Ностальгия

      Болезненное чувство во мне нарастало, но я не давал ему волю и стремился не думать о нём. Это сияние было для меня важнее — а мой сын источал его всем своим естеством.       С тех самых пор каждое утро и день мы проводили с Коннором вместе, так же, как и раньше; по вечерам он отправлялся к своей новой компании. Закончив свои дневные дела, все они собирались неподалёку от гостиницы или сразу на побережье, в доме Маркуса и его отца.       Как я успел понять, это место встречи было самым удобным для всех. Норт с радостью сбегала туда от синьоры Имельды — та, как быстро выяснилось, приходилась ей родной тёткой, к которой её с самого детства мать отправляла на каникулы из Болоньи. Саймон жил намного выше по горе со своими приёмными родителями — к слову, последнее объясняло его экзотичную для местного жителя внешность. Он учился на винодела; днём он помогал Альфредо с его виноградником (потому его лицо и показалось мне тогда знакомым — мы видели его на нашей небольшой экскурсии), а вечерами иногда подрабатывал гостиничным барменом.       Отец Маркуса не был против гостей. Летом он даже полностью отдавал мастерскую в распоряжение сына, чтобы Джош мог жить в ней во время своих подработок в отеле. Коннор как-то назвал их мастерскую «хижиной импрессиониста»; по его словам, там даже была кровать и импровизированная кухня. Старшего Манфреда я иногда видел издалека, когда прогуливался по пляжу в одиночестве. Он всегда стоял на пирсе с мольбертом; я не решался подходить к нему, боясь потревожить в такой момент, не понаслышке зная, что такое процесс творения — правда, уже почти позабыв это чувство. После я рассматривал его картины в холле нашей гостиницы и понял тогда одно: в отличие от своего сына, Карл предпочитал писать море, а не людей.       Когда дети эти были где-то поблизости, я имел иногда возможность наблюдать за ними. Одной из таких возможностей был волейбол. Во дворе гостиницы была натянута сетка, и когда я слышал знакомый возглас Норт, раздающийся неподалёку:       — Zio, la palla! — я знал, что синьор Оттавио скоро вынесет им мяч, и они начнут игру.       Обычно они играли вместе с другими молодыми парнями и девушками из числа постояльцев, но порой к ним присоединялся и кто-то постарше, — кто был не прочь провести время активнее, чем неподвижное лежание на шезлонгах или ленивые поездки по окрестностям в составе экскурсионных групп. Время от времени я тоже присоединялся к молодёжи.       Все они играли довольно неплохо, но не напрягаясь и в своё удовольствие. Притом я не мог не отметить, как технично мой сын подаёт мяч и с какой непринуждённой лёгкостью отбивает. Он не пропустил при мне ни единой подачи. В его движениях явно сквозили отточенные когда-то тренировками навыки. Во время одного из перерывов Коннор подтвердил мою догадку, мимоходом ответив кому-то, что занимался волейболом в средней школе, пока они с матерью жили в Небраске; потом он забросил тренировки.       Помню, как после этого рассказа он перебросил мне бутылку воды, из которой только что пил, и быстро, словно бы украдкой улыбнулся. На щеках его был румянец, а волосы были растрёпаны и влажны от пота у висков. Спорт ему очень шёл — как и любая другая двигательная активность: тело его было молодым, крепким и полным энергии, оно требовало регулярной нагрузки и мышечной разминки. Танцы, плавание и волейбол гармонировали между собой и подходили для этих целей идеально. Я видел, как Коннор искренне наслаждается этим: пока мы были в Детройте, у него не было возможности и времени заниматься своим телом, — сказывались скорбь и тоска по матери, навалившиеся экзамены, бумажная волокита с нашими документами и общий упадок сил. Сейчас он отдавался спорту с видимым и здоровым энтузиазмом; мне было приятно видеть это.       Пожалуй, по технике и выносливости Маркус демонстрировал примерно тот же уровень подготовки, что и Коннор. Порой, заигравшись, вдвоём они почти полностью перетягивали всю динамику на себя — особенно, если играли за противоположные команды. Мяч, перелетавший между ними, напоминал задорную словесную перепалку, когда один бросает остроумный комментарий другому, а другой легко и метко парирует в ответ. Я не хотел признаваться в этом самому себе — слишком уж странно мне было свыкнуться этой мыслью, — но с высоты своего опыта я не мог назвать это иначе, кроме как своеобразным флиртом.       Бродящим на зыбкой грани с азартом и обычным мальчишеским подначиванием, весёлым, непосредственным и, вполне вероятно, просто-напросто неосознаваемым ими в полной мере, но — флиртом.       От меня не укрывалось и то, как смотрел на моего сына Маркус во время этих игр — по-прежнему задумчиво и пронзительно, как и тогда, на пляже. Вопреки моим подозрениям, однако, Коннор общался не только с молодым художником. Ему равнозначно интересны были все его новые знакомые, и с одинаковым воодушевлением он рассказывал мне что-то о каждом из ребят. Всех четверых — теперь уже и пятерых, если считать моего сына, — так или иначе объединял отель Роверо. Ближе к вечеру все вместе они покидали его территорию и возвращались с приходом сумерек именно сюда к началу танцев. Коннор всегда был с ними, раскованный и смеющийся; он удивительно органично и свободно вписался в компанию старых друзей, которые были ему только рады. Было ли дело в национальном открытом менталитете, в личностных качествах самого Коннора или же и в том, и в другом, но, судя по тому, как охотно и оживлённо они между собой общались, он был принят ими всеми легко и беззаботно. И он неприкрыто наслаждался этим — так же, как наслаждался игрой в волейбол и танцами.       Бывало, при возвращении к гостинице одежда и кожа Коннора так же, как и в самый первый раз, были покрыты остатками блёсток. Случалось, блёстки были даже на его веках или губах, и я замечал следы косметики. Иногда на белой футболке, в которой он ушёл от меня несколько часов назад, или на его руках и ногах появлялся какой-то абстрактный узор, а как-то раз на его щиколотке я увидел самодельный браслет из крохотных ракушек. Очевидно, Маркус экспериментировал с образами; Коннору же шло всё без исключения.       Глядя на него в такие моменты, я был бесконечно рад, что прислушался к совету Тины выбрать отель Имельды Роверо из списка, предоставленного мне агентством, несмотря на неоднозначные отзывы о нём. В моём случае опыт подсказывал мне, что чем противоречивее была информация и чем сложнее пареньку из бюро было подобрать слова, чтобы верно донести её для меня, тем меньше оставалось сомнений, что этот вариант подошёл бы нам больше остальных.       