлившегося в груди болезненно-сладкого волнения — Сокджина всегда уносило от превосходства Намджуна в физической силе. Прижавший жреца к стене Намджун нависает над ним, расставив руки по сторонам от его головы. Не давая ни единого шанса на побег, наклоняется всё ближе и тянется губами, но Сокджин в последний момент отворачивает лицо. — Выбравший путь служения дракону навеки отдаёт в его власть не только свои стремления, но душу и тело, — горько ухмыляется Намджун, озвучивая всем известную истину. — Ты боишься даже жалкого поцелуя. Хочешь, но не позволяешь себе. Почему? Опасаешься жестокой мести дракона за своё предательство? Выходит, не так уж и милостив твой бог, раз он не сможет простить нанесённую обиду… Я вот уже давно тебя простил. — Намджун, не надо, — срывающимся голосом просит Сокджин. Он говорит, но не верит в искренность собственных слов. Томной волной проходит по телу предвкушение прикосновений мягких, пухлых губ. Какими будут они, когда накроют рот жреца? Грубыми и терзающими, как руки и обвинительные слова мужчины? Или до одури нежными, неистово влюбленными, как глубокий взгляд серых блестящих глаз. Как жаль, что жрецу не суждено этого узнать. — Это просто, Сокджин, — Намджун сбивчиво шепчет, безвозвратно увязая в возрастающем желании и утягивая следом за собой человека, которому по званию должны быть чужды телесные слабости. — Ну же, позволь нам это. Всего один раз. Воздух дурманит тяжелую голову запахами благовоний и плавящегося воска, золотой блеск дракона слепит глаза, и Сокджин с силой зажмуривается и сжимает губы, страшась уступить искушению. Намджуновы пальцы осторожно касаются щеки, пылающей красным. Медленно проводят по бархату кожи и едва уловимо скользят по губам. Мужчина вновь наклоняется ближе, претендуя на недостижимое и запретное. Он кривится от усмешки, когда в его плечи упираются подрагивающие ладони и слабо давят, моля отстраниться. Намджун нарушает все возможные границы, но тело давно ведёт не разум, а ожидаемый омут забвения от первого слияния губ. Почувствовав у своего рта трепетный выдох, Сокджин распахивает глаза. Смотрит жалобно и сожалеюще, соскальзывая ладонями вниз по широким плечам, чтобы зарыться пальцами в складки собственных красно-золотых одеяний. — Я прошу тебя в последний раз, остановись. Жрец взывает к потерявшему разум мужчине, который с ошалелым удовольствием упирается коленом в чужой пах и скалится в почти сумасшедшей улыбке, чувствуя под тонкими вышитыми тканями твердое возбуждение. Похоть набирает обороты, заставляет рваться вперёд, сметая всё на своём пути, но внезапно сталкивается с преградой в виде холодящего шею лезвия. — Так дорого ценишь свою непорочность? — хрипло смеётся Намджун и сглатывает заполнившую рот вязкую слюну, а Сокджин с ужасом смотрит на дернувшийся кадык, который натягивает и без того слишком тонкую кожу под остро-отточенным лезвием кинжала. — Ты смог уничтожить мою душу, выбрав путь жреца. Давай проверим, хватит ли у тебя мужества умертвить моё тело. Намджун подаётся вперед, вжимаясь горлом в холод металла, и Сокджин отдергивает руку и испуганно смотрит на тонкий порез. Из неглубокой раны выступают несколько капель крови. Глянцевыми алыми дорожками скользят вниз и вымачивают ворот рубахи мужчины в красный, словно уравнивая по цвету одежду двух влюбленных. В глазах обоих — боль и сожаление. В их сердцах — тоска от невыносимого одиночества. — Намджун, пожалуйста, уходи, — и в голосе слышен надлом. Сокджин смотрит прямо, и мужчина нехотя отстраняется назад. Намджун может порываться силой забрать запретный поцелуй. Он может бесконечно ранить словами и раниться о них же самому. Он может насильно удерживать, сыпать насмешками и смотреть так, чтобы оба утопали, захлебываясь чувствами. Но он никогда не совершит поступок, способный сломать его волю или разрушить выбранную им судьбу. — Мы ещё увидимся, — то ли угрожает, то ли дарит надежду на скорую встречу Намджун, и Сокджин прикрывает веки, вслушиваясь в родной голос, манящий хрипотцой. По храму проносятся гулкие отзвуки удаляющихся шагов, тихий скрип открываемой двери и её оглушающий прощальный хлопок. Верховный жрец, убеждаясь, что он один, закрывает ладонями лицо и, не глядя, бредёт в сторону фигуры дракона. Он падает коленями на тонкую циновку перед своим божеством и шевелит губами в беззвучной молитве. «Я слаб. Как же я слаб перед ним».***