Я понимал теперь, почему так ценила это место Тина: её длинные волосы, несомненно, привлекали здесь гораздо больше внимания, чем раскосые глаза, и никто не шептался за спинами о ней и Бэт. Отель имел определённую известность в этих местах, но синьора и её братья не позволяли ей превратиться в дурную славу и навлечь ненужные беды на крышу родового поместья. В то время ещё не набрали оборотов и не имели такой вирусной силы понятия «толерантность» и «равноправие» — здесь это бесхитростно и просто называлось «Siamo lieti di te, chiunque tu sia». «Мы рады вам, кем бы вы ни были». Эти слова часто говорила сама синьора, их бормотал под нос Коннор, заканчивая фразу вместе с ней (так, чтобы услышал лишь стоящий рядом с ним я — ну что за детское хулиганство?). За те дни она отпечаталась в моём в мозгу так прочно, что я был едва ли не удивлён, когда узнал официальный слоган гостиницы: «Tradizioni familiari per molte famiglie» — «Традиции одного семейства для множества других». Впрочем, он тоже прекрасно передавал суть этого места.       Пока мы были порознь, я несколько раз выезжал в прибрежные городки и бродил там всюду, куда тянули меня мои глаза. В каждом месте, где я был без Коннора, я покупал ему открытки с местными видами — по нашему негласному уговору, я должен был выбрать такую, чтобы, поглядев на неё, Коннор немедленно захотел бы там побывать. Пока что попадание в цель было стопроцентным: Коннор хотел всё и везде.       Однажды он обмолвился, что в конце месяца его новые друзья планируют поездку в Верону на пару дней и позвали его с собой.       — Могу я поехать с ними? — спросил он у меня, — скорее, для проформы.       Коннор был взволнован этой перспективой; я видел это по тому, в каком беспокойстве находились его пальцы: он непроизвольно теребил их и то сцеплял в замок, то расцеплял. Его так беспокоил мой ответ?       Это будет незадолго до нашего возвращения в Штаты, подумал я тогда, и ответил:       — Конечно. Почему нет.       Он одарил меня счастливой улыбкой.       Наверное, мне не хотелось признаваться себе в том, что я думал на самом деле: до поездки остаётся довольно много времени. Значит, всё ещё может измениться и мне не придётся отпускать его в другой город одного с почти незнакомыми, пусть и хорошими людьми.       Два или три раза в отсутствие Коннора я мучил Olivetti; вдохновения поработать мне придал внезапный звонок Джеффри, выдернувший меня ненадолго из райского забвения и напомнивший моему притуплённому отдыхом здравомыслию, что у журналистов вроде меня не бывает полноценных отпусков. Видимо, Тина всё-таки сдалась под его напором и выдала номер нашего отеля — зная Джеффа, я не мог её в этом винить. По завершении недели пара статей у меня были практически готовы, и я был почти доволен собой, намереваясь выслать их почтой на адрес издательства, когда в следующий раз доберусь до городка с почтовым отделением. В остальном же я разрешил себе окунуться в праздное безделье до следующего звонка начальства (в надежде, что его всё-таки не случится).       Вечерами я по обыкновению некоторое время проводил во дворе, пропуская по паре порций вермута или даже граппы за разговором с Оттавио или с кем-то из словоохотливых постояльцев, или же накидывая ещё не оформившиеся до конца идеи себе в блокнот и поглядывая на Коннора, который появлялся во дворе всегда примерно в одно и то же время. Иногда он ненадолго подходил ко мне, но чаще только улыбался или махал рукой издалека. Спустя час или полтора я уходил к себе наверх, перед этим прогулявшись по вечернему побережью или по кипарисовой аллее, идущей по периметру территории.       Я не чувствовал себя одиноко — всё же, много времени мы проводили и вместе. Зато так я больше общался здесь и с другими людьми (в основном, гостями). С некоторыми я знакомился в том числе благодаря Коннору — как, например, с однополой парой моего возраста из Сан-Франциско, которым не посчастливилось успеть занять свободный стол во время обеда, и тогда мой сын предложил им присесть за наш. Мы разговорились и даже позже, не прерывая приятной беседы, прогулялись все вместе вниз до долины (там Коннор покинул нас, встретив Джоша и Норт).       Словом, уединённость моя не была постоянной. К тому же, она всегда была моей хорошей подругой, дававшей возможность привести мысли в порядок. Мыслей у меня было много, и порядок им нужен определённо был.              

***

             Обычно Коннор возвращался в номер между полуночью и часом; я привык засыпать в это время. Иногда он шумел водой в ванной, иногда скрипел кроватью, на которую, судя по звукам, падал, едва заходя к себе. Но вне зависимости от этого каждое утро он заглядывал ко мне через общий балкон, весь охваченный лучами ещё ласкового солнца, или просто стучал в мою дверь из коридора, звонко желая доброго утра, и сбегал по лестнице на завтрак.       Однако однажды он не появился ни в час ночи, ни в два и ни в три.       Отчаявшись заснуть, я включил лампу и достал книгу, прислушиваясь к шагам и голосам на улице; знакомых я не слышал. В половине четвёртого, когда я уже еле держался, чтобы не одеться и пойти на улицу — под предлогом «прогуляться», озвученным мною же в моей голове для успокоения собственного стыда, — соседняя дверь скрипнула.       Я услышал привычные шаги за стеной, затем — как открылась и защёлкнулась дверь в ванную с его стороны. Следом должно было последовать гудение крана и плеск воды — звуки, которые убаюкивали меня всю прошедшую неделю, — однако прошла минута, другая, и всё ещё стояла тишина.       Невольно я поймал себя на том, что прислушиваюсь к ней. Мне хотелось подойти — позвать или проверить, — но тут дверь в ванную с моей стороны вдруг аккуратно открылась изнутри. Коннор выглянул из-за неё нерешительно; затем, увидев, что я не сплю, несколько смутился и шагнул внутрь.       — Я увидел свет под дверью, — сказал он. — Не думал, что ты не спишь… — он сделал паузу. — Это из-за меня?       Отложив книгу, я снял очки и потёр глаза. Что мог я ответить ему? Признаться, что не мог заснуть, не находя себе места от неведения? Солгать, что увлёкся чтением, не заметив, как почти наступило утро? Укоризненно промолчать?       Он стоял в тени и ждал ответа. Против света я чётко видел лишь глаза, блестящие в темноте.       — Тебя долго не было, — наконец проговорил я.       Я не хотел выглядеть обвиняюще, не хотел и отстранённо. Я пытался понять, видит он меня сейчас строгим отцом, который не доволен его поведением, или только чужим мужчиной, которому он ничего не должен.       Коннор бросил взгляд в сторону окна, сквозь которое виднелась почти полная луна.       — Маркус показывал нам место, где ему нравится писать. Там очень красиво, и мы задержались там… ненадолго. Это в часе езды отсюда, в долине. Оттавио одолжил мне свой велосипед, — он помолчал немного, а затем сказал: — Прости, если я заставил тебя волноваться.       Он вдруг вышел из тени, приблизился к моей кровати и сел на край. Ночник осветил его лицо; в нём как будто всё было таким же, как обычно, но всё же что-то было неуловимо другим. Губы его показались мне чрезвычайно яркими, словно слегка припухшими.       Внутри меня снова что-то кольнуло, болезненно сжалось.       Были ли в этом тайном месте Маркуса все пятеро, как он и сказал? Или они с художником были там только вдвоём?       Коннор сидел очень близко и легко улыбался. Невольно я засомневался в искренности его просьбы о прощении. Хоть и смотрел он на меня как будто виновато, за этой виной мне почудилось что-то лукавое и в то же время задумчиво-рассеянное.       Так выглядела мечтательность.       Или влюблённость.       Рубашка его была лихо расстёгнута на несколько верхних пуговиц едва ли не до середины груди. От него пахло сигаретами и морем, немного — солоновато-терпким потом, скопившимся за активный вечер, и едва уловимо — алкоголем. Я только сейчас заметил, что он был пьян — ровно в той степени, в какой ноги держали его ещё ровно на себе, но глаза блестели уже затуманненно и горячо. Будучи пьяным, он пьянил и сам. Я хорошо видел сейчас, как кто-то может жаждать упасть в этот омут с головой и быть опьянённым.       «Надеюсь, ты хорошо провёл время», — эти слова застряли у меня в горле. Я понял, что не могу сказать ему это так просто. Я должен был преодолеть свой стыд, потому что беспокойство снедало меня сильнее.       Я вздохнул.       — Коннор… — язык мой еле ворочался, подбирая слова, словно пьян был я, а не он. — Я хочу поговорить с тобой о… о чём-то важном.       Глаза его распахнулись чуть шире. Он придвинулся ко мне ближе, слушая.       — Это… касается твоего здоровья и благополучия. Я знаю, ты не глуп и вполне осознан, но я хотел бы всё равно проговорить это с тобой…       Должен ли я был рассказывать ему сейчас о том, как за считанные недели сгинули от «гомосексуального рака», как называли его теперь в прессе, сразу двое моих хороших друзей? О материалах и интервью, которые я собирал для эксклюзивных статей в том году и от которых мне самому делалось дурно до панической тошноты? Об активистах, устилающих своими телами асфальты центральных площадей?       В эту благоухающую тёплую ночь должен ли был я рассказывать своему сыну с влюблёнными глазами о грязном и уродливом недуге, который мог подстерегать его где угодно?       Возможно, я ничего не смыслил в подбирании нужных моментов и нужных для них слов. Моей целью не было запугать его и отговорить вступать в сексуальные контакты вообще; я лишь хотел, чтобы он правильно меня услышал и понял моё беспокойство.       — Коннор, ты предпочитаешь мужчин, — я впервые произнёс это вслух. — Ты должен понимать, что тебе следует… как тебе важно быть осторожным.       Пока я говорил это, Коннор смотрел на меня, прищурившись. Когда я замолк, он вдруг скользнул рукой в карман своих шорт.       — Ты об этом? — он продемонстрировал извлечённую оттуда серебристую ленту презервативов и усмехнулся. Он выглядел спокойным, тогда как я ощущал уже бесконтрольный жар на своих щеках.       Разумеется, мой сын не был девственником. Я был уверен, что Сара уже давно внесла большой вклад в его сексуальное воспитание. Кто, если не она, первым оказался бы в курсе его предпочтений?       Я кивнул, чувствуя себя крайне глупо, но я знал, что мне было бы куда хуже, если бы я не поговорил с ним об этом. Стараясь не пялиться на блестящую упаковку, я лишь отметил, что фирма-производитель была американская, не местная — значит, скорее всего, Коннор привёз их с собой. В стандартной ленте не хватало двух или трёх штук. Против своей воли я задался вопросом: взял ли он просто с собой неполную упаковку или уже успел воспользоваться ими здесь? Если второе, то когда — сегодня или на днях до? Со спасателем ли с побережья, обладателем притягательной гетерохромии и тонкого художественного вкуса на красивых приезжих юнцов?       Использовал ли Коннор их сам или надевал на него, впуская затем в себя?       Смутные картины сами рисовались в моей голове, расплываясь пятнами и сменяя друг друга; я отгонял их.       Коннор продолжал держать презервативы в руках, рассеянно шурша упаковкой. Удивительно: он не испытывал ни скованности, ни неловкости, которые, по моим представлениям, должны испытывать дети при разговоре с родителями о сексе. Я задумался о том, как так вышло, что разговоры о самом естественном воспринимаются людьми так натянуто.       — Тебе следует быть осмотрительным и аккуратным, — мне же следовало закругляться, подумал я.       Он улыбнулся. В его улыбке мне почудилось вдруг что-то болезненное и печальное, почти невесомое, но оно тут же пропало. Вместо этого возникла игривая, почти хулиганская расслабленность. Я почему-то ожидал услышать в ответ нечто вроде «Не беспокойся» или «У меня всё под контролем», но никак не покладистое:       — Хорошо, Хэнк.       Он неторопливо убрал серебристую упаковку обратно в карман. В приподнятых уголках его губ пряталась ласковая насмешливость — над моей ли несуразной попыткой проявить заботу? Впрочем, даже если это было так, это удивительным образом никак меня не задевало.       — Спасибо, что беспокоишься за меня, — сказал он.       А затем вдруг наклонился ко мне, обдав волной принесённого с собой упоительного ночного запаха, и порывисто обнял. Мой нос оказался аккурат у его ключиц, не прикрытых распахнутым воротом рубашки. Я растерянно приобнял его в ответ, положив ладонь ему на поясницу.       Кожа его — как и моя — была немного влажной от духоты; тонкая ткань липла к его горячей спине. Я ощущал жар, исходящий от его тела — казалось, он весь пылал, объятый невидимым пламенем снаружи и изнутри. Был ли причиной тому алкоголь, ещё не выветрившийся из него до конца, или прогулка под яркой луной на велосипедах, или то, что чувствовал он сейчас всем своим юным взбалмошным сердцем, — я мог лишь догадываться.       Ты счастлив, Коннор?       К чему прислушивался ты под дверью в мою комнату, прежде чем войти? Зачем зашёл ко мне сегодня, ведь раньше ты никогда этого не делал?       Я прикрыл глаза, втягивая носом воздух около его кожи. Мысли путались.       Он повернул голову к моему уху и прошептал:       — Я пойду спать.       Голова моя легко закружилась от его шёпота. С нахлынувшим ужасом я ощутил внутри необъяснимой силы порыв прижать его к себе крепче и прорычать в шею: «Спи здесь».       В следующий миг меня охватила столь же внезапная слабость, просочившаяся разом во все мои мышцы. Я расслабил руки, выпуская его, и проговорил:       — Спокойной ночи, Коннор.       Он поднялся с моей кровати. Стоявший так близко, на мгновение он показался мне дальше, чем бледная предрассветная луна за окном.       — Спокойной ночи, — он улыбнулся.       Снаружи начинали петь птицы. Коннор вышел через балкон, растворившись за колышащейся от ветра занавеской.              