Он приходит под вечер, в те часы, когда все добропорядочные горожане спешат очутиться дома, чтобы увидеться со своей семьей и насладиться совместным ужином. Бессмертный останавливает своего бредущего по дороге вороного коня у храма и, удерживая одной рукой полы черного длинного плаща, спрыгивает на булыжную мостовую. Проводит ладонью по шее коня, жестом приказывая оставаться на месте, и сильнее натягивает на мертвенно бледное лицо широкий капюшон — пугать людей одним лишь своим присутствием для Юнги так и не вошло в привычку. Шаги бессмертного разносятся громким эхом, мечущимся между стен и затихающим под высокими сводами храма. Неистово молящийся перед золотым драконом Сокджин растерянно оглядывается, ища глазами пришедшего, и морщась от мучительной боли в затёкших коленях, поднимается навстречу Юнги. Верховный жрец проводит бессмертного к стоящим у одной из стен столам и указывает рукой на несколько заботливо подготовленных свертков. Объяснять ничего не надо — Юнги знает, что завёрнуто в ткань и кому это должно быть предложено уже этой ночью. Говорить вообще не хочется, ни с кем и ни о чём, но всё же Сокджин силой выдавливает из себя несколько фраз. — Сегодня приходили три семьи. Но, возможно, умерших будет больше, ведь родственники из дальних деревень могли не успеть добраться до храма и… — жрец замолкает на полуслове, тяжело вздыхает и неопределенно машет рукой. — Не надо мне объяснять давно известные вещи, — глухо отзывается Юнги. Он скидывает укрывающий лицо капюшон, и от ледяного взгляда бессмертного и его крепко сжатых губ у Сокджина тревожно ноет в области сердца. — Лучше расскажи мне, какие общие дела появились у твоего старшего брата с Чимином, и куда он на этот раз отправил моего мальчика. — Хосок тут не при чём, — Сокджин трёт пальцами переносицу и часто моргает сухими глазами. Замечательный выдался денёк, нечего сказать. — Это я попросил Чимина раздобыть мне свитки. — Куда он пошёл? — тихо, но угрожающе-четко повторяет вопрос Юнги и замирает от ужаса, услышав короткий ответ: — В Синэ. Бессмертный медленно разворачивается спиной к верховному жрецу и упирается ладонями о поверхность стола. Он низко склоняет голову и сутулит плечи, от обрушившейся новости словно перестаёт дышать. — Ты понимаешь, что отправил его на смерть? — Я отправил его, чтобы спасти наш мир. Если мы разбудим дракона… — Спасти мир? — язвительно перебивает Сокджина Юнги. — А ты знаешь, какую цену для меня имеет этот мир без Чимина? Никакую. Если Чимин не вернётся, если он погибнет — я убью тебя. Клянусь, я приду к тебе и перережу горло той же ночью, когда увижу моего мальчика, возвращающегося домой во тьме. — Ты не можешь это сделать, — слова бессмертного Сокджина не пугают. После каждой встречи с Намджуном он и сам подумывает о подобном окончании собственной жизни. — Каждый из нас дал обет. Каждый из нас верно служит божеству. Я — утешаю охваченные отчаяньем и болью души живых, ты — даруешь душам после смерти покой. Бессмертные не могут безнаказанно отнять человеческую жизнь, тем самым нарушая непреложный обет. — А мне плевать. Оставь Чимина в покое. Не впутывай его в свои интриги. Дракон явится сам, когда наступит его время. — И когда оно наступит? — начинает злиться Сокджин. — Разве это время не должно было наступить, когда родные братья топили Синэ в крови невинных? Или, может быть, захват Западного королевства не являлся достаточной причиной для пробуждения божества? А падение королевской семьи Востока тоже не в счет? — Дракон много раз являлся нашему миру без какого-либо вмешательства людей. Сейчас он отдыхает и не надо искать способы, чтобы нарушить его сон. — Ты что-то знаешь про это? — подозрительно прищуривается Сокджин. — Ты знаешь, кто может разбудить дракона? Это какой-то давно забытый ритуал? Или обладающий редким даром человек? Прошу, ответь мне! Но сохраняющий молчание бессмертный подхватывает со стола кульки с угощениями для мертвых и широкими шагами уходит прочь из храма. Он нервными движениями крепит узлами мешки к веревке, которую перекидывает через седло. Солнце неумолимо катится к горизонту, озаряя город ярким оранжевым светом, но до прихода ночных гостей ещё достаточно времени. Юнги берёт поводья в руки, решая добраться обратно до дома пешком. Долгие десятилетия он не испытывал подобной отчаянной злости, и его пугают собственные чувства. Ведя за собой вороного коня, бессмертный идёт в сторону городских ворот. По дороге безрадостно размышляет, что и эту ночь он проведёт сидя на крыльце избушки, с тревогой вглядываясь в ночную тьму, выискивая родной, любимый образ и одновременно с этим страшась его увидеть.