***

             Следующим утром Коннор спал дольше обычного и пропустил завтрак.       Я разговаривал с синьором Оттавио на веранде, когда он спустился из номера. Он удивился, застав меня в отеле; мне показалось, что он не ожидал этого. Он выглядел отдохнувшим, но ещё слегка сонным, и иногда зевал — мы не привыкли вставать здесь позже семи, а было уже почти десять. Долгий сон в этих местах скорее утомлял, чем возвращал силы.       Мы успевали ещё на пляж до начала полуденного пекла, и я предложил ему быстро перехватить что-нибудь в небольшом кафетерии при отеле. Он ответил, что не голоден и что перекусит фруктами в пути.       Всю дорогу до моря он был молчалив и задумчив. Я спросил его о самочувствии, и он ответил мне, коротко улыбнувшись, что всё в порядке. Стоило нам добраться до песчаного берега, как он тут же скинул с себя одежду и нырнул в море.       Он плавал почти час в пределах видимости (я был ему за это благодарен) и вышел заметно повеселевшим и холодным от воды. Я не стал пытаться узнать у него, случилось ли вчера что-то, что стало причиной его утреннего настроения и отсутствия аппетита, — хотя в голове моей уже даже сложились слова, которыми я мог бы это сделать. В конце концов, это могли быть просто дурные сны, остатки которых он смыл с себя прохладной морской водой. Если же это были не сны — я не был уверен, что он готов будет со мной поделиться.       «Ты можешь рассказать мне, если тебя что-то тревожит, Коннор…»       Могло ли быть дело в нашем ночном разговоре? Или в том, что случилось с ним до него?       Перед тем как по обыкновению размазать крем по моей спине, Коннор осторожно снял с неё несколько кусочков тонкой слезающей кожи: я всё же умудрился немного обгореть. Когда я обернулся к нему, он показал их мне, как военные трофеи.       — Сбрасываю шкуру, — прокомментировал я.       Мне показалось почему-то, что я смутил его своими словами.       Маркуса сегодня на посту не было. Когда мы уходили с пляжа, к нам подошли Норт и Саймон, чтобы позвать Коннора позже пообедать вместе с ними на открытом воздухе, недалеко от причала. Я слышал разговор урывками, однако уловил момент, как Коннор мягко отказал им, даже не обернувшись на меня и договариваясь встретиться позже.       — Сходи с ними, — сказал я, когда он вернулся. — Я всё равно собирался до обеда уезжать с Оттавио. Он повезёт в аэропорт кого-то из постояльцев и поедет мимо Априкале, где высадит меня.       Во время обеда Коннор ещё никогда меня не покидал, и если он отказался проводить время с друзьями ради меня, то это было всё, что я мог сделать.       Он помолчал немного, затем сказал:       — Я поеду с тобой. Можно?       Я пожал плечами, скрывая недоумение.       — Конечно, я буду рад.       Он улыбнулся:       — Я слышал, туда приезжают художники и пишут прямо на фасадах домов. Маркус рассказывал, что где-то среди них есть и картина его отца.       — Что ж, попробуем найти её, — это было всё, что я мог ответить ему.       Ни Оттавио, ни семья немцев, с которой мы поехали, не была против ещё одного дополнительного попутчика, хотя женщине и пришлось взять маленькую дочь к себе на колени, чтобы Коннор мог сесть посередине на заднем сиденье — для нас четверых оно было узким. Отец семейства был довольно крупных габаритов (куда крупнее меня) и потому сидел впереди. Всю дорогу муж с женой громко и озабоченно переговаривались между собой.       Бедро Коннора тесно прижималось к моему. Я скользил взглядом по его голым ногам, по пальцам, придерживающим шляпу на коленях, и думал о том, что мой сын был словно создан для этого солнца. Загар ложился на него хорошо, в отличие от меня, хоть и немного шелушился кончик носа; его кожа уже заметно посмуглела, а волоски на руках и ногах слегка выгорели и отливали на ней золотистым цветом. С таким загаром и свободным итальянским его даже можно было принять за местного.       Коннор следил за дорогой, но, кажется, сбитый режим вкупе с пеклом и тряской успели его разморить. Глаза у него то и дело закрывались.       Я приблизился к его уху, чтобы он услышал мой голос сквозь болтовню соседей, и предложил, памятуя о нашем полёте сюда:       — Можешь поспать у меня на плече. Так будет удобнее.       Коннор повернулся ко мне лицом. Так я больше не мог увидеть поверх дужек его глаз, скрытых за стёклами очков, зато мог заметить крохотный свежий порез от бритвы на его подбородке. Мне показалось, что он хочет что-то ответить мне, но в тот момент Оттавио крикнул, перекрывая голоса наших попутчиков, чтобы мы готовились к выходу через минуту, и он лишь улыбнулся мне. Однако даже в изгибе его губ в тот момент снова появилась та странная, бесплотная горечь — такая же призрачно-неуловимая, как и вчера ночью, когда он сидел на моей кровати.       Пропала она так же мгновенно.       Весь городок мы обошли довольно быстро, и больше это напоминало скалолазание, нежели прогулку. Мы бродили по лабиринтам крутых узких улочек, вслушивались в эхо наших голосов в мощёных арочных проходах и разглядывали фасады жавшихся друг к другу на склонах горы разноцветных домов. Картину Карла мы отыскали на одном из них, притаившуюся под высоким окном на коралловой стене, прямо под густо оплетающей её ипомеей. Если бы Коннор случайно не заметил её краешек и не раздвинул заросли обнаглевшей лианы, мы могли бы её пропустить.       Распознать, что эта живопись принадлежит именно кисти старшего Манфреда, было нетрудно: его стиль и извечный герой всех его картин были легко узнаваемы. Правда, море Карл писал здесь, очевидно, лишь по памяти, потому что воды в Априкале не было видно даже с самой высокой точки города.       Пока мы, остановившись напротив, разглядывали его картину, я поинтересовался у Коннора, не оставил ли где-то здесь своих картин и Маркус. Одновременно я поймал себя на том, что внимательно слежу за малейшими изменениями в его лице, произнося это имя.       Однако Коннор ответил беззаботно:       — Кажется, он собирается этим заняться однажды, — после чего мы продолжили наш путь.       Он был всё так же весел и расслаблен, как и обычно. Крутившаяся с утра в моей голове фраза постепенно улетучилась, окончательно растворившись в радостном звоне местной колокольни. Я разрешил себе отпустить своё беспокойство и вместо этого фотографировал местные красоты и Коннора, — пока он сосредоточенно разглядывал церквушки и часовни, попадавшиеся нам на пути, пока гладил ленивого, разомлевшего на солнце пятнистого кота, пока смеялся, уговаривая меня сделать пару снимков меня самого и выслушивая мои шутливые отговорки.       Нас пару раз принимали за гей-пару — кажется, здесь это никого не удивляло. Официант в кафе, куда мы зашли пообедать, улыбался мне с понимающим выражением на смуглом лице, пока Коннор увлечённо помогал мне разобраться в меню, придвинувшись своим локтем к моему и водя пальцами по строкам. Я даже не сразу осознал, что может значить эта его улыбка. Коннор был очень тактильным, — и не только со мной. За всё время, проведённое здесь вместе с ним, я успел наконец это понять. Коннор любил и не боялся касаться, он постигал всё вокруг в том числе и посредством прикосновений. Я замечал порой, как он зарывается пальцами ног в песок, прикрывая глаза, как на мгновение дольше, чем следует, пожимает тёплую мозолистую ладонь Оттавио при встрече, как мимоходом дотрагивается до листьев растений и до каменных стен, — он достраивал и дополнял осязанием все свои впечатления. Так же часто и непринуждённо он касался и меня — как, например, сейчас. К тому же, Коннор продолжал звать меня только по имени и никогда не звал отцом. Этих двух факторов уже было достаточно, чтобы со стороны мы действительно могли создавать двоякое впечатление. Представительный американец средних лет, неуклонно и жестоко стареющий, и его прекрасный молодой любовник. Я ловил себя на мысли, что мне не хочется никого в этом разубеждать.       Морщинистый старик из книжной лавки, куда мы забрели волею случая, спасаясь от резко грянувшего ливня (Оттавио предупреждал нас о нём на прощание), предложил мне сборник стихов одного из итальянских герметиков. «Per il tuo amore», сказал он, — для моего возлюбленного. Из его ломаной английской речи я смог понять, что он заметил, как долго и заинтересованно Коннор крутился около полок с поэзией начала двадцатого века, и что не было бы лучше gesto romantico, чем подарить ему книгу, наполненную стихами о любви и свободе. На такой же несуразной смеси английского и итальянского я попытался было возразить ему, что он ошибся и мы не любовники, но он лишь вежливо хмурил кустистые брови, улыбаясь мне сухим ртом и тёмными глазами. Я махнул рукой и просто купил книгу в твёрдом синем переплёте, положившись на его вкус — мне всё равно хотелось купить что-то Коннору на память об этой поездке, а нам до сих пор не попалось достаточно красивых открыток.       Коннор принял сборник из моих рук, невесомо коснувшись моих пальцев своими и улыбнувшись благодарно и немного смущённо. Он неторопливо пролистал его и, выбрав что-то, прочитал мне вслух небольшое мелодичное стихотворение.       Продавец, глянув на нас из-за прилавка, похвалил его произношение. Затем сказал что-то, обращаясь к Коннору, и Коннор по обыкновению перевёл мне.       — Он говорит, что за несколько лет до своей смерти Унгаретти полюбил женщину в три раза моложе его, которая вдохновляла его до последнего вздоха, даже оставаясь вдали, — Коннор перелистнул ещё несколько страниц, пробегаясь по строчкам предисловия. — Перед этим он успел пройти почти всю войну, потерять маленького сына и жену.       — А также проникнуться идеями фашизма, — заметил я. — Насколько я помню, Унгаретти был близок к Муссолини.       — Недолго, — возразил старик. Видимо, он услышал в моей речи знакомые слова, которые смог разобрать. — Он быстро разочаровался в его идеях. Он был великим гуманистом своего времени, влюблённым в жизнь и в людей.       Когда Коннор перевёл мне это, я улыбнулся старику, давая понять, что понял и принимаю его видение, — в конце концов, про герметизм я помнил лишь смутные урывки из университетских лекций и не был готов сейчас вступать в дискуссии. Продавец благожелательно пожал плечами и вернулся к своей работе.       Коннор заложил страницу со стихотворением и убрал книгу в рюкзак. Ещё немного мы побродили меж стеллажей, а затем покинули лавку, вынырнув в посвежевший после короткого ливня воздух.       Оттавио не обещал забрать нас, потому назад нам нужно было добираться своим ходом. Пока мы ждали такси, заказанное из таксофона у небольшого ресторана, Коннор предложил нам выпить там по бокалу вина. Присев за круглый деревянный столик, с небольшой площадки мы наблюдали, как на городок опускаются сумерки. Один за другим повсюду зажигались фонари, отражаясь в лужах и бликуя на мокром асфальте.       — Переведёшь мне стихотворение, которое прочитал в лавке? — спросил я Коннора.       Он немного замялся.       — Я… не уверен в переводе некоторых слов. Я уточню их в словаре, когда мы вернёмся, — он отвёл глаза и сделал глоток из своего бокала.       Я сомневался, что какие-то из легко прочитанных им вслух слов были ему незнакомы. Я также видел, что он недоговаривает и что моя невинная просьба по какой-то причине задела его. Утренние слова снова пробежали передо мной суфлёрской строкой:       «Ты можешь рассказать мне всё, Коннор».       — Ты… — начал я, а затем осёкся. Он вопросительно посмотрел на меня; выглядел он приятно утомлённым и расслабленным, и я так и не решился бередить его настроение. Я лишь спросил: — Ты хорошо провёл время?       — Да, — ответил он, тепло улыбнувшись мне. — Замечательно.       По возвращении в отель на крыльце нам встретились Маркус и Норт. Я наблюдал, как Коннор приветствует их обоих, целуя в щёки, и как цветная рука Норт ласково ерошит его волосы. Прежде, чем остаться с ними, Коннор обернулся на меня. Я сказал, что устал и пойду к себе, — что оставалось мне ещё? — предложив заодно забрать его рюкзак.       — Будь осторожен, — сказал я ему, когда он подошёл передать мне его.       Он кивнул и, тронув меня за локоть, быстро клюнул в щёку — с недавних пор это была его новая манера прощаться и приветствовать меня. Поначалу она приводила меня в лёгкое замешательство, а после я привык.       Я проводил взглядом их удаляющиеся спины и поднялся в номер.       Пройдя насквозь ванную, я хотел оставить его рюкзак на стуле и вернуться к себе, но прежде, чем я сделал это, что-то заставило меня достать синий сборник из переднего сетчатого кармана. Открыв заложенную страницу, я пробежался по коротким строкам, затем взял с тумбочки словарь.       Голос Коннора звучал в моей голове призрачным отзвуком этого дня.              Con la mia fame di lupo       ammaino       il mio corpo di pecorella       Sono come       la misera barca       e come l’oceano libidinoso              Волчьим голодом       сворачиваю тело ягненка       Я — и жалкий кораблик       и желания океан              Хотел ли ты сказать мне что-то уже тогда?       Или был лишь спонтанно вдохновлён образом, слетевшим с этих строк?              

***

             Утром я хотел предложить Коннору поехать со мной в Дольчеаккуа — в тот день туда собирались ещё двое гостей отеля, и я предложил им объединиться, чтобы сэкономить на дороге. Однако Коннор опередил меня, сообщив, что после завтрака отправится с друзьями на велосипедах до ближайшего городка по каким-то делам Саймона, а после — в бухту, о которой знают лишь посвящённые местные жители. Там совсем нет людей, потому что туда сложно добраться через густые заросли, и та часть берега закругляется за отвесной скалой так, что оказывается полностью ею загорожена — так рассказали ему Джош и Маркус. Там можно плавать совсем без одежды, Хэнк, и тебя никто не увидит.       Я спросил у него с улыбкой, будут ли они делать там именно это, на что он полушутливо-полусерьёзно отозвался:       — Думаю, да. Зачем упускать такую возможность?       Действительно, не стал отрицать я, возможность, бесспорно, уникальна. Что, и даже Норт? Коннор невозмутимо пожал плечами: вполне вероятно. Она довольно раскрепощена, и к тому же — они все делают так с детства.       Я вспомнил, как Норт вчера нежно взъерошила ему волосы при встрече, и вдруг впервые подумал: меня так беспокоил Маркус, что я почти не заметил, как сблизился мой сын за эти дни со всеми остальными. Их трогательная дружба детства, кажется, бесконечно вдохновляла Коннора, — Коннора, влившегося в неё так органично, словно он сам вырос здесь вместе с ними и с малых лет купался с ними голышом.       Насколько он в действительности успел открыться им всем, а они — ему?       Вчерашняя его радость от встречи с друзьями и его сегодняшнее воодушевление навели меня на мысль о том, что я переживал за него зря: вероятно, вчера ему просто нужно было что-то обдумать, и прогулка со мной помогла ему в этом. Наше подначивание друг друга казалось лёгким и беспечным; я постарался не зацикливаться на картинах их предстоящего купания, то и дело всплывающих в моей голове.       Всё же я взял бы плавки на его месте, посоветовал я напоследок, когда он уже убегал. Ведь это море, он должен понимать. Как знать, — вдруг там окажется буйная медуза или особо агрессивный краб?       Они уже на нём, крикнул он мне в ответ, не стоит беспокоиться.       В Дольчеаккуа я поехал один.       Я вернулся довольно рано — попутчики мои, молодая пара, заворожённые красотой gioiello di leggerezza, решили остаться там на ночь; в мои же планы входило возвратиться сегодня к Роверо. Коннора ещё не было, как и остальных ребят. В одиночестве я поужинал, искупался в нагретом море и полистал свою книгу, не таясь за зонтом от мягкого вечернего солнца. Вода немного сняла усталость, но ноги всё ещё ныли от долгой двухдневной ходьбы, и на завтра я поклялся себе дать им передышку.       Когда я возвращался с берега к отелю, Альфредо выносил на веранду фамильный шахматный стол. Он призывно махнул мне рукой, и в его перерыв мы сыграли с ним две партии — в первой победил он, во второй я. За нами наблюдали, периодически раздавая советы, двое немолодых мужчин — кажется, голландцев. В момент, когда Альфредо, всплеснув руками, встретил досадным возгласом моего ферзя, ставившего мат его королю, я поспешил протянуть ему руку в знак окончания честного боя, чтобы в порыве спортивного запала он не загорелся идеей отыграться, и вышел из-за стола. Кто-то из голландцев тут же сменил меня.       От шахмат этих мне стало тоскливо. Стариковский досуг, как бы я ни отгонял назойливые ассоциации. Отец мой научил меня, десятилетнего, играть в них, сам уже будучи преклонных лет. За партией с самим собой он и ушёл из жизни — уснув на стуле у доски и не проснувшись: остановка сердца. Недоброжелатели его острословили, что он умер от скуки.       Наследственность любила играть с людьми злые шутки, и ежегодное обследование, которое заставляла меня проходить Тина, было рутинной, хоть и досадной необходимостью. Как и отец, я рано начал седеть, легко набирал и терял вес и имел предрасположенность к болезням сердца. Пожалуй, я был даже рад, что Коннор не походил на меня ничем, — это значило, что ему вряд ли придётся столкнуться с теми же трудностями, что и мне. Зато он был копией своей матери; мысль о вероятности того, что форма её рака может оказаться наследственной, терзала меня до тех пор, пока Коннор не прошёл обследование сам. К счастью, врачи из больницы Форт-Уэйна уверили меня в том, что риски минимальны.       Я вспомнил его бледность и измождённый вид незадолго до нашего отлёта и осознал вдруг, как быстро он расцвёл здесь, напитавшись солнцем и свежим морским воздухом. Энергия и здоровье буквально лились из него через край.       Быть может, дело было не только в климате.       Я улыбнулся этим мыслям, одновременно ощущая лёгкую горечь, а после понял кое-что ещё: что скучаю по нему.       Я скучал по нему все эти дни.       Поднявшись к себе после шахмат, я принял душ и переоделся. Хотелось выпить, оставив лишние мысли на дне бокала, пока во двор не сбежалась с окрестностей шумная толпа молодёжи. Впрочем, это всегда случалось слишком быстро; синьора не сильно заботилась ограничением территории отеля от посторонних, делая вид, что лишних тут и нет — в баре они всё равно делали дополнительную выручку, а братья помогали ей следить за порядком.       Сегодня за баром был Саймон.       — Когда вы вернулись? — спросил я у него.       — Недавно, — отозвался он. — Пришлось поторопиться из-за моей смены. Что вам налить?       У него был небольшой акцент, который имели также и выросшие здесь Норт и Джош, но не имел Маркус, живший в Италии не с раннего детства.       — Скотч со льдом, — сказал ему я.       Местные экзотические напитки мне нравились, многие из них я успел попробовать и выделить несколько фаворитов среди вермутов и ликёров, но сегодня мне хотелось чего-то привычного — чего-то из той, другой жизни, к которой мне когда-то предстоит вернуться. Того, что наливают в типичных американских барах, где по телевизору над стойкой крутят бейсбольные матчи и какие-то девицы без конца терзают музыкальный аппарат в углу.       Саймон кивнул и беззаботно подмигнул мне. В который раз он вводил меня в лёгкий ступор поразительным сочетанием своей типично скандинавской наружности — точёной и холодной, несмотря на неизбежный в этих краях загар, — и свойским итальянским дружелюбием.       — Всегда приятно слышать здесь родную речь, — услышал я сбоку, пока парень наполнял мой бокал.       Я обернулся. Слова принадлежали незнакомому мужчине: бесцветные очки-авиаторы, тёмные усы, тлеющая меж пальцев сигарета. Я уже видел его здесь раньше.       Он приветственно мне кивнул.       — Разве не за тем уезжают в другую страну, чтобы хотя бы на время забыть её? — усмехнулся я.       — Не спорю, — он затушил сигарету в пепельнице. — Вот только всё чуждое привлекает нас ровно до тех пор, пока не становится привычным.       Я хмыкнул — истина была не нова, но несомненно актуальна, словно бы он угадал мои сегодняшние мысли о местном алкоголе.       Мы разговорились; он прошёл со мной до стола, и я предложил ему присесть. Он был, пожалуй, немногим младше меня — британец из Йоркшира, высокий и худощавый, немного стесняющийся своей цветастой рубашки, купленной ему женой на местной ярмарке. Супруга его гостила в тот день у подруги в Сан-Ремо, и он коротал вечер один, как и я. Узнав, что я отдыхаю со взрослым сыном, мой новый знакомый поинтересовался, где же он. Я неопределённо кивнул в сторону толпящейся на площадке молодёжи, даже не пытаясь отыскать в ней Коннора. Он понимающе усмехнулся: в Шеффилде у него самого было двое шестнадцатилетних дочерей.       Мы поделились своими впечатлениями — как прибывший относительно недавно и тот, чьё путешествие подходило к концу. Обсудили местную кухню и маршруты до самых живописных локаций, которые нам удалось здесь найти; он посетовал на засилье крутого серпантина на дорогах, я рассказал про прогулку по винограднику Роверо (ему не довелось там побывать). Беседа была размеренной и непринуждённой: он оказался приятным собеседником, и я успел даже пожалеть о том, что познакомился с ним лишь сейчас, накануне его отъезда. Уезжал он уже завтра — на вечер у них с женой было забронировано такси до генуэзского аэропорта.       После обсуждения наших экскурсий в Чинкве-Терре мы немного помолчали. Он смотрел на меня долго и странно, затем вдруг наклонился ближе.       — Я могу угостить тебя выпивкой, — сказал он тихо и хрипловато. — В моём номере есть бар.       Я видел его лёгкое волнение. Он был привлекателен — со своим забавным акцентом, высокими скулами и музыкальными пальцами, в которых он постоянно вертел сигаретную пачку, — и я видел в своей голове множество возможных ситуаций, в которых наш разговор мог бы закончиться иначе. Моё воображение быстро нарисовало картину его номера: на спинке деревянного стула висит платье его жены, у порога разбросана пара босоножек, о которые он запнулся бы при входе. Билеты на самолёт до Шеффилда лежат на тумбочке у кровати, с которой сегодня утром встала его женщина и в которую он уложил бы меня этой ночью.       Он ждал моего ответа, и я проговорил:       — Тебе лучше дождаться своей жены, приятель.       Глаза его за стёклами на миг прищурились. Затем он откинулся назад на своё кресло.       — Она вернётся только в полдень, — произнёс он в сторону и закурил.       Я знал и этот взгляд, и эту дрожь в груди, и этот шёпот в голове, от которого нельзя было убежать даже во сне. Кем был человек за моим столом, стремящийся сегодня изменить женщине, с которой жил бок о бок столько лет? Когда и сколько раз он в жизни принимал решения, сделавшие его тем, кто он есть сейчас?       Приятный досуг, при определённой осмотрительности не влекущий за собой никаких обязательств, — был ли он неотъемлемой частью того, чем должен заниматься мужчина моих лет, приехав в чужую страну?       Я допил остатки своего скотча и встал.       — Лёгкой дороги, — сказал я ему перед тем, как уйти.       Он молча кивнул.              

***

             Я поднялся в свой номер и вышел на балкон. Наши соседние окна выходили на небольшую кипарисовую рощу, за которой под яркой луной угадывалась крутая витиеватая тропинка вниз — по ней мы с Коннором спускались до побережья. С обратной стороны гостиницы доносились приглушённые звуки музыки и голосов. Скорее всего, мой сын сейчас был где-то там, в этой пёстрой радостной толпе, танцующий и смеющийся, окутанный цветочно-морскими запахами и теплотой ночи.       Дверь с балкона в его комнату была приоткрыта; я видел движение прозрачного тюля, колышащегося от лёгкого ветра. Смутно угадывались очертания заправленной кровати и вещей, висевших на спинке стула.       Я редко бывал у него, и сейчас мне захотелось зайти туда зачем-то, пользуясь его отсутствием: посмотреть, что за книги лежали у изголовья его кровати и заложил ли он страницы где-то ещё в синем сборнике. Перебрать открытки, которые он покупал сам в каждом памятном месте, где мы успели побывать, и те, которые я покупал для него. Зарыться носом в подушку, в которой утопала до утра его голова.       Я отвернулся.       В этот момент в замке его комнаты раздался лёгкий щелчок, затем скрип двери и шаги. Коннор тихо переступил порог балкона и встал рядом со мной, оперевшись о перила. Он ничего не говорил и даже не смотрел в мою сторону — лишь куда-то вдаль и вниз, в благоухающую темноту под нами.       Если бы пару секунд назад я поддался своему спонтанному желанию, он застал бы меня в своей комнате, подумал я. Что я сказал бы ему?       — Почему ты здесь? — спросил я, отгоняя эту мысль. — Вечер только начался.       Он не выглядел ни уставшим, ни опьянённым весельем и алкоголем, каким он пришёл в мою комнату в прошлый раз. В свете луны на его виске можно было разглядеть бледный след от звезды. Я улыбнулся мысли, что он будет ходить с этой звездой ещё долго — наверное, до тех самых пор, пока не смоется весь загар. Или пока лицо не покроет новый.       — А ты? — спросил он вместо ответа. Я увидел, как краешек его губы пополз вверх.       — Здесь тоже неплохо, — я пожал плечами. — Особенно по ночам.       Когда не палит солнце и сладковатый сумрак окутывает тебя с ног до головы, сокрывая от всего мира мысли и образы, которым ты не даёшь свободу при дневном свете.       Коннор наконец перевёл взгляд со своей руки, которой держался за перила рядом с моей, на меня.       — Там, внизу, есть много тех, кто сделал бы твои ночи здесь ещё лучше.       От прямоты, с которой он говорил мне это, у меня перехватило дух. Видел ли он меня с британцем из бара? Пошёл ли он за мной поэтому?       Я заставил себя усмехнуться.       — С чего ты взял, что мне это нужно?       Коннор потупил взгляд и не ответил.       Он проверял меня, понял я, — но для чего? Неужели для того, чтобы знать, когда и где я буду, если ему доведётся привести кого-то к себе?       Помимо своей воли я представил, как оказываюсь в своей постели со случайным любовником — вроде того, каким мог стать для меня тот британец, — а в это же время за стеной рядом с моим сыном тоже находится кто-то. В одно и то же время, всего в нескольких метрах друг от друга мы занимались бы любовью с теми, кто покинет эти стены уже под утро.       Я думал об этом, пока мы молчали. Несколько минут нас окутывала лишь та самая условная тишина курортных широт, наполненная стрекотом цикад, редкими возгласами отдыхающих и неясными прилипчивыми мотивами популярных хитов.       Затем Коннор вдруг произнёс:       — Мама говорила, что у вас ничего не вышло, потому что ты никогда не любил женщин.       Кажется, мы с ним действительно не могли избежать этого разговора. Но он говорил со мной так естественно и открыто — и я не мог не отвечать ему тем же.       Так же было и с ней. То, как Коннор щурил насмешливо глаза и как покусывал губы, его ямочка на щеке при улыбке, его непослушная прядь, которую ему никак не удавалось заправить назад, — в нём было столько всего, во что я был влюблён однажды так противоречиво и абсурдно. Столько всего, чем я когда-то был обескуражен и сбит с толку, чему мне так иррационально захотелось вдруг отдаться вопреки своей природе.       Моя любовь к Саре была опрометчива и безрассудна, и она не могла длиться вечно, обречённая на провал с самых первых мгновений нашего знакомства.       — Твоя мать была единственной женщиной, которую я когда-либо любил, — ответил я наконец.       Это было правдой. Свою мать я не знал — она скончалась, производя на свет меня. Ей было столько же лет, сколько на момент смерти было и Саре — в таком возрасте решение завести ребёнка нередко оборачивается трагически (стоила ли игра свеч, отец?). Со слов знающих его людей отец всегда был человеком сурового склада, но мою мать он любил безумно, и после её смерти загрубел лишь ещё больше. Оттого он был со мной всегда так строг и бескомпромиссен, как не был даже со своими самыми нерадивыми студентами. Я всегда считал, что таким образом он пытался оправдать перед собой моё существование.       Он много рассказывал мне про мать; возможно, именно поэтому меня так потянуло к Саре: в ней я увидел тот недосягаемый образ, который сложился у меня в голове из слов отца и нескольких старых фотографий.       И именно поэтому я от неё сбежал — осознав правду в глубине души и ужаснувшись самому себе. Ужаснувшись тому, что она тоже поняла это.       Коннор посмотрел на меня.       — Но ты не мог любить её так, как она хотела, — произнёс он, вместо меня завершая не произнесённое мною «но», повисшее после моих слов. Вероятно, проницательность всё же была у них семейной чертой.       Я промолчал, не зная, как ответить ему на это — или же не решаясь. Он снова отвернулся. Снизу раздался громкий говор синьоры, распоряжавшейся делами на кухне, где-то на дороге чей-то клаксон издал незамысловатую трель и затих вдали.       — Мне не хватает её, — тихо сказал Коннор.       Голос его не дрожал, в глазах не стояло слёз. Но я не был глухим, чтобы не слышать и не видеть глубокую скорбь за внешним спокойствием.       Я не мог сказать ему «я понимаю тебя»: как не довелось мне узнать, что значит любить свою мать, так не довелось узнать и то, что значит потерять её. Когда её не стало, я был новорождённым младенцем и ничего не мог помнить.       Я не мог сказать ему «мне тоже»: Сара была важна мне и смерть её причинила мне боль, но я не чувствовал, что лишился настолько же близкого и родного человека, что и Коннор. Слишком много воды утекло; теперь Сара была для меня лишь призраком прошлого и матерью моего ребёнка, которого я столько лет почти не знал.       — Вы были очень близки, — произнёс я, и изначальный вопрос сам собою превратился в утверждение, потому что это было ясно и без слов.       Коннор молча кивнул.       Всё-таки он так был похож на мать и нисколько — на меня.       Но, хотя я до сих пор каждый миг видел в нём её черты, ещё больше я видел в нём его самого — уникальное и неповторимое продолжение той, кто когда-то смог вывернуть наизнанку мою сущность, заставив болезненно наслаждаться этим.       Я отнял ладонь от прохладного металла и накрыл ей его руку, а затем шагнул чуть ближе. Вспоминая это сейчас, я могу сказать лишь, каким ощущался мой порыв — скорее инстинктивным, нежели рациональным. Стремление защищать и укрывать своё дитя жило во мне всё это время, каждый миг, как нечто априорное, присущее любому дышащему существу. Коннор потянулся ко мне в тот же момент, — так естественно, что, когда он оказался в моих объятиях, у меня уже не осталось никаких сомнений в том, могу ли я вообще делать это.       Он обхватил меня за пояс и склонил голову. Лицо его оказалось у моего плеча. Тёмная прядь зацепилась за мою бороду, открыв звезду на виске. Я прижался к ней зачем-то губами, чувствуя тёплую кожу и солоноватый, солнечный запах его волос, в которые уткнулся носом.       Я не осознал, каким образом он смог извернуться в моих руках так, чтобы губы мои скользнули с его виска вниз по скуле и щеке, а затем оказались на его собственных, мягких и влажных. Коннор приоткрыл рот мне навстречу, опуская ресницы.       Я сразу заставил себя оторваться. Ему пришлось снова открыть глаза.       — Что ты делаешь? — тихо спросил я, силясь не смотреть на его губы. Мои собственные легко покалывало от близости его дыхания.       — Целую тебя, — так откровенно и просто, как всё, что он говорил и делал.       Не выпуская его из объятий, я завороженно провёл пальцем по его нижней губе. Он следил за мной полуприкрытыми глазами, его тёплое дыхание опаляло мою ладонь.       — Я твой отец, — прошептал я.       Он улыбнулся.       — Я знаю этот спойлер.       Мелодичная песня, доносившаяся со стороны двора, вводила в лёгкий транс. Коннор в моих руках был таким сладостно осязаемым и близким; он пленил сильнее, чем окутывающая нас ночь, наполняющая лёгкие благоуханием вьющейся по стенам бугенвиллеи. Я вновь накрыл его губы своими, и он подался ко мне ещё ближе.       Мы целовались до тех пор, пока он не вжался в меня пахом и я не почувствовал его возбуждение, а он — моё.       Я отстранился снова и прислонился лбом к его лбу.       — Нам нужно притормозить… — Сквозь нашу одежду я отчётливо ощущал, как его член прижимается к моему.       — Нужно? — он снова легко улыбался; его губы были влажными от моей слюны.       Подняв голову, я ласково погладил его пальцем по щеке, горячей и нежной, и проговорил:       — Да.       С трудом я уговорил себя выпустить его из объятий и сделал шаг назад. Его кисти соскользнули с моего пояса; он не пытался удерживать меня, не пытался поцеловать вновь, лишь смотрел на меня ясно и спокойно, а затем произнёс:       — До завтра, Хэнк.       Налетевший порыв ветра растрепал его волосы.       — До завтра, Коннор, — ответил я.       Он тихо развернулся и шагнул в свою комнату. По знакомому скрипу я понял, что он сразу лёг на кровать, не включая свет.       С минуту я ещё стоял, уставившись в ночное небо, сливающееся вдали с горизонтом, и ощущая всей спиной тишину его спальни позади меня. После этого я оторвался от перил и отправился к себе.       Я знал: если бы я позволил себе обернуться, то вошёл бы туда этой ночью. Он тоже знал это, оставив дверь открытой.